Звезды для моей герцогини (СИ)

Глава 20

Гринвич, май 1536 года

— Они опять поссорились прошлой ночью, — говорит мне Шелти, пока мы идем на турнир. — Когда же он уже избавится от нее?

— Ну избавится, а что потом? — спрашиваю я. — Будешь прислуживать Сеймур?

Голубые глаза Шелти от этих слов наполнились грозовыми тучами.

— Он не пойдет на это, — тихо говорит она. — Только не она.

— А кто тогда?

Шелти меня почти раздражает. Так и хочется спросить, правда ли она верит, что король женится на ней. Не может же она быть настолько наивной. Я люблю ее, но не могу себя обманывать. Таким, как она, не предлагают трон. Украшения, платья, деньги, но не трон.

— Не знаю кто, — отвечает Шелт, — но точно не Сеймур. Этой стране только королевы-девственницы не хватало для полного счастья.

Я радуюсь, что, хотя бы в этом мы всё еще единодушны. Пусть будет кто угодно, кроме Джейн Сеймур.

Погода сегодня чудесная, лучше всего подходящая для турнира. Солнце светит ярко, но не обжигает. В воздухе пахнет свежестью и молодой листвой, а не духотой и пылью. Ветер слегка треплет развешанные по трибунам цветастые гербы — олени, замки, львы, розы, вороны всех мастей. Здесь собрались самые знатные люди Англии.

В поединке участвуют все фавориты двора, включая брата королевы, Джорджа Болейна, и «славного мистера Норриса». Он гордо гарцует на коне, которого ему выделил король.

Шелти пожала мою руку и отправилась искать свою мать. Леди Шелтон несколько дней назад вызвали ко двору, впервые за долгое время. Я видела ее утром, строгую и сдержанную, выходящую из кабинета Кромвеля.

Я сажусь на трибуну рядом с местом, где вскоре должна появиться королева. Маргарет не пришла, но зато Генри уже здесь. Я не могу сдержать улыбку, когда вижу его. Мое тело всё еще немного болит, напоминая мне о том, что было ночью. Он чувствует мой взгляд, смотрит на меня и тоже улыбается.

Генри стоит позади широкого резного стула, где будет восседать его отец. Сам король больше не выходит на ристалище. Странно, что он вообще не запретил турниры после своего падения. Я бы не удивилась, если бы он постановил отдельным актом, что в его провале виноваты лошади, неправильно развешанные гербы или Анна, которая не так за него молилась. Виноват кто угодно, кроме него.

Норрис подъезжает ближе нашей трибуне. Как бы он не был мне неприятен, нужно признать, что он и правда хорош собой, даром что ровесник короля. Хотя, говорят, что когда-то и король был невероятно красив. И что Генри выглядит, как его молодая копия.

Анна выходит под всеобщие аплодисменты. Норрис подъезжает почти вплотную и кланяется ей, подталкивая лошадь так, чтобы она тоже изобразила поклон. Толпа ревет, а королева одобрительно улыбается. Но ее глаза встревожены, а во всей ее фигуре сквозит напряжение.

Королева тянется к верхней части корсажа и вытаскивает желтый шелковый платок. Он резво развевается на ветру, ловя солнечные лучи. Пока она повязывает платок на копье Норриса, ее руки трясутся. Анна за последние дни, кажется, постарела лет на десять, но она всё равно кажется мне прекраснее всех женщин на свете.

Когда на трибуну выходит мой свекор, солнце скрывается за небольшим облаком, и на нас падает тень. Меня обдает холодом. Король выглядит так, будто его терзают демоны. Будто он сам — демон.

Толпа наблюдает, как Джордж и Норрис разъезжаются по разные стороны. Все замерли в ожидании и жаждут узнать, правильно ли они сделали ставки, не ошиблись ли в выборе победителя. Ждут зрелища, драки, битвы. И чем жестче, тем лучше.

Лошади Болейна и Норриса стремительно несутся друг на друга, но мой кузен, кажется, скачет куда-то вбок. Он плохо подготовился? Норрис опускает копье слишком рано — при желании его можно дисквалифицировать. Взволнованный шепот толпы превращается в разочарованный гул. От турниров ждут не этого.

Но настроение снова меняется, когда Норрису всё-таки удается выбить Джорджа из седла. Толпа ликует и взрывается овациями. Те, кто минуту назад успел разочароваться, снова восхваляют славного мистера Норриса.

