Сон на яву

56

Девушка неохотно, медленно, словно каждый мускул её тела противился этому, стала подниматься по старой скрипучей лестнице. Каждый её шаг отдавался эхом в наступившей внизу тишине, словно отмеряя последние трагические мгновения мира и покоя. Она не сводила взгляда с непримиримых врагов, чьи фигуры, освещённые холодным призрачным светом, проникавшим сквозь узкое окно, казались высеченными из тени и гнева — монолитные, застывшие в ненависти, готовые в любой момент взорваться.

— От тебя так и прет злобой, дорогая мачеха, — произнёс Эрнесто, широко расставив ноги, словно готовясь к схватке. Уголок его губ изогнулся в презрительной усмешке, а слова он произносил медленно, почти с театральной насмешкой, словно наслаждаясь каждой буквой. Его голос был низким и опасным, как рычание хищника, притаившегося в ожидании броска, и разрезал наэлектризованную тишину. — Неужели ты завидуешь молодости и невинности Эмили? Или, может быть, ты боишься, что её красота привлечёт моего отца? Настолько сильно, что он окончательно забудет о тебе и о той власти, которую ты над ним имеешь?

Антониета, которую Эрнесто задел за живое, напряглась, и к горлу подкатила желчь. Она лишь злобно прищурилась, и её глаза превратились в щёлочки. Её губы изогнулись в тонкой, змеиной, ядовитой улыбке, предвкушающей триумф.

— Да известно ли тебе, дерзкий полукровка, — выплюнула она, вложив в каждое слово максимум презрения, — что твой отец души во мне не чает? Ради меня Роман готов на всё! Он мой, как марионетка на ниточках! — Её голос звенел от торжества, граничащего с безумием, а глаза горели лихорадочным, хищным блеском. — Я могу заставить его делать всё, что захочу! — Чтобы придать своим словам ещё больше убедительности и насладиться его мучениями, Антониета сделала долгую театральную паузу, вглядываясь в искажённое от гнева лицо Эрнесто. Затем, наклонившись к нему ещё ближе, так что её дыхание обожгло его щёку, словно она делилась с ним самой сокровенной, отвратительной тайной, она добавила с издевательской, шипящей улыбкой: — Даже подарить мне «Солнечные поляны»…

Название старинного поместья, веками принадлежавшего роду Эрнесто, — символ его наследия, священного и неприкосновенного, — прозвучало как удар кинжала, разрывающий ткань реальности. В глазах юноши мгновенно вспыхнула неистовая ярость, поглотившая последние остатки хладнокровия. На его скулах выступили багровые пятна, а зрачки сузились до размеров булавочной головки. — Господи! — прорычал Эрнесто, и это был не просто звук, а первобытный, животный рык, вырвавшийся из самой его груди. Его голос был глубок, как раскат грома, способный сокрушить скалы, и с каждой буквой из него выплескивалась чистейшая, неприкрытая злоба. — Я убью тебя! — Это было не обещание, а клятва, выкованная из ненависти.

Он подскочил к Антониете с невероятной, молниеносной скоростью, словно выпущенная из лука стрела, и с силой схватил её за запястье. Его побелевшие от напряжения пальцы сомкнулись вокруг её тонкой руки, словно стальные тиски, готовые раздробить хрупкие кости, не оставляя ей ни единого шанса на побег.

Та в ответ лишь звонко, раскатисто рассмеялась. Этот смех, дикий, исступлённый, полный презрения и извращённого удовольствия, пронзил воздух, эхом отразился от стен и осквернил каждый уголок дома. В её глазах не было ни капли страха, только экстаз. Она не дрогнула, её взгляд был прикован к его пылающим глазам, наслаждаясь его агонией, а лицо исказилось в гримасе безумного торжества.

— Я же знаю, ты только притворяешься, будто ненавидишь меня, — проворковала она, и её голос был похож на шелест шёлка, сладкий, приторный, как у кобры, готовящейся к броску, но в нём сквозила скрытая, смертоносная угроза. — Признайся, ты всё ещё хочешь меня, и поэтому не можешь спокойно пройти мимо… твоя мужская природа кричит об этом… непременно прикоснёшься ко мне. Твоё тело тянется к моему, не так ли? Это неконтролируемое притяжение, Эрнесто.

В глазах Эрнесто мелькнула тень отвращения, смешанного с леденящей душу ненавистью. В их холодном, мёртвом свете отражалась бездна. Он сжал её руку так сильно, что под его пальцами затрещали кости, словно пытаясь стереть её с лица земли.

