Няня для мажора

Ты просто ранен

Стася

Понятия не имею, куда везет меня Демид, но отчего-то тревожно внутри. Возможно, все дело в том, как он напряжен, или в моих собственных загонах, но я продолжаю упорно молчать и ждать, когда мы приедем на место.

Я думала, что это что-то по пути к спортивному комплексу, но стоило нам свернуть в обратном направлении, так и вовсе напряглась. Конечно, в моей голове нет мыслей, что Романов хочет вывезти меня в лес и оставить там, хотя подозрения на такие желания бывали, но и понять, куда именно мы направляемся, не представляется возможным.

— Демид? — украдкой зову его, наблюдая, как сосредоточенные на дороге глаза словно обретают фокус и возвращаются в реальность.

— М-м? — отзывается он.

— Скажешь, куда мы едем? — все так же осторожно спрашиваю.

Он молчит, а затем еле заметно мотает головой.

Хорошо. Подожду.

Ждать пришлось около часа. С трассы съехали на гравийную дорогу, окруженную деревьями, будто искусственно выращенный лес, и еще по ней ехали минут двадцать, поворачивая то вправо, то влево, пока не остановились возле огромного трехэтажного светлого здания, огороженного высоким металлическим забором.

Демид подъехал к воротам, достал из кармана какую-то карточку и направил к сканеру. Еще через пару секунд ворота разъехались, впуская нас. Парковка небольшая, но даже так на ней всего несколько машин и нет людей. Совсем.

Выхожу из машины следом за мажором, когда он открывает дверь и протягивает мне руку. Крепко обхватываю ее в надежде спрятать дрожь.

— Романов, где мы?

Он смотрит на меня и слегка улыбается, но молчит. И, возможно, меня бы это не напрягло, если бы не одно «но» — его руки тоже дрожат.

Сглатываю колючего ежа, что поселился в горле, и иду, ведомая Демидом.

У широких стеклянных дверей вновь останавливаемся, чтобы он снова достал ту же карточку, и я успеваю прочитать надпись на табличке: «Психиатрическая лечебница «Гавань»».

Нервный смешок сам по себе вырывается из меня.

— Думаешь, мне уже пора? — кошусь на Демида, но он даже улыбку не выдавил из себя.

Когда сканер от карты выдает «пик», двери открываются, и мы попадаем в широкий холл со стойкой. Почти как в отеле, только атмосфера тут… другая.

Романов проходит к стойке и хриплым голосом говорит девушке, что сидит за ней:

— Романова Елена Олеговна.

И меня пробивает осознанием. Будто парализованная, напрягаюсь всем телом и не могу заставить себя сделать хоть что-то, кроме как крепче вцепиться в мужскую руку.

Девушка кивает, вбивает что-то в компьютере, и через несколько минут к нам выходит взрослая женщина в строгом костюме.

— Здравствуйте, Демид Андреевич.

— Добрый день, — все так же хмуро отвечает он.

— Пройдемте, — женщина лучезарно улыбается и, виляя бедрами, ведет нас к лестнице. — Елена чувствует себя прекрасно, есть вероятность скорого выздоровления…

— Вы говорите это уже несколько лет, — перебивает Демид, не давая возможности возразить, но женщина, по-моему, и не пытается.

Лишь взмахнула рукой и добродушно улыбнулась. Или это заученная улыбка?

На втором этаже идем прямо по длинному коридору, не задерживаясь ни на секунду. Да и желания, если честно, особого нет. Только наружу почему-то рвутся странные чувства, когда я понимаю, что Романову не нужно сопровождение: он и так знает, куда идти.

Если это его мама… то что такого произошло, чтобы она оказалась здесь?

Наконец женщина останавливается и открывает дверь ключом.

— Правила вы знаете, — не спрашивает — утверждает. — Никаких негативных мыслей, минимум прямого контакта, не злить, не раздражать…

— Я знаю, — отрезает Демид.

Она кивает и открывает дверь.

Знаете, я думала увидеть что-то из разряда ужастиков: темные стены, люди с жуткими улыбками на все лицо и постоянное бормотание несвязного бреда. Но мне предстала другая картина — красивая худая женщина, что сидит на единственной на все помещение кровати; невысокая, с короткими каштановыми, как у Демида, волосами и с абсолютно безмятежным выражением лица.

— Привет, мам, — тихо говорит мой мажор и проходит к креслу, которое стоит у другой от койки стены. Усаживает туда меня, а сам подходит к матери и садится перед ней на корточки. — Это я, — гладит ее по рукам, но она даже не реагирует. — А это Стася. Помнишь, я рассказывал о ней?

