Мое темное желание

25

ЗАК

— Какого черта? — Бретт уставился на свой отсутствующий кончик пальца. — Что за хрень, что за хрень, что за хрень?

Хороший вопрос.

Действительно, что за хрень.

Не волнуйся. Ничего особенного.

Просто защищаю свой антидот.

Уверен, что законы о защите частной собственности будут действовать в суде.

— Нет. — Он пролил жирные слезы на свою пострадавшую руку, поднеся ее к свету. — Только не Палмела Хандерсон.

Как жаль, что моя меткость никогда не подводила меня.

Я попадал в яблочко. В кончик среднего и указательного пальцев. Не настолько, чтобы причинить реальный ущерб, кроме отсутствия тканей и нервов.

Жаль.

Чуть правее, и мне не пришлось бы слышать его вопли.

— Какого хрена, братан? — Он вцепился в запястье и издал страдальческий вопль. — Ты, блядь, порезал меня, чувак. Порезал меня!

Я сделал это, и я хотел бы сделать это снова.

Младший похлопал по полу, пытаясь найти кончики своих пальцев. Они рассыпались по плитке, как конфетти.

Даже сейчас из оставленной ими неровной полости сочилась кровь.

Это был первый раз, когда я метнул нож в мишень за пределами полигона. Впервые я попал во что-то именно этим ножом — подарком отца.

Хотя я знал, что с оформлением документов придется повозиться, я не жалел об этом.

— Какого черта? — Бретт-младший перешел на крик, топчась на месте и глядя на фонтан крови, хлещущий из его пальцев.

Видимо, он все-таки решил не искать свои отсутствующие органы.

— Дело в том, что ты не с тем человеком связался. Я же говорил тебе не приближаться к ней. Она моя.

— Это было просто дружеское прикосновение.

— Какое совпадение. — Я прошел вперед, взял нож и помахал им перед ним, сжимая рукоятку. — Просто дружеское прикосновение. Теперь твоя правая рука будет бесполезна даже для того, чтобы дрочить при мысли о ней.

— Я звоню в полицию.

— И что ты им скажешь? — Я вытер лезвие о край его рубашки и заправил его в держатель. — Что ты пришел в мой дом навеселе и сексуально домогался моего персонала?

— Я теряю кровь, — прохрипел он, выходя из кухни как можно громче, прижимая запястье к эмблеме Gucci на груди. — Папа! Папа!

Наконец я бросил взгляд на Фэрроу.

Она молчала все это время, оценивая меня в своей манере, которая заставляла меня беспокоиться, что она может распутать все мои секреты из моих фасадов.

Я зевнул.

— Что?

— Ты потерял контроль.

— Я все прекрасно контролирую, — возразил я. — Это Бретт Младший не может держать свои руки при себе.

— Я не твоя. — Ее детские голубые глаза пылали от ярости. — Почему ты говоришь это Бретту?

— Ты будешь.

Правда вырвалась наружу без предупреждения и согласия моего мозга.

— Не буду.

— Будешь.

— Почему ты так уверен?

— Я всегда получаю то, что хочу. — Я высунул язык и провел им по нижней губе. — И я хочу тебя так, как не хотел ничего в своей жизни.

Если я думал, что она не обратит внимания на мое необычное признание, то меня ждало другое. Она не была одной из фанаток.

На самом деле мой ответ, похоже, разозлил ее еще больше.

Она схватила мочалку, висевшую над краном, и вытерла кровь Бретта с пола.

— Неужели оно того стоило?

Я не хотел, чтобы она прикасалась к тому, что от него осталось, но не дал себе вырвать тряпку из ее кулака. Мне нужно было обуздать эту одержимость, пока она не вышла из-под контроля.

— Теперь у тебя будут неприятности, и за что? — Она распылила на плитку органический чистящий раствор. — Меня уже щипали за задницу. Это всегда заканчивалось одинаково. Для парня, который это сделал, это было синяком, а для меня — опухшими костяшками пальцев.

Одна только мысль о том, что мужчины могут прикасаться к этой женщине без согласия, вызывала во мне желание совершать отвратительные поступки. Мне нужны были имена, адреса и время. И ножи.

Много гребаных ножей.

— У меня не будет неприятностей.

Из гостиной Старший разразился вулканическими децибелами.

— Как ты мог быть таким тупым?

Я ткнул большим пальцем в их сторону, пока Джаспер и Старший отчитывали Младшего, доказывая мою правоту.

