Сон на яву

63

Несмотря на внезапно проснувшийся, почти мучительный голод, который ощущался каждой клеточкой её тела, Эмили твёрдо решила не набрасываться на приготовленное угощение сразу. Ей отчаянно хотелось, вопреки физическим потребностям, продлить это хрупкое, почти эфемерное ощущение уюта, тепла и блаженного предвкушения. Это было больше, чем просто еда, — это была возможность продлить момент покоя. Она медленно, почти грациозно встала с кровати, ощущая, как после долгих часов утомительного пути каждая клеточка её тела всё ещё немного ноет и протестует, но теперь эта боль была лишь отдалённым, едва различимым отголоском прежней усталости. Подойдя к старинному умывальнику, увенчанному большим керамическим кувшином, она осторожно налила в таз прохладной, почти родниковой воды. Затем она с наслаждением тщательно умылась, ощущая, как каждая капля не только омывает её лицо, но и смывает остатки глубокой усталости, делая кожу свежей, чистой и по-настоящему отдохнувшей, словно заново рождённой. Только после этого, полностью обновлённая, готовая к встрече с новым днём, который сулил неизвестность, но пока дарил безмятежность, она неторопливо вернулась к столику, чувствуя себя лёгкой и полной сил.

Эмили с наслаждением, почти благоговейно, словно совершая священнодействие, подняла изящный серебряный кофейник и налила себе крепкого, густого, невероятно ароматного напитка в тончайшую фарфоровую чашку с едва заметным, но таким изысканным цветочным узором. Она глубоко вдохнула терпкий, бодрящий аромат, который обещал пробуждение не только телу, но и духу. Первый глоток был обжигающе горячим, и волна тепла мгновенно распространилась по всему телу, согревая изнутри и прогоняя остатки сонливости и дурного предчувствия. Затем она взяла одну из румяных булочек, корочка которой была такой хрустящей, что едва слышно потрескивала при прикосновении. Отломив кусочек, Эмили почувствовала, как нежный сдобный мякиш буквально тает во рту, смешиваясь с сочными и сладкими вкраплениями засахаренного изюма. Вкус был настолько совершенным, что наполнил её рот блаженством и ощущением почти абсолютного, детского счастья. Она ела булочки одну за другой, медленно, с наслаждением, запивая их горячим бодрящим кофе, и чувствовала, как весь накопившийся за долгие дни пути стресс, напряжение и гнетущее беспокойство медленно рассеиваются, словно утренний туман под первыми лучами солнца. И пока она наслаждалась каждым кусочком, каждым глотком, Эмили строго-настрого запретила себе думать о том, что произошло накануне, о тайной, но такой жизненно важной цели её приезда в загадочные и полные интриг «Кипарисовые воды». Она отгоняла эти мысли — о тревогах, сомнениях, глубоких, мучительных переживаниях, которые тяжким, давящим грузом лежали на её сердце, — словно назойливых, нежеланных мух, стремясь продлить эти драгоценные, умиротворяющие мгновения безмятежности и покоя, прежде чем ей придётся столкнуться с реальностью.

Наевшись досыта и ощущая, как по венам разливается не просто сытость, а живительный, неиссякаемый прилив сил, Эмили подошла к большому старинному зеркалу в массивной, богато украшенной резьбой раме. Она внимательно осмотрела себя, вглядываясь в своё отражение и пытаясь найти хоть малейшие следы прежней усталости. К её облегчению, ночной отдых и этот чудесный, восстанавливающий силы завтрак действительно стёрли последние, мельчайшие намёки на утомительную и долгую поездку. Её розовое льняное платье, в котором она проделала весь долгий путь до загадочных «Кипарисовых вод», несмотря на несколько небольших, почти незаметных складок, всё ещё выглядело на удивление достойно и опрятно, словно тоже преобразилось. Эмили осторожно разгладила юбки, убирая скорее воображаемые, чем реальные складки, словно совершая последний важный ритуал перед выходом на сцену, готовясь к очень важному событию, к решающему моменту этого дня. На всякий случай она легонько, но уверенно коснулась своих волос, аккуратно уложенных в тугую, словно королевская корона, причёску из кос, и убедилась, что ни один волосок не выбился, что всё безупречно. Только после этих последних, почти магических штрихов, глубоко вдохнув, словно вдыхая новую жизнь, и собравшись с духом, Эмили осознала, что готова выйти из комнаты навстречу неизвестности нового дня, который, как она предчувствовала, таил в себе не только робкие надежды, но и требовал от неё новых, возможно, трудных испытаний.

Хотя солнце уже поднялось над горизонтом, окрасив небо в нежные персиковые и золотистые тона, и первые золотистые лучи пробивались сквозь высокие арочные окна, игриво отражаясь в безукоризненно отполированном паркете из тёмного дерева, в огромном величественном доме царила удивительная, почти тревожная тишина. Это была не просто утренняя тишина, свойственная ещё спящему миру, а полное отсутствие привычных звуков пробуждения: ни скрипа полов поутру, ни шёпота голосов, ни звона посуды на кухне. Казалось, каждый предмет, каждая молекула воздуха замерли в ожидании, словно дом сам затаил дыхание, предчувствуя нечто неизбежное. Эта неестественная неподвижность давила на Эмили, окутывая её душу тяжёлым, липким покрывалом.

Эмили, веки которой отяжелели после мучительно беспокойной ночи, полной обрывочных тревожных снов и неосознанных страхов, медленно, почти крадучись, спустилась по широкой парадной лестнице. Её пальцы крепко сжимали прохладные гладкие перила из тёмного дерева, словно она пыталась найти опору в этой зыбкой реальности. В огромном холле, который обычно был центром утренней суеты, залитом мягким, но отстранённым утренним светом, она остановилась. Её взгляд блуждал по знакомым, но таким чужим предметам. Антикварный комод, старинные портреты на стенах, ваза с увядшими цветами на мраморном столике — всё это казалось частью незнакомого, враждебного мира. Её охватила глубокая, всепоглощающая растерянность. Каждый нерв кричал об опасности, но девушка не имела ни малейшего представления, куда ей идти дальше, какой шаг в этом лабиринте неопределённости окажется наименее катастрофичным.

Единственная мысль, которая, словно луч проблескового маяка в тумане, прояснила её затуманенное сознание, заключалась в том, что ей необходимо покинуть это место. Выбраться из этих стен, которые внезапно показались ей тюрьмой, прежде чем она столкнётся с Антониетой. Антониета... само это имя, прозвучавшее в её мыслях, вызвало у Эмили смесь леденящего страха, обречённости и глубокой, всепоглощающей усталости. Конечно, Антониета наверняка пришла бы в ярость, если бы увидела её, но, как с горечью подумала девушка, Антониета, скорее всего, рассердилась бы в любом случае. Неважно, что Эмили сделает или не сделает, скажет или промолчит — гнев Антониеты был константой, не зависящей от её действий или их полного отсутствия. Это неизбежное, всепроникающее осуждение, подобное дамоклову мечу, постоянно висящему над головой, лишало Эмили всякой свободы воли, превращая её жизнь в череду ожиданий приговора.