Заговор молчания

ГЛАВА 16

Исчезновение Алекса Жека всем объяснял по-разному: кому тяжелой формой псориаза, кому затяжной язвой двенадцатиперстной кишки, кому визитом к нескромной даме.

— Господи! — говорили американцы с жалостью в голосе: их еще в Штатах напугали экзотическими болезнями и происками советских коммунисток.

Жека не раз в лицах и действиях изображал на факультете, как американское начальство стращает своих студентов:

— Слушайте сюда, ребятки! Никогда не связывайтесь с русскими! Это только по виду они нормальные женщины. А на самом деле они носят под юбками большие дальнобойные пистолеты. Через этих псевдодевушек всесильный КГБ проникнет в ваш дом. И тогда с вами случится страшное!

— Что страшное? — спрашивали испуганные студенты.

— О, дети мои, вам лучше этого не знать! Я не хочу, чтобы вы кричали по ночам.

Однокурсники ржали, Жека артистически кланялся.

А какой фурор он произвел алексовскими шмотками! На нем из советского были одни трусы, да и то об этом никто не знал. Хорошо еще, что Алекс додумался срезать бирки со своих вещей, а то бы Жека утонул в море нахлынувшего на него счастья.

Миша же напротив с каждым днем все больше и больше мрачнел. Он не понимал, почему общение с девушкой должно было отрывать Алекса от занятий. Ну, ночует он где-нибудь в Измайлово, так что теперь, лекции из-за этого прогуливать?

Ховард уже несколько раз подходил к Мише и спрашивал, куда подевался Алекс.

— Только-только вышел, — страдальчески врал Степанов.

— Передай ему, что мне срочно нужно с ним поговорить!

— Хорошо.

«А вдруг Алекс уехал из города? Вдруг он надурил нас всех и сейчас занимается чем-то противозаконным?» — переживал Миша.

Он настолько издергался, что у него начались мигрени.

— Ну что ты так переживаешь! — жалела его Лена. — На тебе буквально лица нет!

— Да мне же отвечать за этого американца! Кто знает, где он сейчас? Может, он вовсе и не с Седых!

Лена обняла его за шею:

— Если ты поклянешься никому не говорить…

— Так ты что-то знаешь?! — перебил ее Миша.

Лена кивнула:

— Алекса обокрали в метро, и ему срочно нужны были деньги. Вот они и поехали с Марикой в Выборг, чтобы купить там по дешевке электронные часы, а здесь сдать их в комиссионку.

— И ты молчала! — схватился за голову Миша.

— Я не могла тебе сказать. Я ведь обещала…

— Бли-и-ин! Что теперь будет?!

Но ничего страшного не произошло. Как и было обещано, Марика с Алексом вернулись во вторник.

Афера с часами принесла Марике баснословную прибыль — целых четыреста пятьдесят рублей. Но даже не это заставляло ее распевать глупые песенки и улыбаться так, что уставали щеки. У нее в жизни появилось нечто… некто… в общем, то, чего ей так давно не хватало.

Что бы Марика ни делала — разбирала сумки, ужинала, смотрела телик, — она все время думала об одном. И уже давно показывали телеэтюды, давно заглохло радио бабы Фисы, а она все сидела с остановившимися от восторга глазами.

А как Алекс смотрел на нее! Марике казалось, что ее тело до сих пор физически ощущает каждое его прикосновение. Ее колотила дрожь, пальцы немели, а в голове трепетали обрывки каких-то воинственных песен.

«Алекс ведь очень похож на меня, — изумлялась Марика. — Точно такой же упрямый выпендрежник, которому подавай луну с неба. И что нам мешало с самого начала пойти друг другу навстречу?»

Действительно, что? Теперь Марике было ужасно жаль упущенного времени — ведь сколько всего интересного могло произойти, если бы они чуть побольше доверяли друг другу!

«Это все наша дурацкая пропаганда виновата! — ворчала про себя Марика. — Нашим не понравится, что брякнет какой-нибудь американский чиновник, а они почему-то предъявляют претензии всей стране: мол, Америка хочет нас уничтожить. А хочет ли?

Взять, к примеру, Алекса… Разве он желает нам зла? А мама его? А друзья? Да это все равно что говорить, что я, Лена и Пряницкий страстно жаждем уничтожить США».

