Заговор молчания

ГЛАВА 8

Алекс облюбовал себе наблюдательный пункт на крыше старой водонапорной вышки (как раз напротив картофельных полей). С тех пор как Миша перестал следить за каждым его шагом, Алекс довольно часто приходил сюда смотреть на Марику.

Она его не видела. Собирала картошку в ведро, болтала с приятелями, отлынивала от работы, когда Лядов отлучался на другой конец поля.

Алекс не понимал Марику. Он знал, что она исподтишка подглядывает за ним, но при этом она не давала ему ни малейшего шанса приблизиться к себе. То же самое касалось и остальных девчонок: они охотно общались с ним, рассказывали о жизни в Советском Союзе, вели правильные беседы, но при этом неизменно сохраняли дистанцию. Даже Валя Громова, с которой они подружились в самом начале, и та начала избегать его.

«Может, со мной что-то не так? — недоумевал Алекс. — Может быть, я давно уже похожу не на рыцаря на белом коне, а на скромного фермера на ослике?»

Всю жизнь, насколько он себя помнил, девушки находили его интересным и достойным внимания. Но здесь, в СССР, это было внимание иного сорта. На него глазели с безопасного расстояния — как на экзотического зверя, на клетке которого висела табличка: «Не подходить! Не кормить! Не трогать!»

Что касается Марики, то она даже начала раздражать Алекса. Она была закрытой и абсолютно недоступной. А вот поди ж ты — нравилась! Вероятно, так во времена Средневековья мужчины влюблялись в случайно замеченных в церкви женщин. На секунду откинется покрывало, выскользнет из-под него узкая рука в перстнях, и все — перехватило дыхание. А уж когда мадам подойдет к причастию и откроет лицо, так и вовсе хочется выкрасть ее и увезти в родовой замок.

Марика возбуждала Алекса. Одним своим появлением, голосом, словами, ничего общего не имеющими с сексом. Она могла просто сказать «Привет!» и равнодушно пройти мимо. А у него было чувство — как в лифте, когда несешься вниз с самой вершины небоскреба.

Несколько дней назад Алекс встретил Марику на колхозной конюшне. Она угощала хлебом гнедого жеребца по кличке Велосипед. Затаившись, Алекс долго смотрел на нее: тень от подбородка, девчоночьи косички, туго обтянутый штанами зад…

Вспыльчивая, непонятная, чужеродная… И при этом насколько сексуальная! Подойти бы, схватить за косы, развернуть лицом к себе… Только как подойдешь? Визгу будет, крику!

Осторожно прикрыв дверь, Алекс вышел из конюшни, так и не обнаружив своего присутствия.

— Эй, пива хочешь?

Алекс вздрогнул, возвращаясь с небес на грешную землю. С лестницы, приставленной к крыше, на него смотрела Жекина рожа, все еще разукрашенная следами воспитательной работы.

Взобравшись наверх, Пряницкий вытащил из матерчатой сумки пару бутылок «Жигулевского» и завернутую в газету воблу.

— Все-таки пиво — величайшее изобретение! — сказал он, отколупнув зубами крышку. — Колесо, конечно, тоже ничего, но колесо с рыбой — это извращение.

— Как ты меня нашел?

— А то я не знаю, что ты сюда ходишь за Седых подглядывать!

— Ничего подобного! — принялся отнекиваться Алекс. — Мне просто нравится наблюдать за тем, как работают другие.

Пряницкий посмотрел на него с укоризной:

— Ты хочешь обмануть мое ревнивое сердце? Я же все вижу!

Алекс ничего не отвечал, думая, стоит или не стоит сдаваться на милость победителя.

— А еще кто-нибудь видит? — наконец спросил он.

— Не, — успокоил его Жека. — Кажется, я здесь самый проницательный и догадливый.

— И чем же я себя выдал?

— Тем, что ты не умеешь общаться с женщинами.

От такого заявления Алекс чуть не поперхнулся.

— Я не умею?!