Он отвязывает от копья желтый платок и целует его. Этот кусок ткани принес ему удачу, и Норрис благодарит свою прекрасную даму. Это просто куртуазный обычай. Мы все тут играем в Камелот, в рыцарей Круглого стола, а королева — это Гвиневра, и все победы на турнирах были и будут в ее честь.

Когда король с оглушительным грохотом вскакивает с места, и я чувствую, как подо мной трясется скамья. Он припадает перилам, прожигает взглядом Норриса, а потом поворачивается к Анне и тихо, так, что слышно только тем, кто сидит ближе всех, шипит на свою жену.

— Шлюха.

Это слово, предназначенное ей, почему-то больно ударяет в меня. Как маленький острый камешек, брошенный прямо в висок. Хочется взять и с размаху кинуть его обратно в этого толстеющего и лысеющего мужчину, который спал Мадж, Шелти и Бог знает с кем еще, пока королева пыталась вынашивать его детей. Родить ему законных сыновей.

Анна не смотрит на него. Она делает вид, что обратилась в статую. Ее спина настолько прямая, что, кажется, нужны усилия десяти человек, чтобы ее согнуть.

Король уходит. Толпа перешептывается. На ристалище выезжает следующий участник, который должен сразиться с Норрисом.

— Начинайте, господа! — звонко кричит Анна и машет рукой.

Как будто она не слышала, что сказал король. Будто никакого короля не существует вовсе, и она сама себе королева. Самая счастливая из всех.

Когда соперник выбивает Норриса из седла, я поворачиваюсь и смотрю на Генри. Сейчас он не чувствует мой взгляд и не оборачивается. Вместо этого он внимательно наблюдает за своим сгорбленным недругом, который уходит, чтобы дать дорогу следующему участнику.

Вечером после турнира мы с Генри снова в покоях у Гарри, но на этот раз брат тоже здесь. И Уильям Брертон, один из людей Генри, который увязался за нами, хотя мы думали посидеть втроем. Но с Бретоном, в целом, весело. Он громкий, грубый, с низким голосом и густой бородой. Он управляет землями Генри в Чешире и Северном Уэльсе, и мой муж говорит, что ему можно доверять.

Мужчины сидят в глубоких креслах, обитых темным слегка потертым бархатам, а я расхаживаю вокруг и стараюсь унять возмущение. Генри сказал, что король всё-таки собирается жениться на Джейн.

— Кто бы мог подумать, сестрица? — усмехается Гарри. — Будешь шить рубашки для нее.

— Еще чего, — фыркаю я. — Я лучше замурую себя в Кеннингхолле, чем назову эту моль королевой.

Меня распирает от гнева при одной только мысли, что мне придется приседать перед этой подлой тихушницей.

— Какая ты грозная, — улыбается Генри, ловит мою руку и подносит к губам.

У Гарри вырывается смешок.

— Апельсины для Анны уже приготовила?

Я бросаю на него яростный взгляд. Брат улыбается, но его глаза серьезны. Меня задел его намек на то, что я похожа на мать.

— Мне это тоже не нравится, — говорит Генри и отпивает вина. — Сначала Болейны, теперь Сеймуры. Будь моя воля, полдвора бы разогнал к чертям.

— Даже знаю, с кого бы ты начал, — скалится Брертон.

— О да, — улыбается Генри, опуская голову на спинку кресла. — Но ничего. Этому еретику не долго осталось подтирать королевский зад.

Они смеются, и я понимаю, что они говорят про Норриса.

— Любит король безродных выскочек, конечно, — ворчит Гарри. — Все проблемы этой страны из-за них, одни только монастыри чего стоят. Всё ведь Кромвель устроил.

Брат звучит почти как наш отец.

— Да не говори, — отвечает ему Генри, покашливая в кулак. — На севере люди уже на грани, он хочет отправить меня туда летом, чтобы успокоить волнения.

Я поднимаю лицо к потолку, и меня вырывается стон возмущения и отчаяния. Господи, еще и это.

— Опять ты уедешь!

Генри берет меня за руку и притягивает к себе на колени.

— Постараюсь вернуться поскорее, — тихо говорит он. — К тебе.

Он смотрит на мои губы и улыбается, и мне кажется, что сейчас он их поцелует.

— Эй, Ваши Светлости! — возмущается Гарри и щелкает пальцами. — Я всё еще здесь, имейте совесть.

Генри смеется и отпускает меня дальше расхаживать по комнате.

— Ладно, на севере не так уж плохо, — говорит он. — Хоть к матери заеду.