Заслышав, что Света выбралась из своей комнаты, Марика как была, в ночной сорочке, побежала к ней. Ей так хотелось поделиться с кем-нибудь своими мыслями!

Света на кухне пила чай.

— Ты чего полуночничаешь?

Марика остановилась на пороге. Сестра никогда ее не поймет. Ведь она даже в Выборг не хотела ее пускать и говорила, что если ее арестуют, то она не станет носить ей передачи в тюрьму.

— Свет, скажи: что тебе нужно для полного счастья?

— Ну-у… Иногда — просто вовремя пописать.

Они рассмеялись.

— А если серьезно?

Света внимательно посмотрела Марике в глаза:

— Ты что, влюбилась, что ли?

— Не знаю. Мне просто думается…

— И кто он? Тот самый подозрительный боксер?

— Я тебе потом объясню, ладно? — прошептала Марика, закрывая лицо ладонями.

Нет, она определенно не могла рассказать сестре всю правду. Света с Антоном работали в засекреченном научно-исследовательском институте, и любой контакт с иностранцами мог подорвать им карьеру.

Марике очень четко представилось, что они ей скажут: начнут стыдить, взывать к патриотизму и комсомольскому долгу… А за всем этим будет прятаться страх — вдруг Марика навлечет на них беду?

— Ну хоть намекни, кто он! — взмолилась крайне заинтригованная Света.

— Ох, дай мне время! — простонала Марика. — У меня и так все в голове сикось-накось!

— Ну ладно, ладно… Иди спать.

«Светка убьет меня, если узнает, что я влюбилась в американца», — обреченно подумала Марика.

— Вроде бы никто из преподавателей ни в чем тебя не заподозрил, — сообщил Бобби Алексу. — А у тебя как все прошло?

Тот неопределенно пожал плечами:

— Хорошо.

— Неужели у тебя с этой русской все серьезно? И что ты планируешь делать, когда истечет твоя виза?

Да откуда Алекс знал! Для него мысли о расставании с Марикой были равнозначны мыслям о смерти: да, мы все знаем, что умрем; ну так что теперь, не жить, что ли?

А жизнь между тем била ключом. Алекс как бы заново изучал Марику и каждый день открывал для себя что-то новое.

В ней уживались замашки потомственной аристократки и женщины из глубинки, которая привыкла тащить на себе весь груз житейских проблем.

Алекс пытался вообразить себе американку, которая утром изучает французскую поэзию, днем прет через весь город тяжеленные сумки с картошкой, вечером идет в оперу, а ночью вручную стирает простыни. Причем в холодной воде, ибо горячую отключили еще на прошлой неделе. В Америке такого просто не могло быть.

Марика вообще представляла собой немыслимое сочетание несочетаемого: отваги и беззащитности, хрупкости и тяжелой каждодневной работы, доверчивости и подозрительности. Даже язык ее был неоднозначен. Иногда в ее классически правильную речь вплетались жаргонизмы, а если ей было плохо или больно, то она запросто могла выдать фразу, достойную какого-нибудь бродяги.

Почему-то Марика казалась Алексу ребенком войны: только этим он мог объяснить себе все ее противоречия. Все хорошее досталось ей от «мира», от семьи, от умных книжек и добрых фильмов; все плохое было реакцией на «войну». Вероятно, точно такими же были юные барышни времен русской революции. Мирная жизнь кончилась, и их вышвырнули из блестящих гостиных в очередь за подтухшей селедкой. Только у Марики не было этого разделения на мирное и военное время: они переплелись в ее судьбе так, что уже невозможно было отделить одно от другого.

«Дитя холодной войны», — вновь и вновь повторял про себя Алекс.

И как же ему хотелось защитить Марику от этой напасти! Обнять, прижать к себе и тихо шептать, укачивая: «Не бойся, маленькая! Я с тобой!»

…Лена упросила Марику, чтобы та пошла вместе с ней к гинекологу. Она всю ночь не спала: глаза были красные, руки и ноги — как налитые свинцом.

— Как ты? — спросила Марика, когда они встретились в метро.

— Боюсь… — тихо отозвалась Лена. — Слава богу, хоть ты деньги раздобыла!

