Жаворонок Теклы (СИ)

17. Сезон дождей

В какой момент он чего-то недоглядел, где произошел надлом, только уже не имеющий никакого поэтического оттенка, Айвару впоследствии было сложно вспомнить. Возможно, это совпало с тем периодом, когда он переживал расцвет своего призвания, а также душевной радости и умиротворения с женой. Поначалу Налия разделяла его чувства, но в ее работе будни не всегда располагали к оптимизму. Контраст между условиями в Аддис-Абебе и бедных регионах, небольших городах и деревнях все-таки был очень четким, и порой красота и относительный комфорт столицы казались Налии не более чем напылением, чуть прикрывающим страшные раны и гнойники.

В своей деятельности по защите жертв насилия Налии пришлось тесно сотрудничать с криминалистами, медиками, социологами и даже церковью, среди представителей которой тоже встречались человеколюбивые энтузиасты. Как и Айвар, она считала, что отношение к детям, женщинам, пожилым и больным людям является той лакмусовой бумажкой, по которой можно определить физическое, культурное и психическое здоровье общества. И оба сознавали, что в Эфиопии оно по-прежнему поражено старыми недугами, наподобие чумы и оспы. Безусловно, что-то менялось, среди молодого поколения попадалось все больше активных и незаурядных умов. Но они чаще всего не желали задерживаться на родине, стремясь реализоваться на более щедрых и заманчивых просторах.

Налия помнила, какой шок у нее вызвало то, что закон о запрете усыновления сирот американцами был принят не только в Эфиопии, но и еще раньше в России. Выяснив все подробности этой истории, она тогда сказала мужу:

— Я даже не знаю, что страшнее: лицемерие властей, толкующих о родине, корнях и нравственной чистоте, или спокойствие народа, который, как водится, безмолвствует или открыто поддерживает подобные законы. Если такая дичь под морализаторской пеленой произошла в цивилизованной европейской стране и люди закрыли на это глаза, то чего можно было ждать от Эфиопии?

Айвар невозмутимо ответил, вытирая с лица остатки крема для бритья и глядя на ее отражение в зеркале:

— А с чего ты взяла, что Россия чем-то лучше нас? Она живет богаче по объективным причинам, там больше народа обитает в благополучных условиях, но ментальность такая же. Сытым нет дела до чужих трагедий, а голодные хотят, чтобы другим было так же паршиво, как им. С чего это они терпели, а новое поколение будет рыпаться?

— И ты спокойно это констатируешь? — удивилась Налия.

— Милая, я бы давно сошел с ума, если бы давал волю эмоциям от каждого виденного мною акта людоедства. А в России этот закон неформально прозвали именно так, — сказал Айвар серьезно. — Мне этого нельзя допускать, я не зритель скандального телешоу, а медик, от которого ждут помощи. И тебе я тоже настоятельно советую поберечь нервы. Это, знаешь, как в самолете: кислородную маску всегда сначала нужно на себя надеть, иначе ты никого не успеешь спасти.

— Знаешь, Айвар, в этой стране впору думать только о спасении самих себя, — мрачно произнесла женщина и вышла за дверь. Муж удивленно поглядел ей вслед.

То, что он поначалу принимал за минутные вспышки, на самом деле являлось хроническим состоянием стресса, которое в молодости было приправлено адреналином, а теперь все больше приобретало горький привкус. Налию стала пугать быстрая смена дней и месяцев, уносящая возможности испытать что-то новое, яркое, и вместе с тем жить спокойно. Родители всегда внушали ей, что долг перед родиной не менее священен, чем перед семьей, но ее ум все настойчивее отторгал те заповеди, которые раньше казались нравственной опорой и стержнем.

Ее инициативы по работе с эфиопскими женщинами, охране материнства и детства и укреплению института социальной опеки были встречены очень неоднозначно. В государственной прессе Налию все больше атаковали обвинениями в попытках разрушить устои общества, подвергнуть сомнению природную роль женщины и мужчины, внедрить чужеродные нормы западного мировоззрения. И когда деятельность Налии и ее соратников стала приносить плоды, недоброжелатели начали настоящую травлю, с самыми грязными методами демагогии, передергивания и ad hominem circumstantiae, припомнили и жизнь родителей Налии и ее самой в России, и ее вызывающий имидж, и брак-мезальянс, и отсутствие детей. Целевая аудитория подобных СМИ смутно представляла, где находится Россия, и ей несложно было внушить любые ужасы о том, как там воспитывают молодое поколение, прививая ему всевозможные пороки с колыбели. К тому же, дружба и доброжелательные отношения с белыми, которые Айвар и Налия не думали скрывать, для большинства африканцев воспринимались как ренегатство, даже если это не имело никакого отношения к рабству или колонизаторству. И все чаще в федеральных источниках рассуждали о том, можно ли доверить заботу о материнстве и детстве человеку, впитавшему порочные заповеди и нарушающему этикет эфиопской женщины, начиная со смелых нарядов и кончая матриархальным браком.

