Звезды для моей герцогини (СИ)

Глава 27

22 июля 1536 года

Мне сказали, что я могу быть свободна, но я всё еще пленница в собственных покоях. Меня не пускают к нему. Отец говорит, что это слишком опасно. И что за мной всё еще следят люди короля.

Сам отец вместе с Гарри переехал в Сент-Джеймс, и они согнали туда столько врачей, что хватило бы вылечить весь Лондон от чего угодно, но меня всё равно не пускают к нему.

Король перевозит двор в Ситтингборн, в графство Кент, чтобы оттуда отправиться в Дувр. Подальше от города. Подальше от заразы. Подальше от единственного сына.

Маргарет и Томас всё еще в заточении, и даже мой отец не в силах им помочь. Парламент принял акт, по которому любой, кто вступит в брак с особой королевской крови без разрешения монарха — виновен в государственной измене. Когда-то король простил за это сестру, но это было сто лет назад. Когда он еще был человеком, а не чудовищем.

Я снова готовлюсь к переезду на Стрэнд. Нашей семье разрешили остаться в Лондоне на случай, если… Нет. Я гоню от себя эти мысли. Мы остаемся, чтобы поддержать Генри в его выздоровлении.

Вечером в мою дверь стучит Шелти. На ней нет лица.

— Ему хуже, — говорит она шепотом.

К черту королевских следователей. К черту моего отца. К черту самого короля, и пусть он вечно пылает в аду. Я не зову служанку, не надеваю плащ, не заказываю повозку и даже не собираюсь искать лошадь. Слишком долго. Из Уайтхолла в Сент-Джеймс можно добраться пешком.

— Мэри, стой! — кричит Шелти, пытаясь меня догнать. — Это чахотка!

Да хоть потница.

Опустевший Уайтхолл залит закатным светом. Я бегу по галерее, но резко останавливаюсь, узнавая то самое окно, где я читала Чосера и пряталась от новой жизни. Где Маргарет впервые спросила меня про Томаса.

Надо бежать. Но мне вдруг кажется, что мой нос учуял запах теннисного двора. А с самого маленького корта слышны два яростных мужских голоса. Мои брат и муж разделись до рубашек и отдали себя игре.

Я должна успеть. Мои туфли темнеют от грязи лондонских улиц, а юбки тяжелеют от пыли и Бог знает, чего еще. Ткань моего платья вся мокрая, когда я добираюсь до Сент-Джеймса.

Здесь тихо. Даже птиц не слышно. И ветра не слышно. Как будто весь мир затаил дыхание в ожидании чуда. Или траура.

Привратники в сине-желтых ливреях не успевают меня поймать, когда я прохожу мимо сторожки. Не могут меня догнать, когда я забегаю в дворец. Только камергер Генри, когда видит меня, преграждает мне дорогу. Я пытаюсь обойти его, но он почти танцует, чтобы меня удержать.

— Пустите, я должна его увидеть.

— Его Светлости нужен покой.

— Ему нужно увидеть меня.

— Герцог с врачами.

— Прекрасно. Они ответят на мои вопросы.

Я протискиваюсь вперед, пока он думает, что мне еще сказать. Иду так быстро и уверенно, как могу. Смотрю прямо перед собой и вижу замешательство на лицах двух слуг в конце зала — они не знают, как себя вести, но мне только это и нужно.

Я герцогиня Ричмонд и Сомерсет. Они не могут меня остановить.

Последнее препятствие у самой его двери. Мужчина со светлой бородкой в тюдоровской ливрее смотрит на меня бесстрастно, когда я подхожу к нему вплотную.

— Я требую встречи с мужем.

Это не желание. Не просьба. Но мужчина не двигается, и даже ничего не говорит.

— Я требую встречи с мужем! — повторяю я громче.

— Я не должен никого пускать, кроме врачей.

— Это приказ.

— Герцог сам приказал никого, кроме врачей, не пускать. Прошу простить, Ваша Светлость, но его распоряжение превыше вашего.