— А Мишка как? Не подозревает?

— Вроде нет.

Ехать надо было на другой конец Москвы, в Черемушки. Лена всю дорогу молчала и тайно, через карманы пальто, трогала свой живот. «Я еду на казнь малышни…» — безостановочно крутилось у нее в голове.

Они поднялись на пятый этаж нового, только что отстроенного дома. Дверь у подпольного гинеколога была представительная — обитая деревянными реечками. Блестящие циферки номера, множество замков, на полу — связанный из лоскутков коврик.

Марика занесла руку, чтобы нажать на звонок.

— Не надо! — испуганно остановила ее Лена. — Давай постоим немного.

Они спустились на один пролет и подошли к окошку.

Чтобы скрыть подступившие слезы, Лена выглянула в окно. Внизу, у подъезда, был детский городок. Какая-то молодая мама качала сына на качелях. На нем была рыжая куртка в горошек и зеленая шапка, заколотая надо лбом яркой брошкой. Подлетая вверх, ребенок запрокидывал голову и громко верещал от счастья.

Лена резко отвернулась от окна.

— Пойдем!

Им открыла заспанная женщина с грустной прической.

— Вы к Сан Санычу? По записи? А это кто? — указала она на Марику.

— Это подруга… Можно она со мной? — проговорила, потупясь, Лена.

Женщина смерила Марику взглядом:

— Ладно, пусть подождет в комнате.

Они прошли в полутемную гостиную: цветы в горшках, старое пианино, обилие каких-то ненужных вещей. Над головой — пыльная люстра с хрустальными подвесками.

Женщина поманила Лену в дальнюю комнату:

— Иди, он тебя уже ждет.

— Ни пуха ни пера, — одними губами прошептала Марика.

Лена быстро-быстро перекрестилась:

— К черту.

Хозяйка квартиры ушла на кухню. Оставшись одна, Марика села на край красного дивана. В клетке на стене посвистывала канарейка, на улице шумели машины, а она все прислушивалась к звукам из-за двери, за которой скрылась Лена.

Воображение рисовало ей страшные тазы с кровью и частички детского тела, похожие на резиновые ручки-ножки сломанных кукол.

Из дальней комнаты донесся звук падения какого-то медицинского инструмента.

«Неужели режет?!» — в ужасе подумала Марика.

Ее родственница-акушерка однажды рассказала ей, как делается аборт:

— Берется ложка на длинной ручке. В середине у нее отверстие с острыми краями. И вот этой самой ложкой тебе выскабливают матку. Представляешь, как картошку чистят? Вот это то же самое, только внутри тебя.

Марика разве что в обморок не падала от подобных рассказов.

В квартире было все так же тихо. «Ленка наверняка сознание потеряла, — подумала Марика. — Или врач ей обезболивающий укол сделал? Ведь это же невозможно: по живому резать!»

Такие мысли лучше любых родительских наставлений отвращали от общения с мужчинами. Им-то что: встали, отряхнулись и дальше пошли. А женщинам — мучайся, подставляйся под нож кухонному гинекологу. Марика была готова поклясться, что ни за что на свете не допустит до себя никого. Даже по большой любви, даже Алекса.

Но ведь так тоже невозможно жить!

«Ох, Алекс, пообещай, что никогда не поставишь меня в такую ситуацию! Что защитишь и спасешь меня от этого!»

А что, если Лене какую-нибудь заразу занесут? А вдруг что-то пойдет не так? Какое-нибудь кровотечение или прободение матки?

«Бог! Если Ты есть, пожалуйста, сделай так, чтобы у Лены все было хорошо! — страстно молилась Марика. — Что Тебе стоит? Ну не виновата она в том, что случилось! Ну ей в голову не могло прийти, что так все обернется! Будь же милосерден!»

Дверь скрипнула. Марика вскочила.

— Что?!

Лена стояла на пороге — бледная как простыня.

— Врач сказал, что аборт делать поздно.

— Извините, но это уже детоубийство будет! — прокричал из комнаты хриплый мужской голос. — Вы бы ко мне еще на девятом месяце пришли!

Марика обняла рыдающую Лену.

— Он не хочет брать деньги! — всхлипывала она.

