Жнец и Воробей

6 — ТЕНИ

ФИОНН

— И что ты собираешься делать с этой информацией, доктор Кейн?

Я опираюсь локтем на свой стол в клинике и глажу лоб. Лаклан не тот, с кем стоит шутить, особенно когда ты его младший брат.

— Это не так важно. Крэнвелл — негодяй, и он затевает что-то неладное. Я хочу знать, насколько он плохой.

— Чёрт возьми, — восклицает он с другого конца линии. — Это связано с девушкой, да?

— Нет.

— Почему нет?

Я вздыхаю.

— Может, пора, — продолжает он грубым голосом, но я знаю, что он дразнит. — Пора вывести тебя из твоей этой печальной эпохи Золушки.

— Независимо от того, связано это с девушкой или нет, ты всё равно не будешь счастлив, угрюмый мудак. Какая тебе разница? — победоносная улыбка появляется на моих губах, когда он ворчит.

— Как у тебя дела в личной жизни? Почему ты так озабочен моей? Всё ещё шатаешься по Бостону с разными цыпочками, или им уже надоело твое упрямство?

— Заткнись, ты, йибучий балабол, — шипит он. — Я не «шатаюсь по Бостону», чтобы ты знал. С тех пор, как на Хэллоуин ты всю ночь пытался утопить своё горе в алкоголе, а потом заблевал мою раковину, я решил прекратить со свиданиями, чтобы не стать таким же дебилом, как ты, — он цокает языком, хотя я знаю, что он обожает припоминать мне тот ужасный момент. — Даже не смог дойти до унитаза, как нормальный взрослый мужик. Раковину мою засорил.

Он любит об этом напоминать, надеясь вызвать у меня такую злость, что я вернусь в Бостон и докажу ему, что могу вынести эти нападки прямо в лицо. Но в том городе моя «почти что невеста» и полно несбывшихся ожиданий от жизни. Поэтому, одних подколов от брата недостаточно.

— Знай, Лаклан, каждый раз, когда ты рассказываешь эту историю, то напоминаешь, почему мне нравится в Небраске, — отвечаю я. Лаклан что-то бурчит на ирландском, и я улыбаюсь, но улыбка быстро тускнеет, когда я возвращаюсь к настоящей цели своего звонка. — Теперь, выполнив свою миссию, дай мне информацию о Мэттью Крэнвелле.

Лаклан вздыхает, и я слышу, как он печатает на клавиатуре. Мой брат говорит, что ненавидит свою работу наемного убийцы, но он всегда признаёт, что его доступ к информации и ресурсам полезен.

— Ладно. Я попросил Коннора собрать информацию, как ты и просил. Ничего особенного, так что не радуйся сильно, окей?

Я киваю, хотя он этого не видит, и беру ручку с бумагой. Лаклан диктует дату и место рождения Крэнвелла, его номер социального страхования, дату свадьбы с Люси и имена его троих детей. Данные из банков, и о долгах. Его отстранили из шерифского управления Линкольн-Каунти за драку в баре, которая вышла из-под контроля. С тех пор у него, удивительно, у него почти не было судимостей, лишь штраф за нарушение общественного порядка в прошлом году. Я уже изучал его медицинскую историю, но Лаклан всё равно упоминает основные моменты, включая операцию на глазах. Но ничего, что указало бы на истинные глубины тьмы Мэттью Крэнвелла. Ничего, что указывает на истинные глубины злодейства Мэттью Крэнвелла. Ни внезапного раскрытия, никакого компромата.

Но инстинкт подсказывает, что там всё не так просто.

— Это всё, что у меня есть, — говорит Лаклан, и я представляю, как он стучит своими серебряными кольцами по поверхности стола в офисе «Левиафан», месте, о котором он мне рассказывал, но никогда не показывал, всегда желая держать меня и Роуэна подальше от своего психованного босса, Лиандера. — Ещё что-нибудь?

Соблазн всплывает на поверхность. Я мог бы спросить о Роуз.

Я так мало знаю о ней. Как становятся исполнителем на мотоцикле в цирке? Какими выборами в жизни можно прийти к этому? Где она была? Что делала и видела?

Её имя вертится на языке. Но я не произношу его. Не только потому, что хочу разгадать её тайны сам, но и потому, что не хочу поставить её под угрозу. Мой брат никогда не стал бы намеренно причинять ей вред — хоть он и убийца, но у него есть совесть. А у Лиандера Мэйса? Он совсем другой. Он разорвет кого угодно, если это принесет ему серьезную выгоду, будь то власть, связи или деньги. Я не допущу, чтобы в «Левиафане» узнали о Роуз.

— Нет. Спасибо. Это было полезно, — наконец произношу я.

— Надеюсь, не чересчур полезно.

— Сойдет.

