Моя навеки, сквозь века

09.04

Слепцов уверен, что я буду ждать его дома. Сегодня Колино выступление в суде, мы собирались ехать вместе, и поедем. Только сидеть ждать я не собираюсь! Пойду к нему сама, не захочет разговаривать – повторю тот же манёвр. Не получится соблазнить – ни о каком браке и речи быть не может. Не хочу даже думать…

Даже если он пожалел о том, что взял Алисину невинность, тело не врёт: пот на висках, дрожь больших ладоней, напряжённое перекатывание мышц под кожей – он старался и хотел, не меньше моего.

Я напомню!

Лучше откровенный, нормальный, человеческий разговор сейчас, чем выйти замуж так… если ничего не вышло, если он не влюблён, и уже потерял ко мне интерес, выйти за него замуж: худшее, куда я могу сейчас выйти. Попасть под власть человека не просто равнодушного, но пренебрегающего, если моё присутствие будет только раздражать и бесить? А если ещё хуже? Если мне придётся бежать от него? Уйти? – без паспорта мне одна дорога – туда, где будет и секс, только не с красавцем-гвардейцем, и деньги. Правда, тогда уже мне будет не до учёбы.

Нужно поговорить! — твердила всю дорогу, борясь со страхом передумать.

Если отвергнет? Если обрадуется моей готовности вернуть ему слово?

Быстрей, быстрей!

Но с каждым шагом уверенность в принятом решении таяла.

Бездушно-прямые улицы, холодные в своей величественности и высокомерии дома, как будто смеются над маленькой, бессильной идиоткой, вздумавшей вмешиваться в порядок чужой жизни. А дворники, лениво прохаживающиеся у ворот своих вотчин – каждый такой важный…

Хочется закричать: — слепые! Ничего не понимаете! Не знаете, что скоро погибните все! Весь ваш пустой, напыщенный мир скоро лопнет!

Я одна останусь.

Недалеко от особняка чёрная карета, с наглухо задёрнутыми шторками. Возле неё я и остановилась: застегнуть распахнутую шубу и перевести дыхание.

И, если отдышку удалось унять, то с бешенно клокочущим сердцем так не выйдет. У двери я было развернулась: зачем ранить себя самой? Я итак знаю всё, что он мне скажет. Пусть трусость, но зачем облегчать этому козлу жизнь?

— Сударыня, — мальчишка-посыльный, словно вырос из-под земли. — Хозяину вашему письмецо! Передайте, буде ласковы!

Это он меня сейчас с прислугой спутал?

Ни спросить, ни объяснить не успела. Паренёк испарился так же быстро, как и возник. Я осталась стоять с письмом, в дрожащих пальцах.

Кто бы мне объяснил, что на меня нашло, помутнение: не раздумывая ни секунды, я порвала конверт без подписи:

“Не взирая на твоё упрямство, нежелание слушать, я, по праву твоего друга, умоляю тебя! Откажись! Пока не поздно, разорви помолвку! Мы сумеем сделать так, что никто ни о чём не узнает. Твоя честь не пострадает.

Я ни мгновенья не сомневаюсь, что она достойный человек, но Василий! Ты погубишь себя этим браком! Ни полк с нашими дамами, ни свет, такого не одобрят. Это смерть, как светская, так и военная. Не губи себя!

Ежели тебе нужна так эта девушка – сделаем как всегда. Отыграем как по нотам, она будет век жить там, где поселишь, и никогда ни о чём не узнает, мня себя женой дворянина.

Я на колени готов упасть: передумай! Если моё слово, слово и дружба русского офицера ещё хоть что-то для тебя значат. Если ты не в конец обезумел, и помнишь об офицерская чести.

Искренне твой, А. С.”.

Господи Боже мой, сколько пафоса! Ты погубишь себя! Свет не примет! — Бестолковые, напыщенные идиоты! Вот скоро вас всех выкосит под чистую, будете знать! Лучше б воины выигрывали, а не блюли соседскую мораль!

Я вам всем покажу! Всем, вздумали вмешиваться!

И что значит “сделаем, как всегда”?

Тоня выбежала, когда я уже вешала шубу на вешалку.

— Дома? — та, по всей видимости, привидение увидела. В моём лице. — Где он?

— Барышня, барин счас… барина счас… — мне хватило одного взгляда, чтобы она бросила блеяние.

— В кабинете?

Она посеменила за мной:

— Нету в кабинете, и дома нету. Как утром уехал, так и носу не казал…

Ясно, дома. А Тонька, почему-то врёт. Ни на шаг не отстаёт, и частит про отсутствие Слепцова. Неужели не один?

Я шла по собственному дому, чувствуя себя здесь не просто посторонней, — чужеродной, противной, нежеланной.

Обивка стен коридора, картины на стенах, еле достающий сюда, вглубь, холодный снежный свет.

Точно, голоса. Не орут, но говорят громко, голос Васи, отсюда не разобрать – я ускорила шаг, стараясь ступать тихо.

Остановилась у двери, прижав палец к губам. Для Тони.