Мама все еще не реагирует. Безэмоционально смотрит в пластиковое окно, заделанное решеткой с этой стороны.

— Здравствуйте, — выдавливаю я сквозь ком слез, который плотно встал в горле.

Неожиданно ее взгляд перемещается на меня, и женское лицо озаряет едва заметная улыбка.

— Ты красивая, как мой сын и говорил, — шепчет, будто тысячу лет не разговаривала, а затем вновь отворачивается в окно.

Меня прошиб озноб. Заламываю пальцы, чтобы не показать, как переживаю, но при этом молчу. Слушаю, как Демид рассказывает ей истории с тренировок и универа, как говорит, насколько любит ее. Но я замечаю, что он ни слова не говорит об отце, однако не встреваю.

Мы сидим там около часа, и все это время Демид находится возле ее ног, а я молчу.

Когда время подходит к концу, женщина в строгом костюме заглядывает в палату.

— Время вышло, Демид Андреевич.

Он вздыхает, целует мать в руку и поднимается с пола. Смотрит на меня, молча спрашивая, готова ли я. Киваю, хоть внутри все дрожит. Подхожу к Елене Олеговне и тихо говорю:

— До свидания.

Она снова смотрит на меня и опять улыбается. Эта улыбка проникает в самое сердце, вызывая непонятное чувство тоски и жалости.

Выходим из палаты. Демид молча кивает женщине и берет меня за руку. Мы проходим тем же путем, что и пришли, погруженные каждый в свои мысли. Когда мы выходим из «Гавани», я чувствую, как тяжелый груз спадает с моих плеч. Свежий воздух обжигает легкие, и я жадно вдыхаю его, пытаясь прогнать запах лекарств и безысходности, который пропитал меня насквозь. Молча садимся в машину. Смотрю на Романова, его лицо как каменная маска, но в глазах плещется боль. Хочется обнять его, прижать к себе и сказать, что все будет хорошо, но слова застревают в горле. Вместо этого просто кладу свою руку на его и крепко сжимаю. Он в ответ сжимает мою руку.

Стоим там, на парковке, еще какое-то время молча, прежде чем Демид разрывает молчание.

— Она тут с того момента, как они развелись с отцом, — откидывает голову на спинку сиденья, от чего его волосы опаляет солнце, и они отливают бронзой. — Их развод настолько выбил ее из колеи, что она хотела наложить на себя руки, но я застал ее в этот момент. Мне было шесть. Я не помню всех подробностей, это все со слов папы. Только знаю, что большую часть моей жизни она тут. Одна. В то время как отец живет в свое удовольствие.

— Вы поэтому так плохо общаетесь? — спрашиваю осторожно, будто боясь спугнуть.

Демид поворачивает свою голову на меня, и я вижу его стеклянные глаза.

— Наверно, — пожимает плечами. — Это разносит меня в щепки, — тихо добавляет, сжимая мою руку, которую все еще держит.

— Ты об этом говорил тогда? Это я должна была узнать? — в ответ кивает. — Как это может мне помешать быть с тобой?

— Я не цельная личность, Стась. Я разрушен и разрушаю всех, кто возле меня.

Я замираю, впитывая каждое его слово, словно губка. В его признании слышится не обвинение, а скорее отчаянная попытка защитить меня от надвигающейся бури. Бури, которая, как он считает, неизбежно обрушится на каждого, кто осмелится подойти к нему слишком близко. Но я не боюсь бури. Я уже видела достаточно штормов в своей жизни, чтобы понять, что с ним все иначе.

— Ты не разрушен, Демид, — говорю я, стараясь вложить в свой голос всю убежденность, на которую только способна. — Ты просто ранен. И раны имеют свойство заживать. Не всегда бесследно, но заживать. И я не боюсь твоих ран. Я хочу быть рядом, пока они затягиваются.

Он смотрит на меня, словно видит впервые. В его глазах — смесь недоверия и надежды. Надежды, которая робко пробивается сквозь толщу многолетней боли и брони, которую он выстраивал по кирпичику.

— Я не знаю, Стась, — шепчет он, словно боясь произнести это вслух. — Я не знаю, что делать с тобой. Я не привык, что кто-то есть рядом регулярно. Я боюсь сделать тебе больно. Сука, да я впервые в жизни боюсь задеть чьи-то чувства, — усмехается сам себе.

И я поддерживаю эту усмешку.

— Тогда просто не делай мне больно, — отвечаю и припадаю своими губами к его.

Отчаянно. Жадно. В надежде выплеснуть все тепло, что хранится в моей душе по отношению к нему. Одержимо. С любовью.