Чуть ли не силком Марика вывела ее в прихожую.

— Пойдем… Все как-нибудь образуется…

— Я отравлюсь… Я газ включу…

— Только попробуй!

— Скажите ей, чтоб пошла в женскую консультацию по месту жительства! — прокричал врач. — Пусть ее там наблюдают! Ей рожать скоро!

В очередном своем донесении Миша сообщил, что у Уилльямса с Седых завязался роман и они без разрешения покинули Москву и уехали в Выборг. Вопреки его ожиданиям эта информация ничуть не взволновала Петра Ивановича. Напротив, он даже обрадовался.

— Как раз с помощью подобного компромата мы и можем влиять на людей! — сказал он, любовно подшивая Мишин рапорт в серую папку. — Потребуется нам что-нибудь от твоих друзей, а у нас как раз бумажечка приготовлена: тогда-то и тогда-то Уилльямс нарушил режим пребывания. А Седых вообще забыла про честь и совесть и продалась американцу.

Слова «твои друзья» неприятно задели Мишу. Ему было глубоко наплевать на Алекса, но судьба Марики была ему небезразлична. В конечном счете она являлась лучшей подругой Лены.

Впервые в жизни Миша чувствовал, что делает что-то такое, за что ему стыдно смотреть в глаза человечеству.

«Лена меня никогда не простит, если узнает, что я стукач», — мысленно паниковал он.

А если на факультете узнают? Стукач — это ведь хуже прокаженного, хуже вора, который крадет у своих.

Ему вдруг вспомнилось, как в школе они объявили бойкот одной девчонке-ябеде. Миша уже забыл, в чем именно заключалась ее вина, но жалкая сутулая фигурка отщепенки навсегда осталась в памяти. Ее даже не дразнили — разговаривать с ней считалось невероятно позорным. Ее просто били, задирали ей юбку и подкладывали в портфель всякую дрянь. Каждому хотелось отличиться и показать, как он презирает и ненавидит стукачку.

Потом эта девочка наглоталась каких-то таблеток и ее едва откачали. Но она уже не вернулась в свою школу — родители увезли ее в другой город.

Как же Мише хотелось все бросить, вернуть все в те золотые времена, когда он еще ничего не знал о работе первого отдела. Но как это сделать, он не имел ни малейшего понятия. Прийти и заявить Петру Ивановичу: «Я увольняюсь»? А что, если он не захочет его отпустить? Ведь Миша собрал компромат не только на Алекса и Марику, но и на себя: вон рапорты за его подписью — в серой папочке хранятся.

«На меня теперь тоже можно влиять, — с ужасом осознал он. — Пригрози мне разоблачением, и все — тут же стану как шелковый».

Такие мысли заставляли Мишу обливаться холодным потом. Он не мог потерять свое общественное положение, не мог потерять Лену. Но именно поэтому он не мог порвать с первым отделом.

…Когда похолодало, они стали встречаться у Лены дома. Ее квартира была особой: когда-то, еще до революции, в ней жила знаменитая оперная примадонна. От нее остались потемневший комод, стулья с бамбуковыми ножками и большое зеркало в резной раме.

Мише нравилось разглядывать Ленино отражение в этом зеркале. Она подходила к нему, голая, расчесывала волосы, а ему было видно и ее спину, и большую грудь, и живот с темным треугольничком волос внизу.

— Не смотри на меня! — отмахивалась от него Лена. — Ты же сам говорил, что тебе не нравится, когда я нагишом!

Она тянула на себя халат со стула. А Миша нарочно не давал.

— Раньше не нравилось, а теперь нравится.

В эти часы Миша чувствовал себя как солдат, прибывший в отпуск с фронта. Вот сейчас, в данный момент, он счастлив, а завтра у него не будет ни любимой женщины, ни теплого дома. Он уже убедил себя, что рано или поздно Лена узнает о его грехах, и тогда все рухнет.

«Женюсь! — с отчаяния решил Миша. — Как жена она все будет воспринимать по-другому».

Любовь, страх, запоздалые сожаления — все слиплось в его сердце в один комок. У него ничего не было: все его имущество составлял тощий чемодан, матрас и полка с книгами. Он пока не работал, квартиры не предвиделось, как и на что содержать жену — непонятно.