— Барышня, Христом Богом молю, пощади! Меня барин выгонит, коль узнает про фиглярство!

— Тоня! Эта твоя смесь французского с нижегородским! Стой тихо!

А из-за приоткрытой двери:

— Это не может быть правдой! — женский, высокий, уверенный в своей правоте голос. — Она… ты…

Её прервало покашливание:

— Мама!

Тишина, в полумраке коридора, испуганное Тонино:

— Что будет! Барыня и не слышит вовсе: ишь, как кашляет! Беда будет.

— В смысле?

— Барин так не кашляет, ежели спокоен. А когда вот так кашляет, то значит, что замолкнуть сей же час нужно, да затаиться. Барыня… ох, Господи Святый, что же будет! — она размашисто перекрестилась.

— Она что-то сделала с тобой! Я знаю! Сам бы ты никогда… никогда бы на такое не пошёл! — снова покашливание.

— Барышня, Христом Богом… — Тоня уже чуть не плачет.

— Тихо!

— Колдовство! Она приворожила тебя, не может быть иначе, — что-то грохнуло по столу – мы обе дёрнулись, из-за двери потянуло табачным дымом.

— Мама, ты забываешься!

— А ты! А ты не забываешься? Посмотри, что ты делаешь! Из-за какой-то девки рушишь свою жизнь! Это колдовство… ты не мог бы сам! Как же карьера, сыночек, ты ж всю жизнь, чтобы так, штабс-капитаном и кончить… как ты собираешься жить? Как же карьера? Как же… Сонечка? Да не хочешь Софью, столица полна невест! Сколько хороших партий можно сделать, Вася! Нельзя вот так! Ты сам знаешь, нельзя. Брак не только тебя… а дети? Дети от кого? На какую жизнь ты их обрекаешь? Чтобы каждый в спину шептал, что мать их отцу не ровня, что простолюдинка, австрийка–лютеранка? А к тому времени от состояния уже не останется ничего, на жалованье капитана не прокормиться, долги детям оставишь? Ни один приличный дом не откроется для них, и для тебя! Ты не можешь, сыночек…

Всё время этого монолога Слепцов только покашливал. Надо же, деликатный какой… На последней фразе голос изменился, в нём послышались слёзы, шорох ткани.

— Мама, встань!

— Не встану! Навсегда здесь останусь тебе укором! Пока не изменишь решения!

— Что же ты делаешь! — злое Слепцова, скрип мебели, шаги. — Встань немедленно!

— Позволь батюшку позвать, пусть осветит дом, тебя окропит. Васенька, всего-то батюшка… она ведьма, приворожила…

Да заткни же ты её!

— Мама, услышь меня. Нет никакого колдовства. Нет и не бывает. Я сам, понимаешь? Сам так решил, сам хочу…

— Милый мой сыночек, — она заплакала ещё горше. Неужели поняла? — Это приворот, сыночек, не бывает так, в жизни такого не бывает, чтобы такой блестящий ум, такой талантливый мальчик вмиг забыл обо всём на свете. Поверь маме, мой мальчик, мама прожила всю жизнь…

— Хватит я сказал!

— Не пущу! Поедем к бабке! В деревне есть ведунья, она всё с тебя снимет!

— Мама!

— Хорошо, хорошо, сыночек. Я поняла! Всё поняла. Пусть, пусть так, — шорох ткани, видать, поднимается, — решил, женись. Раз сам всё решил, раз матери не спросил. Только раз сам решил, то и про поместье забудь…

— Мама!

— Что милый? Моё приданое, имею право, — прошипела по-змеиному. — Раз моим мнением ты не интересуешься, то и доходами не смей. Живи. Женись, содержи семью, вот и дом у тебя есть.

— Мама!

— И кольцо! Не смей! Моей семьи кольцо! Никогда его девка не наденет! — вот же тварь! И ведьма, и девка. Слепцов! Твою мать! Хоть сейчас поставь её на место!

Я сжала в кармане кольцо. То, ради которого он когда-то полмира пролетал.

— Не будет кольца, не беспокойся.

Чтоооо? Внутри заклокотало. Вот значит как?

— Что и требовалось доказать. Такой брак никто не одобрит: ни Господь, ни люди. Да ты и сам это знаешь, раз не настаиваешь.

— Пусть так.

Господи, Боже мой, там и правда, тот, мой Слепцов? Что это за тряпка? Что за тюфяк, который стоит и слушает, как какая-то маразматичка меня поливает дерьмом.

— Я сейчас же уеду. Участвовать в этом вертепе – уволь.

Пожалуй, и мне пора. И надо бы уйти, сделать вид, что я ничего не слышала и не знаю, постараться забыть, никогда, глядя в его лицо не вспоминать, что он ни слова не нашёл в мою защиту…

За кольцо, почему-то больнее всего.

Там, в той жизни, я была на пьедестале, достойна самого лучшего. А здесь не стою и старой побрякушки.

Стараясь не всхлипывать, я вытерла мокрые щёки.

Тони уже не было рядом, а я даже не заметила, когда эта проходимка смылась.

Дверь открылась настолько внезапно, насколько ожидаемо.