Моя навеки, сквозь века

21.04

Он вошёл, не сразу меня заметил. Разделся, и только тогда резко обернулся, оглядел с ног до головы. Кашлянул, чтобы заполнить тишину – хорошо, пока всё хорошо.

— Я… я почуял ваш запах, — рот горько скривился, — думал, спятил, чудится.

Мужчина вряд ли не оценит единственную деталь в женщине. Красивое платье не спасёт, если выскочил прыщ, или порвались колготки. Мужской мозг так устроен, что оценивает женщину в совокупности, фиксирует весь облик в целом.

И мои старания оценили.

В повисшем молчании он снова кашлянул и тяжело вздохнул.

Медленно, давая ему себя осмотреть, я приблизилась и прильнула грудью к холодному мундиру. Не стала сдерживаться: обвила его всего, наслаждаясь просто тем, что он рядом.

— Получилось сбежать, и я сразу к тебе. Ты… — запрокинула голову, ловя глаза – не поймала, он обнимает меня, прикрыв веки, — рад?

— Всегда… — встретила его взгляд, в нём плещется надежда, сожаление и… отчаяние?

Глупый мой, неужели мог подумать, что я не приду?

— Тоню я отпустила отдыхать, ты голоден?

— Да, но… нет. Пожалуй нет, обойдусь без ужина.

Я предприняла попытку сделать шаг, но его руки, как тиски, а сам он – скала, не сдвинешь.

— Да? Я так надеялась… готовила… — ладони стали влажными, обтёрла их о подол.

— Сама?...

Договорились встретиться в кабинете. Ему – переодеться, мне – достать из ещё тёплой печи ужин.

Когда Вася вошёл, у меня всё было готово: потушен свет, накрыт ужин, зажжены свечи. Только тело дрожало. То ли от волнения, то ли от предвкушения.

— Я… справилась со всем, кроме вина, поможешь? — вывела его из ступора. Шагнула первой. Ближе, ну же! Я так соскучилась…

В два шага он был около меня, взял бутылку, штопор, и полусладкое – пьяных мне тут не надо. Вино уже в бокалах.

— За нас! — он поддержал мой тост.

— А вы… ужинать… — Слепцов смешно поёрзал, диван противно заскрипел.

Я с трудом сдержала смех. Не доверяет? Раз я не ем, боится?

— Я не ем так поздно, да и мясо не ем почти никогда.

Он медленно, в нерешительности отпилил маленький кусочек стейка.

— Не любите?

— Так и есть, если есть выбор, я не предпочитаю растительную пищу.

Сунул вилку в рот… начал жевать… распробовал! Глаза сверкнули. То-то же!

— Это… сейчас мода такая… как же это, — второй кусок был серьёзней, чем первый.

— Вегетарианство. Да, оно. Только дело не в моде…

— Жалеете животных? — взглянул на меня, отправляя в рот картофельное пюре.

Я пригубила из бокала, с каждым глотком всё свободнее: становится теплее, тело расслабляется, а дрожь теперь только подзадоривает.

— И это тоже. Но больше потому что я хуже себя чувствую, приняв животную пищу, — и забиваю свой организм токсинами, которые приближают старость, но об этом тебе знать не нужно.

Слепцов за несколько минут расправился со стейком:

— Может быть добавки?

— Есть ещё?

Он съел два хороших стейка, два раза я обновляла ему картошку. Чему он очень удивился – картофель Тоня, обычно, держит для своего стола, а не хозяйского.

Собственно, всё то время, пока Слепцов ел, я косила под радио – фонила какие-то не стоящие глупости, на которые ему даже не требовалось отвечать. А он тоже расслаблялся – с каждым глотком вина, с каждым отправленным в рот куском, его вид становился всё спокойнее, спина чуть сгибается, в уголках глаз появляются тоненькие морщиночки от улыбки, а я незаметно оказываюсь очень близко.

Когда он доел, откинулся на спинку дивана, я развернулась к нему всем телом, скидывая туфли, закинула на него босые ноги. Совершенно “не замечая”, что платье обнажило и голень, и щиколотку, в придачу, почти сползло с плеча.

