Моя навеки, сквозь века

12.04

Затем, сам помогал мне одеваться, молча. Отправил Тоню готовить экипаж, снова не проронив ни слова для меня, потому, что своей одеждой он так и не занялся, я поняла, что в суд он со мной не поедет.

Я бы тоже не ехала, но обещала Коле.

Не так уж много здесь у меня друзей, чтобы их кидать.

Тоня, вот кто хитрожопая коза, пока подавала шубу и провожала, всем видом показала – ни сном, ни духом, о хозяйских разборках.

Слепцов молча буравил меня взглядом, сложив руки на груди.

Девчонка испарилась, я, уже одетая подошла к нему:

— Я люблю тебя, но вредить тебе не стану. Ты сам потом поймёшь, что так лучше. Не захочешь меня видеть – я пойму. Если захочешь – просто пришли записку, я приду.

На поцелуй он не ответил, губ так и не разомкнул.

Я садилась в карету с тяжестью в груди, прекрасно понимая: он может соскользнуть. Обидиться, распетушиться, но Боже мой, манипуляции, женские уловки – пусть в мелочах без этого никак, но то жизнь, порой, вынуждает врать и изворачиваться. Хотя бы здесь, с ним, по-крупному, я хочу быть честной.

И да, я хочу, чтобы он хотел. Потому как сейчас выходит, что я сама развожу его на секс. А тайная связь, обязанность её скрывать, не афишировать – всегда подогревает интерес. По крайней мере, в моём представлении.

Посмотрим… в то, что он откажется, мне всё равно не верится.

К зданию окружного суда я приехала очень быстро. Отпустила возничего Слепцова, и, двинулась внутрь, когда:

— Алиса!

— Коля, что вы здесь делаете? Заседание вот-вот начнётся? — растерянно протянула руку, сжимая протянутую ладонь. Подавать ручку я так и не научилась, мне негде на это смотреть.

— Жду вас, вы же обещали, — милая, такая трогательная улыбка с ямочками. Так и хочется потрепать за щёчку.

— И приехала, хотела раньше, но…

— Главное приехала, вы… почему вы одна? Как же ваш цербер?

— Коля! — ткнула его в плечо, — вы сегодня такой… такой… нарядный, такой официальный весь, всё же фрак вам очень к лицу.

— Вы считаете? — он в притворном смущении спрятал лицо за ладонями, выглянув одним глазом. — Я старался, наряжался, речь учил, даже материалы почитал, чтобы не опростоволоситься перед вами.

— Болван! Паяц! Даже здесь, в таком месте, не прекращаете шутить!

Я взяла его под руку и он повёл меня, весело болтая, невидимо заставляя толпу расступиться. Мы шли вдоль старого, Екатерининских времён здания, которое не дожило до моего времени. Там я видела на Литейном четыре Большой дом – уродливую махину в стиле конструктивизма, из которой виден Магадан. Сейчас смотрела на другое – империалистическое, с большими колоннами, у дороги стояли кареты, брички, даже один автомобиль. Здесь судили Веру Засулич – девушку, которая хотела справедливости. Она стреляла в Трепова – тварь, посчитавшую себя выше других, тварь, поставившую себя выше закона… (1).

— Не переживайте, я всю ночь учил!

— Что?

— Вы так сосредоточенно о чём-то думаете, за меня волнуетесь. Не волнуйтесь! Я всю ночь учил, потом сам себе рассказывал, потом опять учил…

Мы оба расхохотались. Что символично: прямо у статуи Александру второму в холле.

Боже мой, я сама не понимаю, почему так смеялась, то ли просто выпускала скопившееся, гнала от себя мысли о Васе, о нас, просто наслаждаясь Колиной лёгкостью, позволяя ему заразить меня этой лёгкостью… то ли над всеми этими царьками-губернаторами, что прикрываются благом народа, на деле же – тешат собственное эго и набивают карманы.

— Алиса, — Коля коснулся пальцем моей щеки, показывая мне мокрую подушечку, — вы в порядке? — другой рукой он держал меня за плечо, не давая отстраниться.

Я кивнула.

— Что стало с Верой Засулич?

— Что?

— Её оправдали, а что было потом?

— Потом… — он растерялся, но скоро пришёл в себя: — её освободили здесь же, она спокойно вышла, но на следующий день её приговор опротестовали, она бежала за границу, по правде, я не знаю о её судьбе, слышал только, что она отказалась от террора.

— Оправдали, а на следующий день… Коля, но как так можно?

— Алиса, — он приобнял меня, — вы как-то слишком разгорячились. Все боятся этого места, но вам бояться нечего, вы здесь со мной, вы не преступница…

Кто-то позвал его, он услышал, но проигнорировал, хотел продолжить, но крик повторился.

— Пора.

И мы пошли.

Как по какому-то волшебству, Боже мой, ну чему я удивляюсь! Каких чудес мне ещё надо?

Но присяжный-поверенный, защищавший в суде священника… я не знала этого человека! Не было ни весельчака, ни балагура. Не было ни улыбок, ни ямочек. Предельная собранность, редкие вопросы подсудимому, где каждое слово – звонкая чеканная монета, падающая так, как он и метил. Я поверила, что он не скажет в адрес батюшки ни слова защиты.

А как его можно защищать? Как оправдать пожилого священника, который сам признался, что пропил церковную казну?

Речь прокурора, и действительно, о какой духовности народа можно говорить, если те, кто поставлен очищать и спасать души, сами погрязли в грехе?

Наконец, он закончил.

Никаких надежд, бедный Коля.

Он поднялся – действительно хорош! Боже мой, не люби я так Васеньку, точно бы влюбилась! Худой, да, но худоба его какая-то очень интеллигентная, интеллектуальная. И ростом, пусть и ниже Васи, всё равно выше меня.

Он обвёл зал взглядом, как бы говорящим: я вижу вас насквозь, и начал мягко:

«Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Все эти преступления подсудимый совершил и сам в них признался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал вам на исповеди грехи ваши. Теперь он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грех?» (2).

Когда присяжные вынесли оправдательный приговор, меня можно было выносить. Собственно, с Колиной помощью я и покинула зал суда.

(1) 13.07.1877 года градоначальник Петербурга Трепов, приказал выпороть одного из арестантов централа, который отказался снять шапку в его присутствии. Порка в те дни уже была незаконна. Вера Засулич покушалась на Трепова за несправедливость и издевательства над заключёнными.

(2) Дело, приписанное Павлову, как и речь – бесстыдно списанная цитата, с речи знаменитого московского адвоката Ф. Н. Плевако. История уже изменила свой ход, и автор допускает, что дело это и блестящая речь вполне могла прийти на ум её герою.