— Конечно, не умеешь! С ними надо построже: пришел, увидел, полюбил. А ты все виляешь вокруг да около — аж смотреть противно.

— Насколько мне не изменяет память, тебе с твоим методом уже отказали половина местных девчонок.

— Подумаешь! — нисколько не смутился Жека. — Зато у меня осталась вторая половина. А эти, первые, просто ничего не понимают в красивых и умных мужчинах.

— Вот и хорошо: значит, поделим их по-братски. Мне — Марика, Вера, Валя и Галина, а тебе все остальные.

Пряницкий немного подумал.

— Так нечестно, — наконец объявил он. — Ты себе самых симпатичных забрал! К тому же у тебя все равно с ними ничего не получится.

— Почему? Думаешь, я для этого слишком красивый и умный?

— Биография у тебя с дефектом, — снисходительно объяснил Жека. — Иностранец ты. У нас почти во всех анкетах существует графа: «Есть ли у вас родственники за границей?» Если есть, то ты автоматически попадаешь в число неблагонадежных. А любовник — это уже почти родственник.

В этот момент на картофельном поле поднялась какая-то суматоха. Студенты собрались вокруг Лядова.

— Пря-ниц-кий! — принялись громко скандировать они.

Жека втянул голову в плечи:

— Кажется, меня хватились…

— Так ты просто удрал с поля без разрешения? — усмехнулся Алекс.

— Думаешь, это было просто?!

— Пря-ниц-кий!

— Ладно, я пошел, — обреченно вздохнул Жека. — Если они порвут меня на тряпки, похорони меня как положено.

Алекс тоже поднялся:

— А я пойду Ленина долепливать. А то к Никаноровне послезавтра комиссия приедет, а у меня еще ничего не готово.

Вообще-то его задело то, что Пряницкий обо всем догадался. И вопрос был не в том, что его застукали за подглядыванием за Марикой: Жека заметил, что Алекс терпел поражение. И это было весьма и весьма неприятно.

«Неужели русские женщины просто боятся со мной связываться? — подумал он, спускаясь с крыши. — Но ведь это чушь какая-то!»

Его удивляла и возмущала подобная несправедливость: ты можешь быть хоть семи пядей во лбу, хоть ангелом во плоти, но если на тебе стоит печать «иностранец», к тебе будут относиться не как к живому человеку, а как к представителю твоей страны.

Общественное мнение — главный советский законодатель — четко определяло, кто, с кем и при каких обстоятельствах должен встречаться. И воевать с ним имело столько же смысла, сколько бежать на танк и кричать: «Задавлю!»

…Комиссия для колхоза — это все равно что свадьба для лошади: голова в цветах, задница в мыле. В ожидании высоких гостей «Светлый путь» в срочном порядке чистился и охорашивался. Комиссия была в высшей степени ответственная, и в случае успеха Никаноровна таки надеялась выпросить денег на овощехранилище.

Обычно высоких гостей встречали у здания правления, как раз под памятником Ленину, но на этот раз Никаноровна решила перенести мероприятие к столовой. Дело в том, что голова, сработанная Алексом, хоть и была похожа на оригинал, но что-то в ней явно было не так.

«Кого мне напоминает эта рожа?» — думала Никаноровна. А потом вспомнила, как год назад дочка Зоя водила ее в музей: точно такой же нечеловеческий взгляд был у гестаповца на картине «Мать партизана».

Но переделывать что-либо было уже поздно.

Лядов тоже носился по деревне как ужаленный. По его замыслу студенты должны были встретить начальство высокой дисциплиной, примерным трудом и впечатляющими отчетами.

— Что вы щуритесь, как китайцы с похмелюги! — кричал он на заспанных студентов. — Нельзя сделать лица пожизнерадостней? Завтра нам уезжать назад в город, к мамам-папам, а у вас такой вид, будто вам стипендию не дали. Где Седых с букетом?

Марика, которой поручили одарить комиссию цветами, вышла вперед.

— Ну и где твои цветочки?! — набросился на нее Лядов.