Он искренне старался не смотреть. Взгляд бежал к столу, пытаясь ухватиться за что-то стоящее, огибал полумрак кабинета, врезался в моё лицо, и, сдавшись, тёк вниз. Бедный мой – покраснел, ищет, куда деть непослушные руки.

— Васенька, я не смогла помочь? — коснулась пальцем губы, повторяя его движение.

— О чём ты… вы?

— Ты сам не свой в последние дни. Сегодня я сняла с тебя тяжкий груз, как мне казалось, пришла к тебе, надеясь, что порадую, а ты снова хмур и не весел. Словно не со мной сейчас.

Он пошевелил бокалом, я отзеркалила его жест. Почесал затылок – я коснулась сзади своей шеи. Ни одно его движение не осталось только его. Я, уже автоматически, повторяю каждый.

Ну давай же! Помоги мне! Расскажи сам!

— Как я могу быть не с вами, вы же здесь, пришла, сама, не смотря, что утром так…

— Давай забудем, я прошу тебя, не хочу сейчас вспоминать о той тяжести в груди, — его глаза послушно за моим голосом прильнули к этой самой груди, — о том, как страдала сегодня при мысли, что могу тебя больше не увидеть, — я почувствовала влагу в глазах и проморгалась. Как хочется отпустить всё, забить, и просто быть с ним, вместе. Ничего не строить, не ломать, не пытаться чего-то от него добиться, просто наслаждаться. Быть его.

— Вы… ты… плачешь? — он резко отставил бокал, я вздрогнула от стука, схватил моё лицо в ладони: — что же ты! Как же я… Как я мог?! Из-за меня! Прости, прости мой ангел! — он то вытирал мои слёзы пальцами, то забирал их горячими губами, продолжая горячо шептать: — никогда больше, ни одной слезинки. Душа моя, сердце моё, как я могу… отказаться от тебя, как ты могла и подумать такое…

Я лишь облизнула губы, и тут же поймала горячий, жадный поцелуй со вкусом ягодного вина и собственных слёз.

Он прекратил сам, тяжело дыша, делая над собой усилие, чтобы отпустить меня из объятий. Сейчас я не стала настаивать. Дышу с ним в унисон.

Чувство вины – это хорошо. Вообще, в идеале, избавить бы его от такого обременения, но именно сейчас оно мне на руку. Мужчина, искренне одолеваемый этой пакостью, готов на всё, чтобы искупить свою вину. Тем более Слепцов.

И слёзы, – он ни капельки не изменился. Они всё так же выбивают из него любое обещание, непродуманное действие, лишь бы сию же секунду прекратить моё “мокрое дело”.

— Позволишь? — я устроилась поудобнее, так, чтобы ноги оказались на его бёдрах. Он аж дёрнулся, выпучив глаза, буквально врос в спинку софы. — Я хотела поделиться с тобой потрясающей новостью: — сейчас, самое главное, самой искренне верить в то, что я говорю. Малейший намёк на фальшь и всё пропало, — мне удалось найти работу!

Он замер.

— Работу?

— Именно! — я вскочила, подобрала под себя ноги: было и нет! — настоящую работу! Я… меня просто распирает от счастья! Теперь я буду работающей, честно зарабатывающей женщиной! Ты ведь понимаешь, что это значит?

Он не разделяет моего энтузиазма. Мягко говоря, очень недоволен. Собственно, здесь я и не рассчитывала на понимание.

— Что же? — сквозь зубы.

Я всплеснула руками, чтобы плечо платья съехало ещё ниже, приоткрывая и холмик груди.

— Мы сможем быть вместе когда захотим! Мне не нужно будет каждый раз что-то выдумывать, уходя из дома, я теперь буду ходить на службу! Могу приходить к тебе хоть каждый день! — его взгляд не отрывается от груди. Я могла бы пойти более лёгким, но топорным путём: устроить ему крышесносный секс, а потом поговорить, но такой вариант шит белыми нитками, и пусть он бы не понял, что произошло, но осадочек подвоха бы остался. Прошу тебя, любовь моя, поверь, так нужно, ты сам не знаешь, но это наш единственный шанс. — Я буду копить жалованье, и скоро смогу снять себе жильё, — ложь во благо, это ради него. Если я хочу учиться, у меня никогда не хватит денег на жильё. Да он и не позволит платить самой. — Да, я знаю, ты не хочешь запятнать мою репутацию, не станешь приходить ко мне, но я смогу приходить сюда, когда мы захотим, и оставаться столько, сколько мы захотим, — на “мы” я едва уловимо, но повысила голос: – поверь, любимый, это только ради нас! Я так счастлива! Так не терпится поскорее приступить, поскорее получить эту свободу, свободу быть с тобой каждый день.