— Я добавлю несколько миллионов, чтобы подсластить сделку, когда куплю компанию. — Мрачная улыбка расплылась по моему лицу. — Так и было задумано. Я сильно занизил цену.

— Ты относился ко мне как к объекту. Как к собственности. — Она сделала паузу, чтобы пронзить меня взглядом. — Я могу работать на тебя, но на этом все заканчивается.

— Напротив. Это только начало. У меня есть много других планов на твой счет.

Ее глаза сузились в уголках.

— Закари.

— Фэрроу.

Она швырнула тяжелую, промокшую тряпку в раковину. Кровь забрызгала тарелки и кружки.

— Тебе есть что мне сказать?

— Конечно.

Я направился к ней, остановившись в двух шагах.

Прогресс.

Ее горло подрагивало от близости.

Я взял в руки нож, провел кончиком лезвия по окровавленному воротнику ее наряда горничной и ухмыльнулся.

— Тебе идет красное.

С этими словами я ушел, направляясь в главную спальню.

Ее помятые Chuck Taylors скрипели по мраморному полу. Они топали по ступенькам позади меня, громко и безапелляционно.

За пределами вечеринок и официальных ужинов я даже не разрешал носить обувь в поместье. Она игнорировала это правило с первого дня.

Мы прошли мимо Младшего, не проронив ни слова. Он привалился к столбу на первой ступеньке, его зашивал семейный врач Олли, пока его отец и Джаспер суетились вокруг него.

В другом конце зала Олли, Ром и Даллас смеялись, звенели бокалы, посуда билась о фарфоровые тарелки.

Я подергал золотую ручку в своей спальне и проскользнул внутрь. За Фэр захлопнулась дверь, и она повернула замок.

Она последовала за мной в ванную, где я переключил кран на самый холодный режим и сунул руки под воду. Вода стала розовой от крови.

Наши взгляды встретились в зеркале. Если она и была напугана тем, что я порезал мужчину за то, что он чуть не потрогал ее задницу, то никак этого не показала.

Закончив уборку, я подошел к шкафу и начал расстегивать рубашку. Фэрроу опиралась бедром на дверной косяк, ее форма и голые ноги все еще были в крови.

Медленно опустив плечи, я заметил, что ее глаза прикованы к ткани. Она без звука упала на ковер.

Я стоял перед ней без рубашки, как статуя на частном просмотре, давая ей возможность еще несколько мгновений впитывать в себя мой пресс, контуры моих скульптурных рук и глубокий V-образный разрез на брюках.

Ее глаза расширились, как блюдца. Под моим пупком заструился жар, и вся кровь прилила к члену.

Я знал этот взгляд. Сам носил его всякий раз, когда охотился за сделкой.

Она была голодна.

Для меня.

Ты даже не представляешь, Маленькая Осьминожка.

Я дам тебе второе и третье. Десерты и закуски между ними.

Ты будешь так полна мной, что твоя киска станет похожа на мой член.

Эта мысль была столь же поразительна, как и сама идея. Я даже не мог заставить себя прикоснуться к ней прямо сейчас.

Я сломал лед, щелкнув пальцами в направлении ее лица.

— Кстати, мои глаза находятся здесь.

Мы стояли примерно в десяти футах друг от друга. Но в отличие от любого другого раза, когда мы были с кем-то еще, каждый фут казался целым континентом.

— За ними ничего нет. — Она сложила руки. — Твой торс виден гораздо лучше.

Я выбрал белую рубашку на пуговицах, задвинул пустую бархатную вешалку обратно на стойку и подошел к ней, все еще без рубашки.

— Ты не должна позволять никому говорить с тобой так, как это делал Бретт. Или Оливер, если уж на то пошло.

Она улыбнулась.

— Им это сходит с рук, потому что они знают, что могут. Я не Даллас Таунсенд. Меня некому защитить.

Я опустил ткань на руки и сделал еще один шаг к ней.

— Есть.

Потом еще один, застегивая по одной пуговице с каждым шагом.

— И кто бы это мог быть?

— Я.

Тишина скребла воздух когтями.

Затем я услышал его.

Звенящий смех вырывался из ее горла, как свадебные колокольчики, разносимые ветром.

Он просочился прямо в мой желудок и оттуда разлетелся во все стороны. Только это не было похоже на бабочек.

Это было похоже на адских летучих мышей.

— Что это было? — потребовал я.

Ее улыбка исчезла, как и странный рокот в моей груди, когда она издала этот звук. Он не был неприятным. И не было похоже на остановку сердца.

