Сон на яву

59

Её голос, до этого низкий и бархатистый, словно обволакивающий шёлк, в одно мгновение стал пронзительно резким, как свист ледяного клинка, рассекающего зимний воздух. Глаза, в которых ещё минуту назад плясали искорки игривости и лёгкого кокетства, теперь метали молнии чистого, неприкрытого презрения, опаляя всё на своём пути. Взгляд её был острым, как бритва, и непроницаемым, как сталь.

— Убирайся! — отчеканила она. Каждое слово было пропитано презрением, а тон не допускал никаких возражений, обрушиваясь на Лазаро, как камнепад. — Мне плевать на твои пустые угрозы, Лазаро. Ничтожные, до тошноты предсказуемые... Они вызывают у меня лишь зевоту, как и ты сам, со всей своей никчёмной, жалкой персоной.

Лазаро, казалось, на мгновение окаменел, превратившись в безмолвную статую посреди залитого светом холла. Его лицо, ещё несколько секунд назад излучавшее самоуверенность, побледнело до мертвенной белизны от внезапной, сокрушительной обиды и унижения. Казалось, воздух в комнате сгустился, давя на него со всех сторон. Но он слишком долго был придворным, слишком долго танцевал на балах интриг и лести, чтобы позволить себе потерять самообладание. С титаническим усилием, почти физически ощущая, как его гордость, годами отшлифованная и оберегаемая, разрывается на части под её ледяным взглядом, он заставил себя склонить голову в сухом, едва заметном поклоне.

— Как вам будет угодно, мадам, — пробормотал он. Слова казались вымученными и чужими. Его голос был глух и лишён прежнего флирта, ставшего пошлым и неуместным. Он едва скрывал кипящую внутри яростную обиду, которая вот-вот должна была вырваться наружу.

Управляющий, не поднимая глаз, поспешно, почти бегом, словно преследуемый невидимыми призраками своего унижения, направился к массивной дубовой двери. Каждый его шаг был быстрым, но скованным, как у человека, пытающегося удержать равновесие на краю пропасти. Антониета не отрываясь смотрела ему вслед. Её взгляд был холоден, как зимний ветер, и торжествующ, как взгляд победителя, только что повергшего поверженного врага. На её губах медленно, словно цветок зла, расцвела довольная, почти хищная усмешка, обнажившая острые зубы. Она наслаждалась каждой секундой его поспешного отступления, каждым мгновением его унижения, смакуя каждую каплю его поражения. Когда массивная дверь за Лазаро наконец бесшумно закрылась, отрезав его от неё, она, не мешкая, с изящной грацией хищницы, насытившейся своей жертвой, повернулась и направилась к той же двери, за которой совсем недавно, несколько мучительных, тягучих минут назад, скрылся Эрнесто.

Лишь когда массивные двери бесшумно закрылись за Антониетой и холл, казалось, наконец опустел, погрузившись в тягучую, звенящую тишину, Эмили смогла заставить себя пошевелиться. Её ноги, словно прикованные к полу невидимыми цепями, с трудом подчинялись ей, каждый шаг давался с невероятным усилием. Она была совершенно ошеломлена и поражена тем, что только что увидела и услышала, её сердце учащённо билось где-то в горле. Её юный, неопытный разум отказывался воспринимать столь внезапную перемену в настроении госпожи, ледяную, нечеловеческую жестокость её слов и абсолютное, сокрушительное унижение управляющего. Мысли вихрем кружились в её голове, словно обезумевшие бабочки, сплетаясь в тугой, неразрешимый узел, от которого начинала болеть голова.

Почти на автопилоте, словно лунатик, всё ещё находясь во власти шока, девушка добралась до своей комнаты. Её движения были механическими, лишёнными всякого смысла. Она машинально разделась, бросив платье на стул, и забралась под мягкие прохладные простыни. Она с головой погрузилась в уютную пуховую перину, надеясь, что её мягкость и тепло помогут заглушить бурю в её душе, отгородиться от жутких воспоминаний этого вечера. Но сон, упрямый и капризный, не шёл. События вечера вновь и вновь проносились перед её мысленным взором, словно незваные гости, настойчиво стучащиеся в двери сознания и не дающие покоя. Прошло, наверное, не меньше получаса, а Эмили всё ворочалась с боку на бок, подушка уже смялась в бесформенный комок, а простыни сбились. Поняв, что уснуть всё равно не удастся и нет смысла истязать себя тщетными попытками, она шумно выдохнула, откинула одеяло и встала с кровати. Её взгляд, блуждавший по комнате в поисках спасения, упал на высокие застеклённые двери, ведущие на маленький кованый балкончик — единственный островок уединения и покоя в этом огромном, полном тайн доме, где, казалось, каждая стена хранила свои секреты.

Глубоко вдохнув, Эмили осторожно, почти бесшумно распахнула двери. Свежий, тёплый ночной воздух, густой, наполненный пьянящим, сладостным ароматом цветущих магнолий в саду внизу, мгновенно окутал её, ласково обволакивая, словно невидимое покрывало. Она закрыла глаза, наслаждаясь этим благодатным покоем, позволяя прохладе окутать её разгорячённое тело. Напряжение, сковавшее всё её тело после странных и тревожных событий вечера, начало медленно, но верно спадать, растворяясь в ночной прохладе. Каждая мышца расслабилась, а мысли, которые до этого сбивали её с толку и мучили, постепенно прояснились. Через несколько минут, когда душевная буря окончательно утихла и наступило приятное, безмятежное состояние лёгкой истомы, она почувствовала прилив усталости и уже собиралась вернуться в комнату, в свою постель, чтобы наконец уснуть, как вдруг снизу, из темноты раскинувшегося внизу сада, до неё донеслись приглушённые голоса — мужской и женский, звучавшие необычайно таинственно в ночной тишине.

Коридор, этот желанный оазис полумрака, казался Эмили спасительным укрытием от ослепительного блеска и притворного, до рези в глазах, веселья в бальном зале, откуда доносились приглушённые звуки музыки и неестественно громкий смех. Стоя в неглубокой нише, где её милостиво скрывали тени, она почти сразу узнала характерные, едва уловимые интонации Мэделин Браун и Антониеты Агилар. Её нервы, и без того натянутые до предела, дрогнули. С момента своего прибытия на виллу «Кипарисовые воды» она до смерти наслушалась ядовитого шёпота, едких замечаний и пренебрежительных интонаций хозяйки, которыми та весь вечер осыпала, словно крошками яда, не только её, но и других гостей, заставляя их чувствовать себя незваными и ничтожными. Каждое слово Мэделин было отточено до бритвенной остроты, каждый взгляд — пронизывающим, несущим в себе скрытое осуждение и ледяное презрение.

За прошедшие несколько часов Эмили против своей воли слишком хорошо узнала красавицу Антониету — не столько по её немногословным ответам или обрывкам фраз, сколько по её вызывающему поведению, грациозной манере держаться и тому неоспоримому, почти гипнотическому влиянию, которое она, словно невидимыми нитями, оказывала на окружающих мужчин. Их взгляды, прикованные к Антониете, о многом говорили, выдавая тайные желания и нескрываемое восхищение, граничащее с обожанием. От одной мысли о том, что ей придётся продолжать это навязанное обществом представление, эту изматывающую игру в великосветское общество, Эмили чувствовала себя до предела измотанной, а в голове от напряжения начинала пульсировать боль.