— Ты глубоко заблуждаешься, дорогая мачеха, — произнёс он низким и смертельно спокойным голосом, эхом разнёсшимся по комнате. Каждое слово было отчеканено, каждое несло в себе угрозу, более страшную, чем любой крик. — Все эти годы я прикасался к тебе по одной-единственной, всепоглощающей причине. Я хотел схватить тебя за горло и задушить! Уничтожить твой дух, стереть эту мерзость, чтобы твой грязный ядовитый язык навсегда замолчал, а воздух очистился от твоих слов!

Антониета, полностью игнорируя угрозу в его словах, не обращая на неё ни малейшего внимания, как будто это был пустой звук, — похоже, эта угроза только раззадорила её, — даже приблизилась к нему почти вплотную. Её грудь едва касалась его груди, расстояние между ними исчезло. Её взгляд скользнул по его лицу, задержавшись на губах и глазах, а тело излучало дерзкое, хищное обольщение, провокационный вызов, смешанный с тяжёлым и приторным запахом её духов.

— Ты лжёшь! — воскликнула она с торжествующей, безумной улыбкой, исказившей её черты в маске истерического безумия. — Я знаю, ты хочешь меня! Твои глаза говорят правду, даже если губы лгут! Это не ненависть, Эрнесто, это жгучее, запретное желание!

Ночь в доме Агиларов была наполнена гнетущим, осязаемым напряжением, которое витало в воздухе, словно несвежий, застоявшийся запах. Тишина была тяжёлой, её нарушал лишь отдалённый скрип старых балок или неровное дыхание кого-то из присутствующих. В этом давящем молчании внезапно раздался тихий, но резкий, почти звериный рык Эрнесто. В его голосе, изменившемся до неузнаваемости, клокотали отчаяние и ярость, словно давно сдерживаемые демоны вырвались наружу. Не глядя, он с силой оттолкнул женщину, чьё присутствие, казалось, душило его, лишая последнего глотка воздуха. Она споткнулась, едва удержавшись на ногах, а он, проклиная всё на свете — свою жизнь, этот дом, саму ночь, — бросился прочь. Он направлялся в самую дальнюю и тёмную часть дома, где, как он отчаянно надеялся, можно было найти не просто укрытие, а настоящее забвение, сбежать от удушающей атмосферы, терзавшей его изнутри.

Его шаги гулко, почти призрачно отдавались в длинном мрачном коридоре, эхом разносясь по особняку, словно отголоски его внутренней бури. В следующее мгновение на повороте он чуть не сбил с ног стройного молодого мужчину, который, казалось, материализовался из тени и шёл ему навстречу. Столкновение было резким, неожиданным и болезненным, но Эрнесто не остановился. Он лишь бросил на незнакомца быстрый взгляд, полный неприязни и слепой ярости, и, не задерживаясь ни секунды, скрылся за поворотом коридора. Его удаляющиеся шаги быстро стихли в наступающей тьме.

Как только сутулый силуэт Эрнесто растворился в полумраке, выражение лица Антониеты резко изменилось. Её прежняя, почти навязчивая настойчивость и притворная тревога мгновенно сменились ледяной строгостью и властностью. Теперь она не просто говорила, она повелевала, словно полноправная хозяйка положения, обращаясь к вновь прибывшему, чья невозмутимость, казалось, лишь подчёркивала её собственную раздражительность:

— Лазаро, что ты здесь делаешь в такое позднее время? Неужели тебе не хватает дня для твоих бесконечных скучных дел? Или ты решил, что ночь — лучшее время для работы?

Эмили, до этого момента остававшаяся лишь безмолвной, почти неслышной тенью, невидимой свидетельницей происходящего, так и стояла на площадке второго этажа. Её проницательный и внимательный взгляд был прикован к сцене, разворачивающейся внизу, в залитом скудным светом холле. С особым, почти научным интересом она разглядывала незнакомца — мужчину лет тридцати, чья фигура была окутана аурой спокойной силы и невозмутимости. Он был одет в безупречно сидящий светло-коричневый сюртук, который идеально подчёркивал его подтянутую фигуру, и идеально подобранные брюки того же оттенка. В каждом его движении, в каждой черте его облика чувствовались аккуратность, собранность и внутренняя дисциплина. У Лазаро было довольно привлекательное мужественное лицо с чёткими выразительными чертами и волнистыми каштановыми волосами, которые, казалось, ловили и отражали редкий свет, исходивший от тусклой лампы.