Лаклан издает задумчивый звук, затем мы прощаемся. Я долго смотрю на свои заметки, перечитывая информацию, запоминая её, потом отношу листок в шредер и уничтожаю.

А потом я хватаю свою куртку и выхожу.

Путь до Элмсдейла занимает чуть больше пятнадцати минут. Ещё несколько минут до фермы. Я проезжаю мимо, чуть медленнее разрешенной скорости, и паркуюсь у тополей, растущих в передней стороне его дома, где мой грузовик будет скрыт под густой листвой.

Я открываю дверь и делаю глубокий вдох, чувствуя надвигающийся шторм.

Первые капли дождя падают на мою куртку, пока я иду по обочине безлюдной дороги к дому Мэтта Крэнвелла, не отрывая взгляда. Внутри нет света, который бы контрастировал с надвигающейся тьмой грозы. Вначале кажется, что никого нет. И вдруг я слышу визг шлифовальной машины из сарая.

Я останавливаюсь и просто стою, наблюдая за местом. Выглядит как любая другая ферма. Обычный дом. Игрушки во дворе. Постройки и оборудование. Не понимаю, зачем я уставился на чей-то дом, пока редкие капли дождя постепенно превращаются в ливень. Кто-то может заметить меня, даже в темноте надвигающегося шторма. Какого хрена я здесь делаю?

Вспышка молнии освещает что-то. Оно выглядывает из стеблей кукурузы на краю поля.

Аллюминиевая бейсбольная бита.

В следующую вспышку света я представляю себе каждую секунду. То, как Мэтт Крэнвелл ударил её. Силу его удара. Ярость и злобу на его лице. Её мучительный крик. Я слышу и вижу всё. Чувствую. Как будто стою и наблюдаю за всем происходящим.

Помоги.

Не осознавая, мои ноги уже двигаются сами по себе. Пути назад нет. Смотрю на мятую биту, покрытую каплями дождя. Мои руки сжимаются в кулаки. Уходит вся сдержанность. Поднимаю биту.

Когда я уже в нескольких футах от сарая, звук дробилки прекращается, остается только тихий треск старого радио. Я останавливаюсь, но мысль о том, чтобы вернуться назад, даже не приходит мне в голову. Просто стою под дождём, прислушиваясь, как что-то тяжёлое сталкивается с металлом. Пара грубых слов слышится через щель в открытой двери. Крэнвелл болтает сам с собой, но кроме редких ругательств я не могу разобрать, о чём он говорит. Мгновение спустя, раздается щелчок гаечного ключа, затягивающего болт, и я использую этот момент, чтобы подойти ближе и заглянуть внутрь.

Крэнвелл стоит ко мне спиной. Я не так много раз его видел, но узнать могу — особенно по ремешку повязки на глазу, впивающейся в затылок. На металлическом каркасе рядом с ним раздается звук входящего звонка. Я наблюдаю за тем, как он вытирает руку о комбинезон и отвечает по громкой связи.

— Че надо? — произносит он; это не вопрос, а требование.

— Мне нужно сбегать в аптеку перед закрытием. У Мэйси кашель…

— Я же сказал тебе приготовить пожрать.

Наступает пауза. Я слышу кашель ребенка на той линии. Готов поспорить своей медицинской лицензией — это бронхит.

— Да, прости.

— Тогда иди и готовь, — Мэтт нажимает на экран и завершает звонок; затем вновь сосредотачивается на двигателе. — Тупая сука.

Моя кровь закипает; дикий огонь бушует в венах. Сердце отдается стуком в ушах; я закрываю глаза, потерявшись в воспоминаниях. Вижу образ мужчины — очень похожего на Крэнвелла. В нем кипит ненависть и презрение. Мой отец.

Я помню его лицо, несмотря на прошедшие годы. В ту ночь, когда он напал на нас в последний раз, в нем была звериная ярость. Я четко помню разорванную губу Роуэна и крик Лаклана, у которого кончик пальца был отрублен, и оттуда хлестала алая кровь. Помню спину отца, который отвернулся, чтобы побить того, кто захочет противостоять ему. Помню вес ножа в своей руке…

— Сукаебанная, — шипит Мэтт. Я быстро отступаю в тень. Но он говорит не мне, а своему побитому внедорожнику. Наклоняется над двигателем и заводит ключом. — Дурацкая старая хуйня.

Да. Подходит под твое описание.

Я снова выхожу на свет и вижу, как Крэнвелл погружается глубже в капот по самые плечи. Натягиваю рукав куртки и открываю дверь, чтобы войти в сарай.

Слева от меня есть стол, на котором валяется снятая дробилка на нержавеющей стальной поверхности, старая, покрытая царапинами и каплями жира. Рядом есть инструменты: ржавый молоток, набор отверток, рулон стальной проволоки и ножовка.