Решимость, которая привела меня сюда, отступает. Ну конечно. Я могу быть самой знатной женщиной Англии, первой, после королевы, но воля мужчины сильнее. Мой приказ — ничто против приказа моего мужа.

А потом я слышу, как он кашляет.

Этот звук страшнее всего, что я слышала раньше. Протяжный, болезненный, повторяющийся снова и снова, мокрый кашель и оглушительный хрип на каждом новом вдохе. Я поднимаю глаза на человека короля. Нужно поймать его взгляд.

— Пожалуйста.

Я готова вцепиться в его ливрею. Расцарапать ему лицо. Или встать на колени. Он отводит глаза, но мне кажется, в них что-то промелькнуло. Из-за двери снова этот звук. Еще один приступ. Когда привратник переводит глаза на меня, я вижу в них горечь вперемешку с сочувствием.

— Пожалуйста, — повторяю я.

Он колеблется. Но потом все-таки делает шаг в сторону и смотрит прямо перед собой. Как будто меня здесь нет и перед ним пустое место, а значит он не нарушает никаких приказов.

Я тяну руку и тихо открываю дверь.

Здесь темно. На всех окнах плотно задернуты шторы, и тусклый свет исходит только от широкого камина в углу. Ко мне липнет влажный удушливый воздух. Такой густой, что, кажется, его можно потрогать рукой. Пахнет потом, но это не здоровый пот от игры в теннис. Это запах болезни. Страха. И к нему примешан запах крови.

У постели сидит врач и пытается вытравить заразу из тела моего мужа. Кровь стекает в металлический таз рядом с кроватью, пока Генри, серый и вялый, лежит под бархатным покрывалом, протянув одну руку в сторону.

Будто ждет распятия.

Мне становится жутко. Кажется, что нас комнате не трое, а четверо, и четвертый — это Смерть. Я стараюсь унять стыд, когда понимаю, что мне хочется убежать. Не сталкиваться с болезнью лицом к лицу. Но я должна остаться. Сделать шаг к его постели. А потом еще один. Пока он не поймет, что я здесь.

Врач первым слышит шелест моих юбок и оборачивается на звук. Генри крутит головой, чтобы посмотреть, кто пришел, и, когда, мы встречаемся взглядами, я вижу страх в его глазах. Настоящий.

— Нет.

Я едва разбираю слово, которое он произнес, но вижу, как шевелятся его губы. Высохшие. Изломанные. Покрытые глубокими трещинами. Он облизывает их, прежде чем сказать:

— Не надо.

— Ваша Светлость, — говорит врач, поднимаясь ко мне навстречу. — Герцог нуждается в покое.

— Что с моим мужем?

— Давайте выйдем, и я всё вам расскажу.

— Говорите здесь или уходите.

— Герцог хочет побыть один и…

— Вон.

— Ваша…

— Оставьте нас немедленно.

Врач сомневается. Поворачивается к Генри, но тот не смотрит на него. Я перевожу взгляд на таз с кровью у кровати. Доктор видит, как я смотрю, и прикрывает его тряпкой. Потом собирает свои инструменты и молча уходит, закрыв за собой дверь.

— Уйди, — шепчет Генри, глядя в пространство. — Не хочу, чтобы ты меня таким видела.

Он отворачивается. Его мокрые волосы зачесаны назад. Лицо похоже на череп, обтянутый кожей. Глаза, широко распахнутые и испуганные, ввалились в темные глазницы. Руки такие тонкие, что, кажется, их можно сломать, как ветку.

Прошел всего месяц. Один месяц, а он перестал быть похожим на себя. Но это всё еще он.

Мне страшно, но я проглатываю страх. Делаю еще шаг. Я беру его руку и не отпускаю, когда он вздрагивает и пытается ее одернуть. Наклоняюсь и целую его в лоб, и тогда он, наконец, поднимает ко мне глаза.