— Я их в комнате оставила, в ведре с водой. Чтоб они не завяли.

— Нет, ну вы посмотрите на нее! Оставила! Дура, что ли? А если комиссия приедет чуть раньше?! А мы благодаря Седых стоим без букета! Иди быстрей за ним, чучело!

Марика всегда терялась перед хамами. Вроде как спорить с ними глупо: дураков лечить — только уколы переводить. Не спорить — еще глупее. Пунцовая от обиды, она чуть ли не бегом кинулась прочь.

«Чертов подлиза! — думала Марика в ярости. — Фиг я тебе чего принесу! Обойдешься без цветочков!»

Марики все не было и не было. Лядов весь извертелся, извелся и исстрадался.

— Как за смертью эту Седых посылать! — кипятился он. — Куда она могла деться?

Воронов поднял руку.

— А я ее у конюшни видел!

— Чего она там делает-то?!

Алекс, слышавший весь разговор, подошел к Лядову:

— Я могу за ней сходить.

Тот бросил на него страдающий взгляд:

— Сходи, будь другом!

Алекс был до смерти рад, что у него нашелся удобный предлог, чтобы смотаться с предстоящего мероприятия. Во-первых, ему уже осточертело стоять на ветру и ждать каких-то там чиновников. А во-вторых, он несколько беспокоился за своего Ленина. Голова вождя, державшаяся буквально на соплях, в любой момент могла скатиться с плеч. А при таких событиях скульпторам лучше не присутствовать.

Как и сказал Воронов, Седых оказалась на конюшне. Кроме нее, там никого не было: все от мала до велика отправились встречать комиссию.

Марика стояла около денника Велосипеда и скармливала ему цветы, предназначенные для высоких гостей.

— Вот как на моем месте должна поступить современная интеллигентная девушка? — спрашивала она у своего любимца. — Простой русской бабе полагается уткнуться в передник и выть. Девушка из блатной семьи двинула бы Лядову в репу. А мне что делать? Ничего? Съешь, пожалуйста, цветочки! Пусть этому негодяю ничего не достанется!

Велосипед охотно принимал подношение.

— Вот умница, вот красавец! — нахваливала его Марика.

Алекс подошел к ней почти вплотную.

— Привет!

Вздрогнув, она спрятала остатки букета за спиной.

— Ты что тут делаешь?!

— Лядов велел привести тебя назад живой или мертвой.

Марика испуганно отпрянула.

— Не пойду я никуда! Пусть он сам приседает перед своей комиссией!

— Ничего не поделаешь, надо идти, — сделал непреклонное лицо Алекс.

Марика рванула в сторону двери, но он тут же преградил ей путь к бегству.

— Я же все равно тебя поймаю! — проговорил Алекс злодейским голосом.

— Это мы еще посмотрим!

Она попятилась, кидая ему под ноги все что ни попадя: вилы, лопаты, ведра. Пугаясь грохота, лошади тревожно бились в своих денниках.

Марика уперлась спиной в лестницу, ведущую куда-то наверх, схватила стоящее на нижней ступеньке ведро с водой.

— Учти, я тебя оболью! Только подойди!

Алекс ухмыльнулся от уха до уха:

— Посмотрим!

— Увидим!

Марика плеснула из ведра. Большая часть вылилась на пол, но и на Алекса кое-что попало.

— Damn it![2]

Пользуясь его замешательством, она быстро вскарабкалась наверх.

Алекс снял мокрый свитер и, повесив его на дверь пустого денника, полез вслед за Марикой.

Наверху было устроено что-то вроде сеновала. Сквозь пыльное окошко пробивался яркий солнечный свет, пахло травами и летом.

Алекс огляделся кругом.

— Ты где?

И в ту же секунду ему на голову обрушилась целая охапка сена. Он развернулся, схватил Марику, стараясь блокировать ее руки. Но она подставила ему ножку, и они вместе грохнулись в сено.

— Седы-ы-ых! — послышался снизу голос Воронова. — Тебя Лядов зовет!