Пока дело касалось только ее, Налия держала себя в руках, но когда желтая пресса взялась непосредственно за родителей и Айвара, хладнокровие стало ей изменять. Пропагандисты выставили Соломона и Агарь чуть ли не предателями родины, воспитавшими столь ненадежную дочь и шиковавшими в чужой стране на «народные» деньги, и в таком же духе прошлись по Айвару, написав, что существование таких, как он, оскорбляет само определение настоящего мужчины.

Соломон тогда усмехнулся в седеющие усы и ободряюще потрепал ее по плечу, сказав, что было бы смешно, если бы деятельность их семьи у всех вызывала светлое умиление. «Дочь, ты же не актриса мелодрам, злить и провоцировать недалеких людей — твоя работа!» — заявил он тогда Налии.

Но вот учителя и товарищи Айвара искренне возмущались подобными пасквилями, изображающими его каким-то альфонсом, фаворитом при «железной леди», которая купила себе красивую игрушку для секса. Для отповеди в одном из немногих независимых изданий высказались люди из разных уголков страны, которым он помог, а в некоторых случаях и спас жизнь. И все они знали, что хоть жена и зарабатывает больше, чем он, на его мужскую ипостась в семье никто не думает посягать, потому что его работа несоизмеримо тяжелее.

Это соответствовало истине: Айвар очень часто допоздна был занят разъездами по городу и окрестностям, руководством в перевозке медикаментов, вакцинации и сборе анализов, посещением локальных очагов эпидемий, мест катастроф, регионов с дурной экологией и высоким уровнем криминала, поиском и обучением толковых людей вне «медийного» круга. И в такие дни Налия ждала его дома с горячим ужином, разжигала ароматные смолы с успокаивающим запахом, делала ему массаж шеи и плеч, а иногда мыла и причесывала волосы, что, по его словам, действовало лучше всякой психотерапии. Айвар рассказывал ей все, зная, что ее нервы не смутит описание любой страшной болезни или увечья, и очень часто она уговаривала мужа пойти с ней на какое-нибудь парадное мероприятие вовсе не для того, чтобы вместе покрасоваться, а ради его душевного отдыха.

Впрочем, такая забота в их отношениях всегда была обоюдной. Поклепов на себя Айвар старался не читать, чтобы поберечь собственные нервы, и хотя его искренне тронула поддержка друзей, воевать он ни с кем не собирался. Но вот душевное состояние жены его тревожило. Сначала Налия старалась не срываться при нем и в основном выпускала пар в разговорах с родителями. Но он понимал, что она чувствует, и не зная, как ее успокоить и не задеть самолюбие, терялся и ненавидел тех, кто причинял его жене боль. Про себя он их называл «энцефалитными клещами».

Подкидывала проблем и активная интеллигенция, которая вроде и стремилась к ценностям просвещенного мира, но почему-то выбирала наиболее сомнительные из них, пусть и модные. Когда западный романтизм накладывался на менталитет африканца, из этого получался огненный коктейль. Айвару пришлось иметь с ними дело, когда он протолкнул через городской комитет инициативу об отстреле бродячих животных с видимыми признаками бешенства и незамедлительном уничтожении трупов. Он знал о том, что в России и Европе такая суровая проза борьбы за человеческую безопасность вызывала трепет у некоторых слоев населения, которые именовали себя зоозащитниками. Но вот то, что это веяние проникло и в Африку, где, казалось бы, банальный вопрос самосохранения был превыше всего, показалось ему трагикомичным.

Все чаще Айвар видел жену погруженной в тяжелые думы, заметил, что она стала курить еще больше прежнего и даже принимала по вечерам какие-то успокоительные препараты. С ним Налия была ласкова, но как-то замыкалась в себе.

А потом Айвар стал наблюдать еще одну вещь: она все более напористо и жестко вела себя в интимных отношениях, что явно говорило о хроническом нервном расстройстве. Он после этого чувствовал себя откровенно использованным, как тогда, на даче у Оли, и в конце концов это стало его больно задевать, несмотря на понимание и жалость к жене. Правда, теперь Айвар уже никогда не возражал, привык механически раздеваться, а потом просто закрывался в ванной, подолгу отмокая в прохладной воде, пока Налия не начинала виновато стучаться в дверь. Она действительно всякий раз жалела о своем поведении, варила ему кофе, пекла сладости, покупала подарки, объясняла и оправдывалась, но проблему это не решало. А самым неприятным ему казалось то, что он всегда волей-неволей заводился и увлекался, хотя каждый раз давал себе установки держаться холодно и технично. Из-за этой сексуальной тяги Айвар понемногу переставал уважать себя, а трещина в их отношениях начинала разрастаться.

Сезонная непогода за окном угнетала даже его, привыкшего к питерским дождям. Это лишь усугубляло тяжелую атмосферу, которая воцарялась дома после очередного неприятного инцидента на работе, провального опыта или дурных вестей от правительства, и Налия все настойчивее говорила мужу, что они уже миновали этап, когда можно жить на голом энтузиазме. Да и где его взять в Эфиопии, в которую они уже и так вколотили много сил, знаний и лет и пока не получили никакой отдачи?