— Я останусь. В наших клятвах про болезнь тоже было, помнишь?

Он открывает рот, чтобы возразить, но я забираюсь на кровать и ложусь рядом с ним. Осторожно кладу голову ему на плечо и пытаюсь почувствовать прежний запах, который давал мне покой.

Мы лежим и смотрим в темноту балдахина, расшитого звездами. Я слушаю каждый хрип. Каждый свит воздуха в его легких. И каждый раз замираю перед тем, как он выдыхает. Молюсь, чтобы это был не последний раз.

Я пытаюсь сохранить в памяти все секунды нашего молчания, но в итоге не могу себя сдерживать. Отправляю свой разум назад. В то время, когда всё было иначе. Когда наши возможности были безграничны.

Анна была жива. Маргарет и Томас не женаты. Гарри и Шелти влюблены. Генри… Генри был сильным, прямым и здоровым. А я всё пыталась понять, люблю ли я его по-настоящему.

— Смотри, — я указываю пальцем на бархатные звезды над нами. — Ты видишь? Три звезды под наклоном образуют рога Ориона.

Генри хрипло смеется.

— У Ориона нет рогов, они у Тельца. И сейчас лето, их не видно.

— Да видно, ты просто плохо смотришь.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на его угловатый профиль.

— Вот же они. Прямо здесь.

Он смотрит наверх и облизывает губы, но мало что может сделать, чтобы их смягчить. Мое сердце сжимается, и я отвожу глаза. Еще несколько минут мы молчим.

— Вижу, — тихо говорит он. — А рядом с ними Млечный Путь.

— А еще мы скоро услышим птиц, Генри. Надо просто дождаться рассвета.

Я хочу, чтобы он боролся. Сражался с болезнью ради меня. Чтобы вышел победителем, и мы закрылись в Байнардсе и прожили там остаток наших дней, согревая друг друга. Воспитывали детей. Наблюдали за тем, как меняются королевы.

Я прижимаюсь к нему и обхватываю рукой. Может, всё зависит от меня? Если держать его покрепче, он останется? Любить его сильнее, и он будет здоров? Нужна просто такая любовь, что ярче солнца и глубже океана.

— Мэри, мне так жаль. Я хотел показать тебе больше. Дать тебе больше.

Его взгляд устремлен наверх. Он будто хочет увидеть то, чего у нас не было.

— Прости, что не смог тебя защитить. От него. От того, что он устроил из-за Маргарет.

Генри вдруг улыбается и поворачивает голову.

— А ты что, сбежала ко мне?

— Да, — улыбаюсь я. — Переоделась мальчиком.

Он смеется.

— Но ты же в платье.

— У двери переоделась снова, а то ты бы меня не узнал. Я очень хорошо маскируюсь.

Он улыбается и сжимает мою руку, а я так хочу его поцеловать. Исцелить поцелуем, чтобы всё это закончилось. Забрать его во Францию, Шотландию или куда угодно, где нас никто не найдет.

— Отец помог мне, — говорю я.

— Он говорил со мной, — кивает Генри. — Я сказал, что можно сделать, чтобы тебя отпустили. Все думают, вы метите на трон.

Он снова переводит взгляд наверх.

— Я посоветовал сказать, что дети от Джейн будут первыми. Что бастард…

Он опять облизывает губы и пытается сделать вдох.

— Бастард не может стать королем. Это то, что он хочет услышать. Что будут законные сыновья.

Моего мужа никогда не узаконят. Он не будет принцем. Не станет королем. И я понимаю, глядя на его профиль, что мне никогда не хотелось, чтобы он им стал. Мне нужен был просто Генри. Фицрой. Фиц.

Я чувствую, как подступают слезы. Они царапают мне глаза и сжимают горло, давят на ребра изнутри.

— А когда ты поняла, что любишь меня? — спрашивает Генри.