Но Миша уже не мыслил своего существования без Лены. Он ложился спать и представлял, как она снимает с себя свой голубой халатик. Он просыпался среди ночи и видел перед собой ее лицо. И как мучительно для него было каждое расставание!

В канун Дня седьмого ноября он подошел к Лене:

— Слушай, я должен тебе сказать нечто важное.

— Прямо сейчас?

— Ну да!

— Давай не сегодня, — попросила она. — Поехали после демонстрации ко мне на дачу. Там и поговорим.

…Анжелика пребывала в самом мрачном расположении духа. Сегодня на уроке алгебры она столкнулась с настоящим предательством. Подлая Роза пустила по классу записку, в которой было написано следующее: «Всем! Всем! Всем! Капустина влюбилась в американца, который приходил к нам на дискуссионный клуб!» Под текстом была нарисована мерзкая карикатура: девочка в красном галстуке лезет целоваться к дядюшке Сэму в цилиндре. Над галстуком Роза потрудилась особо: ей явно хотелось подчеркнуть, что комсомол Анжелике пока что не светит.

После того как записка обошла весь класс, Трущенков сделал из нее самолетик и запустил его прямо Анжелике в лицо.

— Ты! Овца! — прошипела она Розе, показав ей кулак.

В ответ та захихикала.

— Эй, Капустина, ду ю спик инглиш уже?

— Крути педали, пока не дали!

— Капустина! — прогремел грозный голос математички Татьяны Федоровны. — Выйди вон из класса!

Эта несправедливость добила Анжелику. Едва сдерживая слезы, она вылетела в коридор. Роза определенно заслуживала самого жестокого наказания. Понятное дело, ей было просто завидно. Ее позорный Вадик ни в какое сравнение не мог идти с великолепным Алексом.

До конца урока было еще целых тридцать минут, и от нечего делать Анжелика пошла слоняться по школе. Из классов доносились голоса учителей, в кабинете музыки тренькало разбитое пианино и нестройный хор выводил: «Солнечному миру — да, да, да! Ядерному взрыву — нет, нет, нет!»

Оказавшись рядом с пионерской комнатой, Анжелика уселась на батарею и достала из кармана медальон в виде сердца. Это был подарок Димки из Запорожья — серебряная крышечка в завитушках, крошечный замочек, а внутри — место для портрета любимого человека. Вообще-то раньше там лежала фотография самого Димки, но после встречи с Алексом Анжелика безжалостно ее вырвала.

Отстегнув от фартука пионерский значок, она с усердием принялась выцарапывать на внутренней стороне крышечки слово «Alex». Работа продвигалась медленно: держать иголку от значка было неудобно, пальцы постоянно соскальзывали…

Вот уже почти целый месяц Анжелика полноценно страдала по Алексу. В своем воображении она не раз разыгрывала роскошные картины их новой встречи: он непременно узнает ее, удивится, начнет расспрашивать о школе и вообще о том, как идут дела. А потом предложит гулять с ним.

Анжелика представляла себе, как она вечером выходит с Алексом из подъезда и идет к выбивалке — излюбленному месту встреч окрестной молодежи. Там, разумеется, уже будут крутиться все соседские девчонки. «А кто это? А что это за парень?» — начнут спрашивать они друг друга. А Анжелика возьмет Алекса под руку и отправится с ним в кино на вечерний сеанс. И никто даже не заподозрит, что ей нет шестнадцати лет.

На то, что все так и будет, указывало множество признаков: во-первых, четыре выкуренные сигареты с надписью «Алекс + Анжелика = сохни, сохни, сохни»; во-вторых, карточная гадалка, которая сулила ей встречу с червовым королем; а в-третьих, во время обеда в школьной столовой Анжелика сидела между двумя Наташками, что, как известно, ведет к исполнению желания.

Насчет медальона у нее тоже имелись весьма серьезные планы. Еще вчера вечером она решила, что пойдет на Москву-реку, размахнется и зашвырнет его как можно дальше. Воде можно было доверить свои тайны.

«Я все равно увижусь с Алексом, — мечтала Анжелика, терзая свое несчастное сердечко. — Не знаю где, не знаю как… Но у меня есть предчувствие. А Роза как была дурой, так и помрет».