— О какой отдаче ты говоришь, милая? — как всегда спокойно спросил Айвар в одном из таких разговоров. — О благодарности или об улучшении жизни в стране, на которое направлена твоя деятельность?

— Да какая разница, Айвар? Никакого улучшения не будет, пока у людей в мозгах что-то не щелкнет. А для этого остается забирать младенцев у родителей и растить их в резервациях с полноценной инфраструктурой, иностранными нянями и педагогами, уроками права и норм жизни в цивилизованных странах. Только сразу забирать, при рождении, пока они с молоком не впитали, что вот это все и есть наша эфиопская жизнь и судьба! Но ты же понимаешь, что это неосуществимо.

— По-моему, хватит и программ обучения молодых людей за границей, через которые прошли и наши родители, и ты сама. А они, если ты помнишь, всегда намеревались вернуться на родину и изменить жизнь здесь.

— Значит, не очень-то им это обучение помогло, — задумчиво сказала Налия. — Иначе они бы смотрели на вещи трезво и понимали, что свою единственную жизнь надо ставить выше какого-то сомнительного «светлого будущего» и гордости за прошлое: великое Аксумское царство, Абиссиния, родина предков Пушкина, единственная страна в Африке, которая изгнала белых колонизаторов! Ну да, только когда все это было-то? Они бы еще вспомнили, что на нашей территории возникли древнейшие очаги земледелия! Это же такой вклад в мировую историю! Ну а ты сам? Много ты увидел радости от помощи стране, в которой ты даже не родился?

— Во-первых, мне абсолютно неважно, где я родился, Налия, — строго сказал Айвар. — Я все равно всегда был и останусь эфиопом, и родное для меня заключается в людях, а не в территории. Был момент, когда у меня не осталось ни близких, ни цели в жизни, и казалось, что и родины больше нет нигде, а теперь самое родное и важное связано с Эфиопией, такой, какая она есть. А во-вторых… Поводов для радости у меня было очень много, все и не расскажешь. Когда я видел, как люди, на моих глазах чуть не умершие от столбняка, туберкулеза или рака полости рта, шли в школу, женились, дожидались внуков, — это не радость? А еще радостнее было, когда они приучались к прививкам и анализам. Да, они живут в Эфиопии, а не в прованских усадьбах и не в альпийских шале, но живут! Разве подарить им такую возможность — это мало?

Налия подошла к нему и положила руку на его плечо.

— Но ты сам сказал о близких, Айвар. Разве не это главное? И тебе не будет хорошо там, где есть я? Не все ли тогда равно, станем ли мы миссионерами в Аддисе или обычными людьми в какой-нибудь мировой жемчужине?

— Если ты рядом, то мне все равно, в раю быть или в аду, — ответил Айвар, склоняясь к ней. — Но есть еще такой момент… Я не могу жить только одной любовью, не оставляя места ни для чего другого. Прости, если вдруг тебя это задевает. Если я начну вести безмятежную жизнь в подобной жемчужине, думая только о любви к тебе и о бытовом комфорте, то смысла в этой жизни останется не больше, чем у песчинки, попавшей в раковину. Воздуха не будет, понимаешь?

— То есть, идеалом жизни для тебя является боль и дисгармония? — вздохнула Налия.

— Нет, Налия, мне, в отличие от госпожи Бояджиу, очень тяжело видеть человеческие страдания. О радостных моментах я тебе сказал, но были и такие, когда я сам чувствовал себя так, будто полз по битому стеклу. Зато кого-то удавалось спасти, вернуть к нормальной жизни или дать прожить остаток спокойно и безболезненно. Правда, я всегда знал, что на их место придут другие, но с этим уж ничего нельзя поделать…

В тот раз Налия не нашлась что сказать, но тревожные мысли ее не оставляли — она остерегалась давить на мужа и в то же время ей хотелось донести до него, что задор молодости когда-нибудь изживет себя и необходимо подумать о спокойном и достойном будущем.

Айвар тоже много думал после этого разговора, беспокоясь о душевном состоянии супруги, и в конце концов сказал ей, что можно пойти на компромисс — добиться развития патронажной паллиативной медицины в столице, проводить достойно родителей и на все сбережения податься к тихой и уютной старости в Питер или милый европейский городок вроде того же Кодройпо. Там можно будет до конца дней гулять среди виноградников и апельсиновых деревьев, читать какие-нибудь славные книги и ни за что больше не отвечать.

Он не менее охотно провел бы и здесь спокойный остаток жизни, но говорил об этом так вдохновенно, что Налия на некоторое время прониклась его идеей и решила, что пока не стоит никуда спешить. Вероятно, эти намерения и могли осуществиться, но в конце концов попытки переломить общественное сознание привели к роковому повороту.