Волк Спиркреста

Хороший человек

Захара

Мой отец долго не отпускает меня.

Ни на то время, пока его частная охрана хватает профессора Стерлинга. И пока мы ждем полицию и пожарных. Он крепко держит меня за руку, когда ведет вниз по лестнице и к выходу из дома. Там уже собралось несколько журналистов. Он проходит мимо них, ничего не говоря, и провожает меня к ожидающему нас черному внедорожнику.

Внутри он стряхивает с себя пальто и снимает шерстяной пиджак, сшитый на заказ, а затем передает его мне. Я молча беру его, снимаю свой рваный топ и кутаюсь в блейзер. Он пахнет моим отцом, его духами, которыми он всегда пользовался.

Он убирает мои волосы с шеи и наклоняет голову, чтобы бросить на них быстрый взгляд. Затем он обращается к своему водителю: — Вулстон. Отвези нас в Святого Огастина.

— Папа, все в порядке, мне не нужна больница. Я в порядке.

Он качает головой, медленно закатывая рукава. Так он поступает, когда напряжен, когда пытается справиться с проблемой.

— Не помешает, чтобы тебя осмотрел врач, — говорит он. А потом опускает голову на руки. Я никогда не видел, чтобы он так делал. — Я не могу поверить в то, что произошло. Моя дорогая девочка, я… — Он прерывает себя, поднимает руку и удивленно смотрит на нее. — Я дрожу.

Так и есть. Я беру его руку и сжимаю ее. У меня болит горло, и не только из-за синяков, но и потому, что там скопились рыдания за многие годы.

— Не могу поверить, что ты здесь, — говорю я ему. Мой голос срывается на полуслове.

— Конечно, я здесь. Я всегда приду, если я тебе понадоблюсь. Захара — ты моя дочь. Мой младший ребенок, моя единственная дочь. В этом мире для меня нет ничего дороже тебя.

— Даже после… — Я не могу заставить себя вспомнить о Святой Агнессе.

— Ничто из того, что ты когда-либо сделала, не заставит меня любить тебя меньше. Ничто из того, что ты можешь сделать, никогда не сделает этого.

Мое зрение затуманивается, и слезы, переполняя глаза, горячими струйками падают по моим щекам. — Я знаю, что разочаровала тебя. Я знаю, что я сделала, папа. Я была далеко не идеальной дочерью и…

— Я не разочаровался в тебе. Я был зол из-за того, что случилось в Святой Агнессе, — конечно, был. Как я мог не злиться? Я отослал тебя, чтобы обезопасить, а вместо этого бросил на произвол судьбы в руках другого хищника. Если я и был разочарован, то только собой, а не тобой. Я не справился с ролью твоего отца, человека, который должен был защитить тебя, и я терплю неудачу за неудачей. — Его лицо, обычно такое торжественное и статное, вытянулось. Впервые он выглядит усталым, напряженным, жалким. — Моя собственная дочь стала для меня чужой. Какой же я отец?

Я обнимаю его за шею и прижимаюсь к его боку, как ребенок. Я прижимаюсь к его виску, мои губы мокры от слез.

— Мне тоже жаль. Я не могла смириться с мыслью, что снова разочарую тебя, что… — Я останавливаюсь и отступаю назад. — Как ты вообще догадался прийти?

Он вытирает глаза рукой.

— Твой брат, конечно. Он позвонил мне раньше. У него был такой испуганный голос, что я едва мог это вынести. Он сказал, что с мальчиком Кавински что-то случилось, что он должен был присматривать за тобой, что он думает, что ты в опасности. Он сказал, что ваши друзья тоже связались с ним и сообщили, что ты не явилась на запланированный ужин. Он немедленно позвонил мне. Я уже был в Лондоне, но он ехал из Оксфорда и боялся опоздать. Поэтому я, конечно, приехал.

Он останавливается. В его глазах проступают вены, подводка красная, ресницы мокрые.

— Я пришел бы, даже если бы ты напилась на вечеринке и тебя просто нужно было отвезти домой. Я бы пришел, даже если бы у тебя было слишком много сумок с покупками и тебе нужна была помощь. Я люблю тебя. Ты — мой мир. Я всегда буду приходить за тобой.

Его слова впиваются в мою кожу, в мое сердце. Конечно, я так давно хотела услышать эти слова. Все, чего я хотела, — это знать, что мой отец любит меня.

И как бы хорошо я ни представляла себе, что буду чувствовать, услышав наконец его слова, все равно это бесконечно лучше.

Я отказываюсь ехать в Святого Огастина, пока мы не позвоним Закари. Он отвечает напряженным голосом и испускает вздох облегчения, услышав мой голос.

— Зи, что случилось, ты в порядке?

— Я в порядке, Зак. Я с папой. Спасибо, что позвонил ему. Я в безопасности. Но мне нужно знать, где Яков. Мне кажется, он в беде.

— Я… я не знаю, понятия не имею. Я пытался дозвониться до него всю ночь. Он не отвечает. Как ты думаешь…

— Как ты узнал, что его нет дома?

— Мне сказал друг из Спиркреста. Сказал, что у него могут быть какие-то неприятности. Лука. Лука Флетчер-Лоу.

— Пришли мне его номер. Я перезвоню тебе, как только смогу.

