Сон на яву

47

Первый вечер в новом, чужом, словно пропитанном сыростью и старыми тайнами доме показался Эмили невыносимо долгим и тягостным. Каждая тёмная комната «Кипарисовых вод», каждый скрип вековых половиц, каждый шорох за окном, казалось, дышали невидимым напряжением и неосязаемой враждебностью, окутывая её зыбким, липким холодом. Время здесь словно замедлило свой ход, застыв в вязкой, удушающей тишине. Каждый удар старинных часов в холле, глубокий и размеренный, эхом отдавался не только в стенах дома, но и где-то глубоко в её груди, отбивая такт её собственного учащённого сердцебиения. Минуты тянулись бесконечно, наполненные липким, невысказанным напряжением, словно воздух вокруг неё стал гуще и тяжелее, затрудняя дыхание.

Огромные комнаты поместья с высокими, уходящими в темноту потолками и массивной мебелью из тёмного дерева, обитой бархатом, лишь усиливали её ощущение ничтожности и одиночества. Они казались слишком большими и пустыми для одной маленькой фигурки, словно были призваны подавлять её своим величием и холодной отчуждённостью. Её сёстры, Антониета и Катарина, казалось, существовали в другом измерении и не упускали ни единой возможности продемонстрировать своё нескрываемое пренебрежение. Оно было настолько явным и неприкрытым, что Эмили чувствовала себя нежеланной гостьей, скорее полупрозрачным фантомом, чем живым человеком, чьё присутствие хоть что-то значило. Их взгляды, холодные и отстранённые, скользили по ней, как по пустому месту, ни на мгновение не задерживаясь, словно её там и не было, словно она была лишь частью интерьера, не заслуживающей внимания. Это демонстративное нежелание замечать её присутствие, постоянное игнорирование её робких попыток присоединиться к разговору или даже просто находиться рядом, как будто она была невидимкой, заставили Эмили ещё глубже уйти в себя, съёжиться и постараться стать абсолютно незаметной. Знакомое мучительное одиночество, старый, но от этого не менее острый спутник её жизни, тяжёлым свинцовым камнем легло на её юное измученное сердце, грозя окончательно подавить малейший проблеск надежды на то, что когда-нибудь она сможет найти здесь своё место и не будет чувствовать себя чужой.

И только среди этого удушающего равнодушия, этого бескрайнего моря холодного отчуждения изредка пробивались неожиданные, драгоценные искры тепла, словно редкие солнечные лучи сквозь плотные тучи. Роман, её кузен, всегда такой добрый и внимательный, с лёгкой улыбкой, которая, казалось, могла осветить даже самые тёмные уголки дома, и искренним блеском в глазах, был воплощением сочувствия. Он словно чувствовал её боль, её неловкость, и его присутствие само по себе было утешением. А статный, красивый мистер Браун — крепкий светловолосый джентльмен лет тридцати пяти, с невольно грубоватой, но несомненно добродушной манерой держаться, с удивительно мягкими глазами, которые, казалось, видели больше, чем просто её внешность, — казалось, был единственным, кто по-настоящему замечал её грусть и неловкость, её попытки спрятаться от чужих взглядов. Они предпринимали мягкие, но настойчивые попытки вовлечь её в разговор, задавали вопросы, не требовавшие пространных ответов, делились забавными историями, способными вызвать хотя бы лёгкую улыбку, и их непринуждённые беседы, словно глоток свежего горного воздуха, стали желанным отвлечением от гнетущей тишины и невидимой, но ощутимой стены, воздвигнутой сёстрами. Именно в эти короткие, мимолетные мгновения, когда их голоса заглушали внутренний крик отчаяния, Эмили осмеливалась вздохнуть свободнее, ее плечи слегка расслаблялись, и она испытывала мимолетное, но оттого не менее драгоценное ощущение того, что здесь, в «Кипарисовых водах», ее приезд был искренне желанным, пусть и для немногих, пусть и для таких разных, но удивительно добрых людей.

Даже невозмутимый дворецкий Хорхе, человек с безупречной осанкой, двигавшийся почти бесшумно, словно не касаясь пола, вносил свой вклад в это хрупкое чувство общности. Он словно тень скользил вдоль длинного дубового стола, за которым сидело непривычно многочисленное семейство, и его руки казались размытым пятном, когда он с удивительной быстротой и ловкостью менял многочисленные изысканные тарелки и блестящие супницы, убирая одни блюда и подавая другие. Эмили часто ловила на себе его взгляд — быстрый, уважительный, но в то же время удивительно понимающий, словно он читал её мысли. И он отвечал ей коротким, едва заметным кивком или взглядом, полным молчаливого, но глубокого понимания, — это было невысказанное, но явное признание её присутствия, редкое проявление безусловной, тихой доброты в этом чужом, враждебном доме. Она ловила себя на том, что инстинктивно ищет эти маленькие успокаивающие жесты, эту тонкую, почти невидимую нить связи, протянутую через море отчуждения. Но, увы, эти заветные, незаметные переглядывания не остались без внимания. Антониета Агилар, чьи зоркие, словно орлиные, глаза ничего не упускали, а лицо было маской холодной надменности и неприступности, наблюдала за ними ледяным, пронизывающим взглядом, полным неприкрытого осуждения. От этого безмолвного, хищного блеска в её глазах, полного предостережения и скрытой угрозы, у Эмили по спине побежали мурашки, а хрупкая, только что зародившаяся надежда начала стремительно таять, словно дымка на ветру, оставляя после себя лишь горечь и пронизывающий холод.

Воздух в большой гостиной, обычно пропитанный ароматом старой кожи и полированного дерева, внезапно стал разреженным и резким. Антоньета Агилар, хозяйка дома, поджала губы, и этот жест был чем-то большим, чем мимолетное выражение недовольства. Это было намеренное сжатие губ, решительное выражение лица, холодное и четкое, как скальпель хирурга. В ее темных глазах, обычно сверкавших почти детским восторгом, теперь блеснул стальной огонек.

Она даже не стала дожидаться, пока Хорхе, их безупречный дворецкий, закончит свои обязанности — последний звон фарфоровой чашки о блюдце, почти неслышный шорох вечерней газеты, аккуратно разложенной на столе из красного дерева. Почти театральным жестом, шурша шёлковым платьем, она повернулась к своему мужу Роману. Её вопрос, заданный без тени сомнения, был дерзким вызовом всем негласным правилам приличия, которые царили в их богатом доме, намеренным разрушением тщательно поддерживаемого фасада аристократического порядка.