— Передавай ей привет! — кричит Брертон. — Помню, надирался в Линкольншире, когда ты родился, там только и криков было: «Боже, храни Бесси Блаунт».

Они смеются, а я снова вспоминаю про свою мать.

— Гарри, а ты не думал съездить в Редборн? — спрашиваю я.

Брат чуть не подавился вином.

— С чего бы? Я могу заставить себя страдать другими способами, поприятнее.

— Матери, наверное, совсем худо после смерти Екатерины.

— И что? Она предпочла ее нам, чего она ждала?

Брертон шумно усмехается и хлопает ладонями по креслу.

— Так! — рычит он. — Бухтите как на Тайном Совете, сколько вам лет-то? Суррей, доставай карты, мне нужны деньги!

Гарри переводит взгляд на меня, а я чувствую, как мои губы расползаются в улыбке.

— Ты уверен? — спрашивает брат у Брертона и тоже улыбается.

— Конечно! Давайте в прайм, нас как раз четверо.

Мы сели за большой стол. Слуга принес три кувшина, наполнил кубки вином, и мы начали играть. На несколько часов покои моего брата наполнились смехом, звоном монет и криками «Вада!».

Иногда Брертону, Гарри и Генри казалось, что им приходили хорошие карты, но чаще всего им просто казалось. Почти всегда, когда мы вскрывались, мои карты оказывались лучше.

— Суррей, дьявол, что за подстава? — Брертон хлопает рукой по столу. — Где она училась ее блефовать?

— Я тебя предупреждал.

— Фицрой, она меня обобрала до нитки! — хохочет Брертон. — Тебе денег мало?

Генри смеется. И я смеюсь. Мои щеки горят, голову немного кружит от вина, и думать о плохом не хочется. Хочется забыть про Джейн и короля, про очередной отъезд Генри, и просто наслаждаться этим вечером.

Мне нравится играть в карты. И выигрывать. Играть меня учила Шелти, еще когда мы обе были фрейлинами, и я оказалась способной ученицей. Королева раньше тоже любила карты, и нам нужно было всегда быть готовыми ее развлечь.

Сквозь смех и возмущенные крики Брертона мы едва различаем настойчивый стук в дверь. Гарри кричит слуге, чтобы тот посмотрел, кто там.

— Леди Шелтон, милорд, — говорит паж. — Пригласить?

Лицо брата вмиг сделалось серьезным, почти испуганным. А я удивлена, что Шелти всё еще приходит к нему. Мне казалось, их связь давно закончилась.

Гарри кивает, и слуга идет к двери. Когда Шелти залетает в комнату, она выглядит взмыленной, как будто пыталась догнать лошадь. Она делает короткий реверанс сразу всем и держится за бок.

— Вы уже слышали? — спрашивает она у нас, но смотрит только на меня.

— О чем? — уточняет Гарри.

Когда он смотрит на нее, в его глазах мелькает боль.

— Король арестовал Норриса сразу после турнира, — быстро говорит она. — Смитона пытали в Тауэре, и он всех сдал.

Тишину, которая воцарилась в комнате, нарушает только тяжелое дыхание Шелти. Она глядит на меня в упор, и я тоже не отрываю глаз от ее испуганного лица. Но вижу не ее. Перед моими глазами стоит Кромвель. Притворно добрый, излишне любезный.

А в висках у меня пульсируют мои собственные слова. «Норрис всегда рядом с королевой. Ему хватает наглости даже ей делать непристойные намеки. Ей, ее фрейлинам, всем вокруг».

Господи, что я наделала?

— Я же говорил.

Голос Генри врезается в тишину, и я вздрагиваю. Перевожу взгляд на мужа и вижу, как он улыбается. Но это не та ребяческая улыбка, которая делает его еще красивее. От этой улыбки мне вдруг становится не по себе.

Марка Смитона пытали в Тауэре, и он всех сдал. После его показаний арестовали Норриса. Потом Фрэнсиса Уэстона. Джорджа Болейна.

На третий день после турнира арестовали Брертона. Какая-то старуха из прислуги призналась, что прятала его за пологом кровати королевы. От гнева короля не застрахованы даже те, кто служит его сыну.

А два дня назад в Тауэр доставили и саму королеву. Анна наблюдала за теннисным матчем, когда ее вызвали в зал Совета и предъявили обвинения. Сказали, что она изменила королю с тремя мужчинами. Или с четырьмя? С пятью? Да она с половиной двора спала, даже с родным братом делила постель!