Возможно, я хотел бы вернуть его.

Она моргнула.

— А что было?

— Этот звук.

Ее брови взлетели к краю линии роста волос.

— Я… смеялась?

Я заметил, что ее брови были на тон темнее, чем ее ледяные светлые локоны. Они делали ее красоту более дикой. Более драматичной.

Ее глаза также не были традиционно голубыми. Они были пастельными — самого бледного оттенка на палитре — и обрамлены темно-синим кругом.

Мне пришло в голову, что я могу смотреть на ее лицо часами, и оно мне не надоест. Что, в общем-то, было нелепо.

Обычно женщины наводили на меня скуку. Их лица, как и тела, были взаимозаменяемы и совершенно не возбуждали.

— Посмейся еще раз, — приказал я.

Ее тонкие брови сошлись вместе.

— Тогда заставь меня.

— Невозможно. У меня нет чувства юмора.

— Развивай его.

— Это не гребаный фильм, Фэрроу. Это займет больше пары часов.

— Зачем тебе нужно, чтобы я смеялась?

Потому что я почувствовал что-то внутри своей груди, и мне отчаянно захотелось почувствовать это снова.

Это был первый раз после смерти отца. И, возможно, последний.

Но я хотел попробовать.

— Просто сделай это.

— Я не умею притворяться. — Она пожала плечами, откинувшись назад. — Хотя могу поспорить, что ты привык к тому, что женщины ради тебя все подделывают.

Нет, не привык.

Я никогда не подпускаю их достаточно близко.

— Я не смешной. И ты тоже, судя по твоей последней шутке.

— Сделай над собой усилие. — Она подняла подбородок, сохраняя зрительный контакт. — Ты поклялся защищать меня. Сказал, что я твоя. Что ж, путь к сердцу женщины лежит через ее рот. Ты должен заставить меня смеяться.

Мне нужно не твое сердце, хотел я ей напомнить.

Жаль, что она не Даллас Коста.

Этому рту не нужен был смех. Только бенье (прим. Бенье — пончики без начинки).

Теперь мы стояли грудью к груди. Не касаясь друг друга, но достаточно близко, чтобы сделать это, если она попытается. А я этого хотел.

Отчаянно.

Мое сердце вырывалось из груди, стучало, пытаясь оторваться от артерий. Я погрузился в свои мысли, пытаясь придумать что-нибудь забавное.

Мне было не до смеха. Я вообще не смеялся, если честно. Очень немногие вещи радовали меня.

Когда я действительно задумался об этом, Фэрроу возглавила короткий список. Хотя я полагал, что смех над ней не заставит ее смеяться.

— Это смешно.

Она наклонила одно плечо вверх.

— Не моя вина, что тебе никогда в жизни не приходилось впечатлять девушек. Тридцать три — хороший возраст, чтобы начать.

Она погуглила меня. Я никогда не называл ей свой возраст. От осознания этого факта у меня в груди заклокотало.

— Когда Олли поступил в Оксфорд, его посвятили в общество Пирса Гавестона, устроив круговой обряд. Все мастурбировали в чашку, а новички должны были ее выпить. Он попросил добавки.

Фэрроу зашипела.

— Это не смешно. Это отвратительно.

— Это смешно с двух точек зрения. Во-первых, то, что Олли такой показной декадент. А во-вторых, что у него на самом деле две ученые степени.

Он уехал в Англию, чтобы получить степень магистра, потому что хотел в течение двух лет проводить побочные исследования европейских перегибов.

Другими словами, он хотел иметь больше свободы действий, чтобы трахаться без лишних хлопот, связанных с притворством, чтобы удержаться на работе.

Те крохи жалости, на которые я был способен, я приберег для будущих отпрысков Оливера фон Бисмарка. Миссией его жизни было заселение мира. Однажды его дети и внуки проснутся и поймут, что их семейное древо — это венок.

— Если тебе приходится объяснять шутку, она не смешная. — Она строго посмотрела на меня, копируя мои слова. — Дальше.

У меня вырвался рваный вздох. Неудивительно, что комики всегда были подавлены. Юмор выматывал меня.

— Однажды я съел пакет апельсинов и пострадал от последствий.

— Опять гадость. Не смешно.

Я впадал в отчаяние, что одновременно приводило меня в ярость и возбуждало. Никогда в жизни я ни в чем не отчаивался.

