Моя навеки, сквозь века

02.05

До утра я не сомкнула глаз. А только заслышала суету в коридоре, уже была готова. Шла за людьми. За суетящейся прислугой-надзирателями, медсёстрами, санитарами. Наконец, пришла.

В комнате, где собрались больные, было нечем дышать. Мало того, что окна заколочены, их не открыть, так и вонь от немытых тел. Маленькое пространство: места на лавках, расставленных по периметру, на всех не хватало. Кто-то досыпал прямо на полу, забившись в угол, кто-то улёгся на лавку, и их не трогали. Другие ходили по комнате, стояли, сидели…

Много. Очень много женщин. Несколько десятков, навскидку и не скажешь. И очень мало места для нас, для всех нас.

В комнату вошла санитарка с рябым, покрытым рытвинами, лицом. К тяжёлому запаху, здесь царившему, прибавился невыносимый перегар. Я не сдержалась и поморщилась.

— Вот эта женщина, — начала она высоким голосом, указав на мою ровесницу в казённом платье с гнездом из волос на голове, девушка стояла в шаге от неё, — провинилась. Из-за неё, — глаза работницы горят, — вы все наказаны и остаётесь без завтрака на две недели!

Молниеносно она шагнула к двери, где уже собрались другие санитарки. Я вообще не поняла, что произошло, когда толпа закричала, заревела, завизжала и набросилась на наказанную. Из-под кучи мала сперва слышался голос:

— Я великая княжна! Наследница Государства Российского!

Господи, Боже мой!

Я закрыла рот рукой, сверху накрыла второй, когда поняла, что тихонько подвываю.

Вид женщин, которым уже всё равно, у кого конкретно они дерут волосы… Скоро лица многих были перепачканы кровью от собственных царапин, от чужих.

Солёный запах крови вмешался в воздух.

Персонал радостно галдел, подбадривая своих, подначивая: дай ей! Так её!...

Они закрыли выход, захоти кто уйти – никак.

У меня закружилась в голове, устояла с трудом.

Но не все участвовали в драке.

Одна девочка-подросток крутилась на месте. Просто стояла и крутилась, набирая скорость. Некоторые остались спать, не слыша, не замечая ничего вокруг. Другая, из сидящих, чирикала, как птица, не переставая. Взрослая женщина, она годится мне в матери, пыталась порвать собственное платье, то и дело поглядывая на кучу санитарок, она так улыбалась, не видя драки, наслаждаясь собственным делом… безумная. Её не волнует ничего вокруг.

От кучи санитарок отделилась одна и подошла к птичке.

Размахнувшись, она стараясь, прикладывая силу, ударила ту кулаком по лицу. Птичка в этот миг делала очередной вдох – получился громкий хрип, словно ей уже больно, но она пытается продолжить певчую песню. Оторвалась от лавки и отлетела, ударившись о стену.

Мне самой стало больно.

Экзекуторша не успокоилась. С улыбкой, в которой безумия не меньше, чем у местных пациенток, не видя ничего вокруг, она приблизилась к птичке, сжавшейся в комок, ударила её ногой по животу. Та содрогнулась, согнулась всем телом. Господи, Боже мой! Я готова поклясться, именно так выглядит предсмертная судорога.

Всё это время птичка не умолкала ни на секунду. Всё издавала хрипы.

Время остановилось. Может быть это длится уже целую вечность, и никогда не закончится, пока в этой комнате остаются живые.

Скоро эта куча на полу перебьёт друг друга, а выжившая примется за нас.

Это не люди. Все они – пациенты, персонал. Люди не могут с таким упоением драться, словно убить, искалечить, изуродовать соперника – цена собственного выживания. Люди не могут наслаждаться видом крови. Подбадривать, болеть за своих…

Сознание, будто уходит, ничего не остаётся, только эта картина, переплетённые, в ярости мечущиеся звериные тела.

Это необходимо остановить! Нужно что-то сделать! Если я ещё хоть секунду буду смотреть на это, то и во мне умрёт человек. Нужно его задержать внутри, не дать заснуть, оставить любой ценой.

Я никогда не смогу это забыть.

Никогда не смогу себе простить этого бездействия, если отпущу своего Человека внутри.

Увлечённо цепляясь за эту последнюю людскую мысль, я оглянулась.

Хотелось вернуться, смотреть на это зрелище. Кровавое, омерзительное, но невиданное в своей отвратности.

Девушка – та самая, которую ночью я видела в коридоре, у неё одной такая длинная, толстая, лощёная коса. Она стоит у окна, вокруг неё никого, зона отчуждения. И тоже – уставилась вдаль, считай, она не здесь, только оболочка.

Никто, снова никто!

Снова всё делать самой!

Кто-то трусливый, рассчётливо-пакостный внутри шепчет: спрячься, забейся, молчи!

— Хватит! — крикнула, что было сил. Сама не поняла, зачем зажмурилась и сжала кулаки. Не для них, не для кого-то, для себя. Я сама должна знать, что я – не они. Я – человек.

Больные не отреагировали, в отличии от работниц. Все, как одна, вылупились на меня, на несколько секунд, а после – словно рябь прошла, тихие голова: время! Разнимай! Хватит…

Свисток.

Они всей толпой набросились на кучу.

Ни о какой жалости, ни о каком милосердии и сочувствии не было и речи. Они раздирали их, силясь причинить больше боли, схватить сильнее, упивались криками и возгласами.

Место, должное было собрать людей с самым большим сердцем, чтобы сердце это качало столько любви, что её не влезало бы в семью, родных, соседей, и они несли бы эту любовь сюда, людям, которых не жалеет никто на всём белом свете.

Ни одной такой не нашлось. Никто не сказал: хватит, так нельзя. Здесь собрались самые свирепые истязательницы, и никто им не указ.