Он всё ещё недоволен, но сдержан, а это хороший знак.

— Что же это за работа? — от той ленности и лёгкости не осталось и следа. Вся поза его – одно сплошное напряжение, ноги широко расставлены, руки сложил на груди.

Я взяла его ладонь в свои руки, потёрлась о неё кошкой:

— О! Это просто потрясающее везение! Коля, — рука его дрогнула, но не отнял – хорошо. При всей моей любви к тебе, ты не один мужчина на свете, я же – твоя единственная. Нужно напомнить вскользь. Немножко, щепотка твоей ревности: — оказывается, скоро созывается дума, Коля, ну ты помнишь, Павлов, он стал депутатом, смог найти мне место в секретариате, — Слепцов хищно, неестественно улыбнулся. Не тонко, как обычно, одними губами, а прямо зубы показал. Ух! Боюсь-боюсь! — А я, представляешь, сразу подумала, вот бы тебя туда, в думу, куда-нибудь в аппарат, а я бы к тебе в секретари, — хочешь шубу? Проси Мальдивы, к тому времени, как ты разойдёшься, он будет рад купить тебе хотя бы шубу. Я понизила голос: — мы бы постоянно там были рядом, могли бы уединяться там столько, сколько бы нам хотелось! — шепнула ему на ухо, и сделала смущённый вид, — как представлю, так в жар бросает, ты ведь знаешь, какая я, стоит только подумать о нас, о тебе… не могла не помечтать, — прелесть какая дурочка в моём лице мило хихикнула, и сделалась умилённо-серьёзной: — но я же знаю, что это невозможно, вместо тебя, весь этот Таврический дворец полон чужих, безобразных мужиков, женщин-то там всего ничего…

— Алиса, я считаю, что вам… — набычился, упёрся локтями в колени.

— Знаю-знаю: работа есть работа. В конце-концов, это для меня будет первое место, а многие из них – взрослые, серьёзные, образованные, интеллигентные члены общества. Каждый день вносящие вклад в это наше общество, — дальше: моё любимое: сравнение. В той жизни ты ловился на это на раз-два: — вот знаешь, очень жаль, что ты пропустил сегодняшнее Колино выступление в суде, — я коснулась его напряжённой руки, что покоится на бедре, он тут же закинул ногу на ногу, — это было блестяще! Я уверена, что он станет хорошим депутатом, но только знаешь… я… я считаю, что так мы далеко не уедем. Они ведь все там, в думе, сплошные Павловы. Говорят, говорят… много и вдохновенно, — кончиками пальцев я глажу его ладонь, говорю спокойно, задумчиво, как если бы не проговаривала это целый день про себя, — да, он готов жертвовать практикой, но… нашему государству нужны люди дела. Которых видно по поступками, репутации, которые не болтали бы для яркой речи, а радели бы за людей, — его ладонь в моих руках, аккуратно поглаживаю длинные пальцы, сухую, чуть обветренную кожу, он поменял ноги местами: теперь правая на левой, — я знаю, что таким людям, людям дела, им противна дума, противна политика, но… — я горько вздохнула: — мне в последнее время кажется, что политика… она повсюду. Куда ни кинь – нигде не добиться своего напролом, везде нужно договариваться, лавировать. Люди не хотят уже по-старому…

— Алиса! Почему вас, женщину, вообще это заботит? — ой, ну что за выпученные глаза!

— Васенька, люди стали умнее, разностороннее. Каждый рабочий мнит себя личностью и требует уважения. Он не понимает, не видит, что он лишь агнец в стаде нашего пастыря… — поверь мой родной: я на твоей стороне. МЫ заодно. Во всём:

— Ты была в храме? — изумление в голосе можно черпать ложкой. И столько одобрения! Бинго!