Я снова возвращаюсь назад во времени. К тому вечеру, когда мы впервые смотрели на звезды. И к тому, когда я увидела Пуркуа под дворцовыми окнами. Когда мы станцевали наш первый неуклюжий танец. И когда он отверг мой ужасно неловкий поцелуй.

— Это было в Рождество. Я уронила кольцо, когда тебя увидела.

— Помню, как ты побежала, — смеется он. — Я тогда сделал что-то не так?

— Нет, ты просто стоял.

Я прячу лицо в его плечо, стараясь не плакать. Он все еще смотрит наверх.

— А я понял в часовне. Когда ты вошла. Это была любовь с первого взгляда.

Я улыбаюсь и осторожно стукаю пальцами по его худому животу.

— Не обманывай, ты же видел меня раньше.

Он поворачивается и с трудом пытается приподняться на одном локте.

— Ты была совсем девчонкой, когда мы виделись. Тощая младшая сестра моего лучшего друга. А в тот день ты была… такая красивая.

Он проводит пальцами по моим скулам.

— Я не мог оторвать от тебя глаз. И сейчас не могу.

Он легонько меня целует, и его губы жесткие, как бумага, но мне хочется их удержать. Но ему слишком тяжело. Он перекатывается на спину и закрывает глаза, морщась от боли. А я всё еще чувствую себя маленькой девочкой, которая не знает, что ей делать.

Я больше не могу сдерживать слезы. Они заливают его рубашку, растекаясь соленым озером. Он протягивает свободную руку через себя и ощупывает мое лицо, как слепой. Его ладонь шершавая и сухая, будто ее уже лишили жизни.

— Так, — хрипит он, стискивая зубы. — Надеюсь, это плач не по мне. Ты не избавишься от меня так просто.

Он пытается сделать еще один болезненный вдох.

— Я стану призраком и буду преследовать тебя всю жизнь.

Несмотря на ком в горле, я сдавленно смеюсь.

— Ты сумеешь?

— Конечно. Моя прабабка была колдуньей, ты что, не знала?

Его сухой смех превращается в кашель. Свисты и хрип переполняют грудь. Я сажусь и вижу, как боль искажает черты его лица.

— Генри, ты не…

— Мэри, я уже, — он смотрит мне прямо в глаза. — Я уже умираю.

Резкая боль заставляет меня согнуться и опустить голову ему на грудь. Одна рука Генри опускается мне на затылок, а другая гладит по щеке. Я поднимаю лицо, чтобы снова взглянуть на него. Хочу снова и снова смотреть на него, чтобы запомнить каждую делать.

— Ты прекрасна, — шепчет он. — Лучше любых принцесс.

Меня вдруг пронзает ужасная догадка.

— Генри, а ты же не думаешь…

Я не могу произнести это вслух, и даже додумать эту мысль до конца.

— Чего не думаю?

— Что это всё я?

Теперь слова льются из меня потоком.

— Нам же запретили спать вместе, а я набросилась на тебя, и теперь ты заболел, хотя король знал, что так и будет, и надо было просто подождать и тогда бы всё было…

Он начинает кашлять и дергаться так сильно, что под ним трясется кровать. Нужно бежать за врачом, быстрее. Я вскакиваю с кровати, готовая нестись к двери, но он хватает меня за запястье, и, когда я поворачиваюсь, то вижу, что он смеется. Мотает головой, пытаясь подавить кашель. А в его глазах слезы.

— Успокойся, — хрипит он, улыбаясь. — Ты не набросилась на меня, скорее уж я на тебя. И от секса не умирают.

Он смотрит на наши сцепленные руки, а потом переводит взгляд на свою впалую грудь.

— Ладно, сейчас он бы меня убил. Но дело не в тебе.

Генри делает глубокий рваный вдох и отпускает мою руку, откидываясь на мокрую подушку.

— Вот это, — он указывает на себя. — Это просто невезение. Трагичное стечение обстоятельств.

