Моя навеки, сквозь века

Дело четвёртое. О созыве второй Государственной думы.

2 февраля 1907 года, Санкт-Петербург.

Холодно так, что кажется, будто у меня промёрзло всё нутро.

Тело трясёт, пальцы заледенели, сложно даже говорить – замёрзшим губам необходимо сделать усилие, чтобы выдать звук.

А не раздеться было нельзя.

Я осталась только лишь в платье, которое накрахмалила собственноручно так, что складки царапают онемевшие руки. Ещё немного, я вовсе перестану это чувствовать.

— Хорошо… да, очень… — мужчина, принимающий меня не говорит, хрипит. Я не медик, но даже мне очевидно: болен, возможно рак, возможно не излечится. — Блестяще сданы экзамены, — сдержалась, чтобы не закатить глаза: после семи лет кафедры пгс-промышленного и гражданского строительства… было бы смешно, не будь так холодно. — Уверены, что жених ваш не станет чинить препятствия?

От холода, что хозяйствует в здании курсов, невозможно думать, а когда-то я даже открывала зимой окно – считала, дурочка, что свежий воздух проясняет мозги. И с этим человеком, которому такого труда стоит каждое слово, невозможно спорить, пререкаться. Хочется спросить что с ним, отчего он так тяжело говорит, но хуже того – ему трудно врать.

— Абсолютно. Он будет только рад моему стремлению.

— Отец?

— Он…

— Мы, госпожа Кос, переживаем нынче тяжкие времена, — медленно, как от старой телеги, от него выдавливаются слова-хрипы: — курсам не нужны проблемы и скандалы. Какой блестящей умницей в математике вы бы ни были, правила едины: 100 рублей за год обучения, свидетельство со счета отца, мужа или вашего, разрешение мужа или отца.

— Проблем не будет.

— Дай Бог! Значит, ждём вас с документами через два месяца.

Шёлковый пояс на платье скрипнул, когда я поднималась, с трудом шевелясь.

Сто рублей… на наши деньги, это чуть больше ста тысяч. Как спросить у Васи…

Хуже того, сам Вася: две недели назад предложил, тут же дал объявление о помолвке, неделю носил меня на руках, а потом… потом его словно подменили.

Отдалился. Внешне придраться было не к чему: ежедневные визиты, подарки, ухаживания. Только наедине мы почти не оставались: на чай он приходил только тогда, когда дома кто-то был, к себе не звал. На прогулке ни разу не взял за руку…

Словно пожалел. О предложении, помолвке, о близости.

Он жалел, а я горела!

Даже сейчас, почти бежала по улице, что едва ли холоднее, чем кабинет директора… Вспоминала о том единственном разе, что спровоцировала, и горела. От возбуждения, которое волной раскачивалось из низа живота и проходилось по груди, к самому горлу, заставляя всхлипнуть и сейчас.

Когда-то я считала, что у нас с мужем хороший секс.

Да, ему нужно было больше и чаще, чем мне. Я никогда не отказывала, но и инициатором была редко. В постели мне было хорошо, приятно, но…

Теперь я понимаю, что просто хорошо – это просто хорошо.

Но бывает по-другому.

До звёзд, до фейверков в глазах и состоянию, как в обмороке, но и в сознании: те секунды нирваны, пока разум возвращается в тело, что не слушается.

И готовность на всё, чтобы испытать это ещё хоть раз. Теперь я хорошо понимаю зависимых людей, слишком хорошо – ещё одна такая неделя его холодности и я на коленях буду умолять, чтобы он повторил это с моим телом, ещё хоть раз.

Что бы я ни делала, где бы ни находилась, воспоминания-вспышки взрывали мою реальность.

Пальцы на бёдрах, грудь, горящая от поцелуев, обманчивое чувство наполненности – слишком быстротечное, чтобы быть реальным.

И от каждой такой вспышки, темнеет в глазах… если бы только это!

Что же делать с деньгами…?

Я шла по Дворцовому мосту, совсем другому здесь: чуть уже, деревянному, и такому ненадёжному, непривычному. Новый, которой будет жить вечно, надеюсь, начнут строить совсем скоро. Должны начать, если только своим вмешательством я не сделала всё только хуже…

Только в этом Питере мороз такой жестокий, безжалостный. Там, внизу, под мостом, Нева всё ещё покрыта толстым слоем льда.

По привычке, я крутила под варежкой ободок кольца, в раздумьях. Перекрутила – пальцем провела по выпуклому скарабею, гоня прочь закономерные мысли.

Там, в моей жизни, муж говорил, что это кольцо – их семейная реликвия, утерянная после революции. Его предок привёз его из Парижа в 1814. Уже после свадьбы он сам летал во Францию, чтобы выкупить его у частного коллекционера, с тех пор я его почти не снимала. Не смотря на очевидное уродство кольца: тонкий, неровный ободок, странно-сплюснутый жучок. На официальных встречах я прятала жучка, в жизни носила не таясь. Жена такого мужа может позволить себе быть странной.

На сумму, что он отвалил за него там, можно было купить такой же дом, как у нас. Сейчас… понятия не имею. Но кольцо – единственная ценность, что у меня есть. Как и знания. Если ничего не выйдет, только мозги, знания и ценность как профессионала смогут уберечь меня при смене власти. Красивая внешность – слишком непостоянная валюта. Если революция всё же случится через десять лет, кто знает, как буду выглядеть я.

Мост уже кончается и мне отсюда хорошо видны львы на пристани, то, как страшно у них оскалены пасти. Смотрю на чугунных стражей, не в силах отвести взгляд. Тусклое, холодное солнце будто наказывает своим холодом и их и меня – мы одинаково заперты в этом месте, в этом времени, в этом мире. Не сбавляя шаг, прикрыла глаза, представляя громадный, содрагающий берег и мост рык, как протест. Открыла глаза – огромная пасть медленно разевается, сбрасывает оковы сна в десятки лет, острые клыки, тёплый язык облизывает морду, шар из-под лапы скатывается об лёд, но стражу плевать, он лениво, по-царски следит за ним взглядом – слишком долго он служил людям, охраняя их столицу, боясь выпустить тревожный шарик.

Сейчас они воспрянут, потянутся, спрыгнут с помостов!

Я не буду как эти львы.

Не стану поддаваться ситуации. Я здесь не за тем. Спасти его, пусть он сам того не хочет, всеми силами помешать катастрофе!