— Честно сказать, да, — я вновь напустила смущения и прижала его ладонь к своей щеке, — я люблю тебя, — прикрыла веки, целуя его руку, — мне интересна твоя вера. Что в ней, что ты – такой умный, такой образованный не поддаёшься всеобщему помешательству, остаёшься истово верующим…

— И?

— Я хочу сходить ещё, если ты не против, — блин, разговор уходит не туда. Хотя…

— Как я могу… — вот теперь улыбка стала искренней, едва заметной, как и лёгкий кивок одобрения.

Он поцеловал мою руку.

— Знаешь, Васенька, мне кажется, мы прогневали Бога. Все мы, люди. Уж не знаю чем именно, но мне страшно, что если ничего не изменится, если не случится чего-то резонансного, одиозного, то случится катастрофа…

— Алиса, ты… — громко выдохнув он отвёл глаза.

— Не может быть другого результата, если раз за разом всё делать одинаково, пойми! Эта дума обречена, так же как и первая. Там нужны другие люди. Хоть немного, но таких, которые смогут радеть за народ, сохраняя при этом верность Государю. Ведь такие обязаны ему помогать! — я всплеснула руками, его ладонь “случайно” упала. Прямо мне на бедро. Я не дала ему её убрать, накрыла своей рукой, в пылу разговора не обращая внимания на жалкие потуги свободы. Отчаявшись, он свободной рукой потёр собственный загривок. Пардон, шею. — А сейчас его все бросили! Пойми, народ уже вкусил плоти свободы. Он почувствовал её вкус и запах и ни за что не отступится. Как раньше уже не будет, но кто-то должен взять на себя ответственность и контролировать их, они же там как дети неразумные! Кто-то верный присяге, кто-то, кто не побоится влезть в этот улей и там нести верную службу! — если так пойдёт и дальше, то он дыру в полу прожжёт. Теперь моё самое лёгкое и любимое: пункт плана, названный лестью. — Любовь моя, там нужен ты! — он открыл рот, который я тут же мягко прикрыла ладошкой, слегка лаская пальцем ямочку над губой: — я только сейчас это поняла, послушай! Господи, Боже мой, как я раньше не додумалась! — “вдохновлённая и просветлённая” я оседлала его колени, игнорируя изумление, — Васенька! Кто, если не ты? Посмотри сам, что там творилось в первый раз: цирк! Кто, ну кто ещё? В ком ещё столько чести? — ладошкой нежно огладила колючий подбородок, который медленно задирается всё выше и выше. — В ком столько силы, любимый? — не устояла и с наслаждением сжала его чуть расправленные плечи. Господи, что же ты со мной делаешь, что я так плыву рядом с тобой… — Кто способен противостоять им, всей этой интеллигенции там, в думе, где Государь не властен? У кого хватит ума направить их энтузиазм туда, куда нужно нашей стране по-настоящему? — нужно взять себя в руки. Расслабимся потом! Подавила сожаление, прекратив поглаживать гвардейский торс, — поймите, штабс-капитан Слепцов, воины нужны не только на поле боя, сейчас они гораздо нужнее здесь, в самом сердце пожара, только ни у одного твоего сослуживца не хватит на это ни силы, ни ума, ни чести… любовь моя, — разгорячившись, я по-нежному коснулась губами его лба, прекрасно понимая, что именно ему видно пониже моей шеи. Горячий вздох потонул в вырезе платья.

Я могла бы и льстить, поливать его патокой, если бы от этого зависела его жизнь. Но мне не приходится. Боже мой, во всём мире не найти мужчины сильнее, умнее, способнее и красивее.

— Алиса, погоди, погоди же, — когда мы встретились глазами, в моих стояли слёзы.

— Я не представляю, о чём прошу…

— Вот именно! Не плачь, не нужно плакать. Мы всё решим! Просто твоя идея эта, она… — он сцепил руки в замок, как в капкан.

— Никчёмная?

— Нет, что ты! — но по виду, именно так он и считает.

— Я не могу пойти в политику. Я военный, дорога в думу мне заказана.

— Уйди со службы?