Алекс и Марика замерли, таращась друг на друга.

— Я знаю, что ты тут! — вновь позвал Воронов.

— Молчи! — умоляюще прошептала она.

Алекс понятливо кивнул. И тут до него дошло, что Марика лежит в его объятиях и что кричать она — сто процентов — не будет. А такие случаи выпадают раз в жизни!

— Седых! Выходи!

Марика изо всех сил вертела головой, пытаясь отстраниться от его поцелуев. Но он все же поймал ее губы, развернул к себе…

Трогательная старенькая футболочка сама собой закаталась ей под мышки, ватные штаны расстегнулись…

Она уже не сопротивлялась, позабыв и о Воронове, и о пославшем его Лядове. Ни Алекс, ни Марика так и не заметили, когда тот ушел.

— Еще раз меня обольешь, и я тебя просто побью, — проговорил Алекс, немного придя в себя после чего-то бурного и безумного.

— Не побьешь, — одними губами прошептала Марика. Сев на колени, она принялась вынимать из волос соломинки. — Надеюсь, ты никому ничего не разболтаешь.

— Не разболтаю, — пообещал Алекс.

— Ну и слава богу.

И ушла! Ни слова не сказала!

Алекс долго лежал ничком, пытаясь осознать то, что произошло. Он ожидал чего угодно — поцелуев, нежного воркования или наоборот — возмущения и оплеух… Но вместо этого Марика повела себя совсем непонятным образом. Ну, о’кей, ты можешь быть холодна к Алексу Уилльямсу, но к себе-то, к тому, что случилось с тобой, разве можно быть такой равнодушной?!

Ушла, как будто хотела побыстрее отвязаться. И это при том, что для нее, кажется, это был первый опыт занятия сексом.

Разве Алекс был груб? Неприятен? Вульгарен? Нет же! Нет! Тогда зачем же она так?

Ответ напрашивался только один: она просто не любила его. И это было безумно оскорбительно.

Несмотря на отсутствие букета, встреча комиссии прошла без сучка, без задоринки. Начальство благодушно послушало приветственные речи, откушало в столовой и отправилось осматривать хозяйство. На памятник Ленину никто не обратил ни малейшего внимания.

— Ох, пронесло! — счастливо выдохнула Никаноровна. — Я сейчас поведу комиссию отчетность смотреть, а вы никуда не девайтесь, — велела она Лядову и Мише. — Вдруг вас зачем-нибудь вызовут?

— А зачем? — не понял Степанов.

В ответ Никаноровна лишь уклончиво пожала плечами:

— Бес эту комиссию знает! Найдут какой-нибудь огрех, придерутся…

Это предсказание подействовало на Мишу и Лядова весьма угнетающе. Весь день они просидели на лавочке перед общагой, пытаясь припомнить, за что их могут наказать.

На совести Степанова лежало много чего нехорошего: он наплевал на задание первого отдела, позволил американскому гражданину шарахаться по колхозу без присмотра, ничего о нем толком не выяснил… А у Лядова ситуация была еще хуже: на него могли повесить недобитый урожай и низкий моральный уровень отряда.

— Ну я этой Седых покажу! — бормотал он, выискивая виновных в предстоящих несчастьях. — Лишить комиссию цветов — это ж додуматься надо! А американец ваш тоже хорош: обещал ее найти и сам как сквозь землю провалился. Ты-то, Степанов, куда смотрел? Тебе же поручили за ним следить!

Миша кидал на Лядова злобные взгляды.

— Да никуда он не делся! Сидит сейчас у какой-нибудь бабки да матерные частушки за ней записывает.

— Вот! — поднял указательный палец Лядов. — А тебе все равно, что бабки Родину позорят! Лучше бы сам чего-нибудь ему спел. Про героев войны или про юных пионеров, к примеру…

В три часа на горизонте нарисовался вестник богов в лице Гаврилыча.

— Ну что? — одновременно воскликнули Лядов и Миша.