— Моя тетя прятала все свои сумки от мужа в багажнике своего G-Wagon. Однажды она оставила ключ в замке зажигания, и кто-то угнал машину. Но они не знали, что наткнулись на золотую жилу дизайнерских сумок стоимостью более миллиона долларов, и выбросили их на обочину. Полицейские нашли сумки и вернули их ей.

Рот Фэрроу дернулся, но она не засмеялась.

— Да ладно, — фыркнул я. — Ты чуть не рассмеялась.

— Я также чуть не кончила, когда в семнадцать лет занималась сексом с Пак Ву Бином на крыше небоскреба его отца. Но не кончила. Почти — это главное слово, Зак.

Я не знал, кто такой Пак Ву Бин.

Я просто знал, что он ходячий мертвец.

— Смейся. — Приказ прозвучал придушенным шепотом.

— Заставь меня, — прохрипела она, выпячивая грудь так, что она почти касалась моего частично обнаженного торса.

У меня не было выбора.

Пришлось пустить в ход большие пушки.

Вздохнув, я повернулся к ящику, открыл его, пролистал несколько фотоальбомов и вытащил нужный. Я вынул фотографию из ящика и вернулся к Фэрроу.

Протянув ей фотографию, я покрутил ее за кончик, как будто она вызывала у меня отвращение (так оно и было). Она осторожно взяла его за край, стараясь не касаться меня.

— Я проиграл пари только один раз. — Я застегнул последнюю пуговицу на рубашке, прочистив горло. — Оливер и Ромео заставили меня одеться в латекс с ног до головы.

Розовый латекс.

Мои глаза впились в ее лицо.

— Боже, Зак. — Ее губы расплылись в самой большой улыбке, которую я когда-либо видел. — Штаны без задницы.

— Сувенир после получения Олли высшего образования. Он вернулся из Европы с убеждением, что брюки — это заговор против задниц повсюду.

Из ее уст полился смех. Он ударил меня прямо в грудь. Снова. Как укол адреналина прямо в сердце.

Я почувствовал, как оно работает. Бьется. Перекачивает кровь. Бьется о мою грудину.

Черт, это вызывало привыкание.

Она вызывала привыкание.

Ее смех утих, и она уставилась на меня из-под длинных ресниц.

— Счастлив?

— Настолько, насколько это возможно, — признал я. — Дело в том…

Я поднял руку и большим пальцем смахнул прядь волос с ее глаза. Волосы — это мертвые клетки. Не плоть. Мне легче с ними справиться.

И все же мы оба перестали дышать.

Наши взгляды столкнулись. Держались. Поддались неослабевающему трансу.

— Теперь ты моя, Фэрроу. Защищать, развращать, губить. Я никому не позволю обращаться с тобой плохо. И уж тем более Бретту.

Она с трудом сглотнула.

— Что ты хочешь взамен?

Все, подумал я. Я хочу получить все, что ты можешь дать, и даже больше. Каждый дюйм тебя. Каждая улыбка. Каждый смех. Каждый вздох. Каждое прикосновение.

Впервые в жизни я жаждал не просто существовать.

Я хотел по-настоящему почувствовать себя.

Я проигнорировал ее вопрос.

— Ты должна переехать сюда. Забудь о том, чтобы оставаться в своем доме и защищать дело. Под моей охраной у тебя будет все. Дом. Компания. Памятные вещи — кроме кулона. Если хочешь, я сошью для тебя красивое пальто из кожи Веры и твоих сводных сестер.

Ее груди вздымались и опускались, полные и чувствительные, просящие прикосновения. Вершины сосков проступали сквозь дешевую ткань.

— Нет, спасибо.

— Если понадобится, я выкуплю у нее дом, — уточнил я.

— Я понимаю, Зак. Ты бросаешь деньги на проблемы, и они исчезают. Я не одна из них. Купить мою привязанность не получится. Тебе придется ее заслужить.

Мне захотелось рассмеяться.

Я столько всего заработал за столь короткий срок своей жизни. Из всех испытаний, несомненно, это было то, с которым я был полностью готов справиться.

— Мне очень жаль. — Я провел большим пальцем по ее щеке, стирая каплю крови Бретта. Ее глаза заблестели, когда наша кожа соприкоснулась. У меня по позвоночнику пробежала дрожь — непроизвольная реакция, как при звуке вилки, которой проводят по тарелке. — Это правда.

— За что? — Она едва дышала.

— За то, что втянул тебя в свой личный ад. — Я провел большим пальцем по ее щеке. — Ты собираешься исправить меня, Фэрроу… Чтобы я мог стать чьим-то другим.