Говорят, что Анна — ведьма. Околдовала короля, отравила Екатерину, медленно травит леди Марию и моего мужа.

Говорят, что малышка Элизабет — дочь Норриса, а не короля. Или Смитона? Или Уэстона? Не важно. Главное, что она бастард, точно бастард.

Слухов больше, чем правды. Но слухам верят охотнее. Вся ненависть к Анне, копившаяся при дворе годами, выплескивается наружу и сносит меня сокрушительной волной. Сносит тех, кто любит королеву. Мужчины и женщины всех возрастов и титулов изрыгают яд и соревнуются в том, кто красочнее опишет ее злодеяния.

Среди ее обвинителей был мой отец. Он лично сообщил Анне, своей родной племяннице, что ее «любовники» во всем признались. И что ее немедленно проводят в Тауэр, чтобы выяснить, виновна ли она в измене. Подлежит ли она смертной казни.

Ей позволили пройти через главные ворота Тауэра, а не Ворота Предателей, но какая разница, если ее привезли туда в тюрьму, а не на коронацию. Говорят, что, пройдя в тауэрский двор, Анна рухнула на землю, рыдая и спрашивая, где ее отец и «милый брат».

Я закрылась в своих покоях. Измена. Инцест. Колдовство. Не могу поверить, что всё это происходит наяву.

Сначала я пыталась шить. Один белый стежок за другим. Если я вышью рукав, всё наладится. Смогу закончить подол, и порядок будет восстановлен. Скреплю ворот белой нитью, и мир станет прежним. Все поймут свою ошибку, король поймет. Вернет Анну. Она королева, ее не могут казнить.

Но у меня не получается шить, потому что руки слишком сильно трясутся. Всё тело трясется, как в припадке, и меня бросает то в холод, то в жар.

Меня терзает стыд. И вина. Она ощущается, как прикосновение горячего металла к обнаженной коже. Я пытаюсь себя убедить, что одних моих слов было недостаточно, их бы всех арестовали и без меня, ведь было еще много, много показаний. Обвинения все равно бы сложились из всех неосторожно сказанных слов. Они похожи на искаженный витраж, состоящий сплошь из темных, потертых стекол.

Но мои слова там тоже были. Есть. В этом искаженном витраже. Я тоже подлила масла в этот убийственный огонь, и чувствую себя предательницей.

Я пыталась забыться в книгах, перечитать Чосера, но буквы прыгали перед глазами и упорно не хотели складываться в историю Троила и Крессиды. Стук сердца заглушал внутренний голос, не давая услышать стихов.

Маргарет заходит меня навестить. Она бледнее, чем обычно. Кажется похудевшей. Ее руки то и дело тянутся к золотому кресту на груди.

— Томас должен уехать, — сипло шепчет она. — Здесь стало слишком опасно.

Я понимающе киваю. Только Небеса знают, когда она снова сможет увидеть мужа и не вызвать подозрений. Подруга хватает меня за руку.

— Мэри, нам нужна еще хотя бы одна ночь.

Я хочу отшатнуться от нее. Или встряхнуть хорошенько, чтобы она осознала, какой опасности подвергает себя и моего дядю. Но вместо этого я беру ее руки в свои и обещаю, что помогу.

Не хочу впутывать в это Гарри. Я и так уже в долгу перед ним, и мне не хочется, чтобы брат снова брал весь риск на себя. Так что мы с Маргарет идем к Шелти и молимся, чтобы она хотя бы сейчас прекратила спать с нашим чертовым королем.

Шелти знает все тайные, заброшенные и укромные комнаты дворца — их показал ей Гарри, когда они были вместе. Она соглашается помочь, но я вижу, что пока она улыбается, ее руки трясутся.

Мы идем вчетвером по темному полуподвальному коридору, когда дворец погрузился в сон. Шелти шагает впереди и держит свечу, чтобы осветить нам путь.

— Вот здесь, — тихо говорит она и кладет руку потертую дверь. — Вино, сыр, хлеб, свежее белье, всё к вашим услугам, господа, старушка Шелти обо всём позаботилась.

Дверь со скрипом отворяется, и Маргарет с Томасом проскальзывают внутрь. Мы с Шелти остаемся вдвоем и мучительно молчим. Огонек свечи покачивается от ее дыхания и кажется, будто стены качаются вместе с ним.

— Это измена, — тихо говорю я.

— Нет, это любовь. Настоящая.