Я снова сажусь рядом с ним и беру его ладонь в свои руки. Провожу указательным пальцем по линиям на ней. Хочу там увидеть, что он проживет еще лет сорок, еще хотя бы год. Но суставы опухли и все линии спутались и стали короче. Я не могу понять, где та самая. Линия жизни.

Генри накрывает мою руку своей.

— Мэри, ты мне веришь? Что это не ты?

Я киваю, хотя не знаю, верю ли до конца. Кажется, что все, кто нарушал правила, за это поплатились. Анна говорила не то, что хотел услышать король, и теперь навсегда замолчала. Маргарет и Томас сидят в тюрьме за любовь, которой не должно было быть. Шелти нарушила все мыслимые правила в поисках любви и выходит за нелюбимого.

А я сижу здесь. Держу руку своего умирающего мужа.

— Не рассказывай ему, — говорит Генри, стараясь подняться повыше. — Никому не рассказывай, поняла?

— Почему?

Как будто я не знаю ответ.

— Он обвинит тебя. Скажет, что ты меня убила, как Екатерина Артура. Пока что он винит Анну Болейн. Думает, что это яд замедленного действия.

Он снова смеется сквозь кашель.

— Ты же знаешь его, всегда кто-то виноват. Рим, французы, Папа. Болейны. Он не может смириться, что его мечты не всегда сбываются.

Генри сжимает мою руку со всей силой, что у него осталась.

— Мэри. Не становись его следующей вещью.

— Постараюсь.

— Обещаешь?

Я смотрю на него и киваю.

— Как только я умру, сгребай тут всё, что увидишь, и уезжай подальше. Он попробует аннулировать брак, тебе нужны будут деньги.

Я морщусь, когда это слышу.

— Мне не нужны…

— Вон там самое ценное, ключ найдешь у зеркала — он указывает на резную шкатулку на камине. — А то уродство продай первым, никогда мне не нравилось.

Он указывает на длинное серебряное блюдо на столике у стены. Я вопросительно смотрю на него.

— Моя мать хорошо танцует, но со вкусом у нее проблемы, — улыбается он.

Он отпускает меня, и его рука безвольно падает на покрывало. Он выглядит измученным, и, кажется, тратит последние силы на то, чтобы повернуть голову к окну. Как будто за драпировкой видно небо.

— Он не придет, — говорит Генри.

— Король?

— Отец. Ему слишком страшно.

Мое сердце сжимается, и я не могу ему сказать, что его отец уже уехал. Бросил его здесь умирать. Я снова ложусь рядом с ним, и мы смотрим, как на балдахине кружатся созвездия.

— Обиднее всего оставлять тебя сейчас, — говорит он. — Когда всё почти получилось.

Я хочу прижать его к себе. Защитить его. И чтобы он защитил меня.

— Мэри. Не знаю, смогу ли я стать призраком, но я всегда буду тут.

Он делает усилие, чтобы повернуть свое тело ко мне и кладет руку мне на грудь. Туда, где сердце.

— Заберу на себя твою печаль. Когда ее почувствуешь, знай, что это я. Скучаю по тебе.

Я осторожно целую его в губы, а потом мы лежим и молчим, и я почти ощущаю покой, когда его дыхание становится ровным. Мне кажется, что он спит. Во мне загорается надежда. Вдруг это хороший знак? Может, он всё-таки поправится? Проснется и будет здоровым?

Но хрипы и свисты не перестают его терзать. Я слушаю их и боюсь шевельнуться, чтобы случайно не потревожить его сон.

Я и сама почти уснула, когда слышу, как он делает слишком хриплый и громкий вдох. Но за ним не следует выдох. Вместо этого Генри снова набирает в грудь воздуха. И еще. И еще. И еще.

Я открываю глаза и вижу, как он испуганно смотрит в темноту. Хочу закричать, что он должен бороться. Он не может уйти. Вот так взять и оставить меня одну, просто взять и сдаться. Но вместо этого я прижимаюсь к нему и шепчу:

— Дождись со мной рассвета, пожалуйста.

Но он не дожидается.