Он присылает мне номер, и я тут же набираю его. Отец не задает мне вопросов. Он смотрит на меня своими торжественными глазами, рукава закатаны, пальцы сцеплены вместе. Я сжимаю пальцы на слишком длинных рукавах его пиджака, желая, чтобы Лука Флетчер-Лоу ответил на звонок.

Он отвечает после нескольких звонков.

— Добрый вечер, лорд Блэквуд.

Глаза отца удивленно расширяются. Его номер точно не является общедоступным.

— Где Яков? — спрашиваю я без предисловий.

— А. — В трубке раздается сухой смешок. — Значит, не герцог. Добрый вечер, Захара. Надеюсь, у тебя все хорошо?

— Ты знаешь, где он — да или нет?

— Вероятно, в Белгравии, поскольку он захватил одну из моих машин, чтобы добраться туда.

— Белгравия? — Я обмениваюсь хмурым взглядом с отцом.

С другого конца телефона раздается еще один сухой смех. — Скромная лондонская квартирка его отца.

— Его отца, — шепчу я.

— Тебе, наверное, стоит поторопиться и позвать его, — говорит Лука с мрачным весельем в голосе. — Его отец — та еще дрянь.

— Пришли мне адрес.

— Хм… очень хорошо. Но передай Каву, что он должен мне еще одну услугу. О, и скажи ему, что ему лучше убрать мою машину. Он оставил ее припаркованной на двойной красной линии, а я ненавижу иметь дело с мелочной бюрократической тиранией лондонских блюстителей порядка. Если он еще жив, конечно. Если же Кав мертв, что ж… на этом, пожалуй, закончим.

И с томным вздохом он повесил трубку.

Когда мы добираемся до Белгравии, снег падает быстро и густо. Плотное белое одеяло покрывает тротуары, красные почтовые ящики, ящики на деревьях. Машина отца проносится сквозь кружащиеся сугробы снежинок. Мы сидим в тишине, слишком напряженные, чтобы говорить, но все это время отец держит мою руку в своей.

В моем сознании нет места ничему, кроме воспоминаний о Якове, когда он вернулся домой после пропажи. Его лицо — распухшее месиво из багровых синяков, один глаз едва виден сквозь кровоподтеки, кожа натянута и блестит там, где она была залита кровью. Его тело, рваные раны на спине, словно его били кнутом.

Если так он выглядел в последний раз, когда видел отца, то как он будет выглядеть сейчас?

Почему этот человек так ненавидит Якова? Якова, вся жизнь которого, кажется, прошла в служении ему? Как он может так ненавидеть собственного сына, как он может причинять ему боль?

И как далеко он может зайти?

Отец сжимает мои пальцы, и я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него. В моей шее пульсирует боль, а горло болит так, словно я заболела самым страшным гриппом в своей жизни. Все тело болит, и я понимаю, что меня трясет.

Но не от боли.

— Все будет хорошо, — говорит мой отец. Его голос тихий, но решительный. Его брови нарисованы, челюсть сжата. — Захара. Все будет хорошо.

— Откуда ты знаешь? — спрашиваю я.

Мой голос сейчас едва превышает шепот, как будто ему едва хватает сил пройти через мое больное горло.

— Потому что я неоднократно встречался с молодым мистером Кавински. И он всегда производил на меня впечатление молодого человека, способного позаботиться о себе. О себе и о других. Сильный человек, хороший человек. — Уголок его рта слегка приподнимается, упираясь в бороду. — Такой молодой человек, которого я с гордостью могу назвать своим сыном.

— Папа, — говорю я, и хотя я хотела сказать это с упреком, боль в моем сердце настолько остра, что мой голос ломается пополам. На глаза наворачиваются слезы, горячие и слепящие. Я смаргиваю их и вытираю глаза. — Не заставляй меня плакать. Я должна быть сильной.

Я должна быть сильной ради него.

Он будет сильным для меня.

Машина останавливается, и я распахиваю дверь, прежде чем водитель успевает отстегнуть ремень безопасности. Отец зовет меня за собой, но я уже бегу, топая ногами по свежевыпавшему снегу. Улица пуста и призрачно бела.

— Яков! — зову я, пробивая голос сквозь боль хриплым криком. — Яков!

Я чувствую его присутствие раньше, чем успеваю заметить. Не знаю, как. Но я чувствую что-то — тепло, тягу, — что заставляет меня повернуться. Темная фигура пробирается сквозь снег. Яков.

Его большое тело складывается само собой. Его длинные ноги подгибаются, и он спотыкается на снегу. Я выкрикиваю его имя и бегу. Он поднимает голову, его темные глаза находят мои, и в них появляется выражение, похожее на далекое удивление.

Облегчение проникает в меня, как вода, прорвавшая плотину. Оно почти сбивает меня с ног, но я продолжаю идти.

— Яков!

Я настигаю его как раз в тот момент, когда он наклоняется вперед. Из моей груди вырывается вздох, и я выбрасываю руки, чтобы поймать его. Он рушится, и мы оба падаем на снег.

От него пахнет потом, дымом и кровью. Он лежит совершенно неподвижно, и я сжимаю руки, прижимая его к себе так крепко, как только могу, как будто пытаюсь втянуть его в свою грудную клетку и проглотить в самое сердце.

Я держу его так, словно больше никогда не смогу отпустить.