— Председатель комиссии велел, чтобы вы двое явились в Красный уголок, — торжественно сообщил Гаврилыч. — Злой, как черт! От крика аж галстук заворачивается.

Начальники отряда переглянулись.

— Накаркала Никаноровна, — только и смог произнести Степанов.

За дверью Красного уголка было тихо, как в морге. Миша с Лядовым осторожно постучались.

— Войдите!

Председатель комиссии — седовласый, полнокровный, — восседал за столом подобно Торквемаде на суде инквизиции. Рядом с папочками и документиками располагались его помощники. В углу стеснительно жалась Никаноровна со своим парторгом.

— Лядов? — осведомился председатель, едва взглянув на трепещущего доцента.

Тот покорно кивнул.

— Ну что ж, товарищ Лядов… Объясните нам, пожалуйста, как так получилось, что в туалете вверенного вам общежития появилось изображение фашистского креста?

До Миши не сразу дошло, что тот имеет в виду. «Свастику, что ли, на стене нарисовали?» — пронеслось у него в голове.

— Я ничего не знаю ни про какой крест! — испуганно прошелестел Лядов.

Председательский кулак бухнул так, что подскочили и помощники, и их бумаги.

— Вы прекрасно знаете какого! Очко в вашем сортире сделано в виде фашистской символики!

Председатель говорил долго и горячо. Грозил карами, взывал к партийной совести и памяти павших в боях. Перебивать его никто не решался.

— Я же ни в чем не виноват! — пролепетал Лядов. — Мы приехали — все уже было. Спросите у председателя!

Миша посмотрел на побледневшую Никаноровну.

«Зачем на бабу-то все валить?» — в сердцах подумалось ему.

— Это же просто крести! — решительно встрял он в разговор. — Карточная масть! Там рядом и пики есть, и черви…

Но председателю не хотелось верить в то, что здесь обошлось без происков врагов.

— А вы, молодой человек, помолчите! С вас мы тоже по всей строгости спросим. Как вы — комсорг! — проворонили появление фашистской символики в стенах… в стенах общественного туалета?!

— Ну так мы ж не молимся на нее! — скромно напомнил Миша.

Председатель обратил на него тяжелый взгляд:

— А что вы на нее делаете?!

— Ну… Что положено делать в туалетное очко… А что, нельзя?

— Спаситель ты мой! — на радостях расцеловала Мишу Никаноровна. — А я уж думала все: погубит меня этот ирод.

В качестве благодарности она выдала Мише здоровенную почетную грамоту и целую кастрюлю пирожков.

— На-кось, побалуйся! Они вкусные — с яйцом, с капустой.

Миша и сам был горд своим подвигом. Услышав его объяснение, председатель комиссии как-то сник и через десять минут погрузился в машину и укатил восвояси. Честь колхоза была спасена.

Наступила ночь — последняя перед отправкой домой. По стародавней традиции никто из студентов не спал: бренчала гитара, раздавались смешки, гремели стаканы.

А в первой мужской палате играли в помещиков. Миша лежал на койке и изображал хозяина имения.

— Эй, кто там! Водки мне с пирожком!

Марика в роли дворовой девки Палашки металась от стола к барину.

— Поднеси и моему гостю — лорду Уилльямсу! — показывал Миша на Алекса. — Он, чай, таких диковин отродясь не видывал в своей загранице.

Лорд Уилльямс хвалил Палашкины черные брови и обсуждал с графом Прибей-Мухиным (в лице Жеки) достоинства крепостного права.

— А что, я бы ее тоже себе купил, — томно вздыхал граф. — Только хозяин-мерзавец не продает. Говорит, самому нужна для украшения интерьера.

Вскоре из других палат набежали цыгане, и гульбище разгорелось с новой силой.

На рассвете, когда баре уже едва держались на ногах, в бальной зале появился бледный призрак колхозного шофера.

— Хорошие вы люди! — сказал Гаврилыч и выставил на стол две бутылки стеклоочистителя. — Вот, выпейте со мной на посошок!