— Алиса, — он нервично улыбнулся, словно маленькой. Нога его, в домашней туфле, начала дробно отстукивать по паркету. — Я всю жизнь на службе, с измальства. Гимназия, корпус, училище… Я ничего другого не умею…

— Умеешь! Вася! Ты уже умеешь, ты пойми, что так будут говорить все: не умею, не учился… а те, кто учился, от них толку нет. Хороших дипломатов у нас раз-два…

— Алиса! — он повысил голос и ссадил меня с коленей. Встал и прошагал в другой конец кабинета. Широко отмахнулся, как от невидимых пут.

— Мы погибнем, — я начала плакать. Сильно. — Они сведут страну в бездну и обязательно случится всё то, о чём я тебе говорила! — я подтянула колени к груди и зарыдала в голос. Горько и громко.

— Алиса! — он рядом, но я не смотрю, усиленно изображаю истерику:

— Нас никто не спасёт! Никто! Государь окружён лжецами и льстецами! В правительстве одни пенсионеры, что знали ещё его деда! Самые лучшие люди брезгуют… мы все умрём… я никогда не стану с тобой перед алтарём, никогда не смогу назвать тебя мужем, войти в твой дом хозяйкой… — я подвыла в очередной раз, — Господи, Боже мой! Забери меня сразу, потому что скоро случится страшное!

И мне очень страшно! Потому что в той жизни эти мои операции были редкими, но всегда эффективными. Здесь он другой, что-то я не учла, не продумала, упустила…

Господи, я снова его потеряю. Лучше сразу, самой, потому что второй раз видеть, как он умрёт – я не переживу.

Всё стало безразлично.

Все усилия, старания – всё бессмысленно.

Он молчал. Тихо, страшно, пугающе, пока не начал разминать руки – хруст костяшек пальцев.

Громко дышит, слушает, но, как всегда, не знает, как унять мои слёзы.

Я очень не хотела прибегать к этому аргументу, но, что поделать:

— Какая же я дура! Подумала, что ты станешь большим политиком, тебя будут все знать, любить и уважать, ведь с тобой не может быть по-другому. Все, кто знает тебя, неминуемо тебя уважают и обожают. Это произойдёт очень быстро, и тогда, когда ты станешь лидером мнений, мы сможем пожениться, — он громко выдохнул, — тогда, заручившись поддержкой народа, ты сможешь жениться на любой, не опасаясь чужого мнения, меня никто не будет гнобить, а будут обожать, так же, как и тебя… я дура! Какая же я бестолковка! Я и не осмелилась бы просить, чтобы ты возглавил думу, понимаю, какой это риск от террористов для тебя, думала просто депутатом…

Какое-то время я рыдала – всё потеряно. Когда уже сил плакать почти не осталось, я услышала:

— Это невыносимо! Алиса, я умоляю вас! Ну что? Что мне сделать, чтобы вы успокоились?

Я завыла ещё громче, из последних сил:

— Мне уже никто не поможет, мы все скоро умрём… я так надеялась…

— Алиса! Алиса! Успокойтесь же! Успокойтесь, прошу вас, — он несмело коснулся моей руки, — послушайте всего секунду! — я подняла заплаканный взгляд – он сидит передо мной на корточках, на лбу вздулась венка. Боже мой, ну какой же ты красивый! Даже такой хмурый, озадаченный… — да, признаться, поначалу, эта идея казалась мне абсурдной, я не скрою. Но сейчас, чем больше я думаю над этим, тем больше я вижу вашу правоту…

— Ты… ты… согласен со мной?

Он сглотнул, пальцы нервно теребят рукав моего платья:

— Не совсем и не во всём, но такое развитие событий точно стоит рассмотреть. Только успокойтесь, умоляю вас, перестаньте плакать, и давайте поговорим.

— То есть, ты пойдёшь в думу? — переспросила дрожащим голосом.

Он несмело кивнул, смешно сморщив нос.

— Только нужно всё хорошо продумать…

Боже мой! Ну конечно мы продумаем!

И думали, и конспектировали, набрасывали потезисно план действий.

А потом я благодарила. И это, теперь, стало моей любимой частью операции “Слепцов не не хочет, он просто ещё не знает, что он очень хочет”.