Я обвиваю пальцы вокруг матовой синей ручки гаечного ключа и поднимаю его со стола.

Вспышка молнии освещает пространство за окнами, стекла покрыты пылью. Гром гремит мгновение спустя, так сильно, что кажется, будто мир разваливается. Крэнвелл всё ещё стоит спиной ко мне, его рука глубоко погружена в мотор. Хлещет дождь. Радио играет успокаивающую мелодию. Мы в окружении звуков. В собственном коконе.

Одного удара хватит. Никто не услышит его крик.

Крепче сжимаю ключ, делаю шаг ближе.

Я вспоминаю лицо Роуз. Её страх. Он сделал это с ней. Он причиняет боль своей жене. Возможно, и детям. И он будет продолжать это делать, как делал мой отец. Ничего не станет лучше. Только хуже. Единственное, что смогло остановить моего отца, — это смерть. То же самое будет и с Мэттом Крэнвеллом.

Я могу это сделать. Могу нанести удар, который положит конец его жалкой жизни.

Что-то скрипит в тени, и я останавливаюсь, замерев во времени.

— Папа. Я покормил куриц.

Я прячусь, прижавшись к стене, ключ всё ещё сжат в руке. Из сарая доносится тяжёлое ворчание Крэнвелла и стук инструментов.

— Хорошо, — бурчит он. — Иди сюда, там дождь. Помоги мне с этой хуйней.

Слышны шаги, звук дождевика, который мальчик снял. Я выглядываю из своего укрытия и вижу, как Крэнвелл передает сыну фонарик и говорит ему забраться на раму, чтобы держать свет над двигателем. Мальчик подчиняется, и оба заглядывают внутрь автомобиля, обменявшись лишь парой слов, пока Крэнвелл закручивает ключ в моторе.

Какого черта я здесь делаю?

Руки дрожат, я вновь отступаю в тень и закрываю глаза. Этот вопрос кажется невыносимым. Я врач, черт побери. Я выбрал эту профессию, чтобы пытаться исправить то, что никогда уже не вернуть. Я хороший человек. Не опасный. Так какого чёрта я думаю об убийстве человека, которого едва знаю? Что со мной не так?

Посмотрев ещё раз из-за угла, осторожно кладу ключ на стол и незаметно выхожу к открытой двери. Выбегаю из сарая. Не смотрю на биту и сосредотачиваю взгляд на дороге впереди.

Когда захожу в дом, то сбрасываю мокрую куртку и промокшие ботинки, прежде чем направиться на кухню. Мои пальцы дрожат, когда я кидаю кубик льда в стакан и наполовину заполняю его бурбоном. Зажмуриваюсь и пью янтарную жидкость. Горло жжет. Это совсем не помогает избавиться от Мэтта Крэнвелла, стоящего в сарае, гаечный ключ манил меня, хотя я думал, что избавился от подобных побуждений. Рука ещё помнит ощущение инструмента, холодное стекло в руке не помогает.

Наливаю себе ещё и беру бутылку, отправляясь в свою комнату.

— Ты слабачка. Соберись, — говорит Роуз, когда я мимо прохожу ванной. Мои шаги замедляются, и я останавливаюсь у двери. — Не такая уж ты сильная, да? Ну, постарайся, если хочешь быть…

— Роуз? — я стучу в дверь, и поток ядовитых слов сразу прекращается. — Ты в порядке?

Долгая пауза.

— Да…?

— Ты уверена?

— Нет…?

— Можно войти?

Ещё одна пауза. Слышу, как вода плескается по краям ванны, а затем шуршание ткани.

— Ладно…

Когда я открываю дверь, Роуз сидит на краю ванны в халате, её костыли брошены на пол, а бандаж лежит на столе рядом с раковиной. Вода стекает по её груди и здоровой ноге, но травмированная осталась сухой, разве что края повязки немного отодвинуты.

— Что происходит? — спрашиваю я, ставя стакан и бутылку рядом с её бандажем. Роуз заливается румянцем и отворачивается. Моё сердце немного сжимается, когда она смотрит мне в глаза, но только на мгновение, будто не может выдержать.

— Ты сказал, что сегодня надо снять повязку, — говорит она, и её голос звучит мягче, чем обычно. Даже когда она уставшая, её слова всегда пропитаны сарказмом или игривостью.

— Это сложнее, чем я думала.

— Ничего страшного. Я помогу. Именно для этого ты здесь. Помнишь?

Роуз одаривает меня ободряющей улыбкой, и на минуту я забываю о том, что чуть не сделал сегодня вечером. Присаживаюсь перед ней, подставляя колено для её щиколотки. Она осторожно кладёт ногу и смотрит, как я потираю руки, чтобы согреть их. Она хмурится.

— Больно?

Роуз пожимает плечами и отворачивается, сглатывая.

— Немного.

— Это нормально, если ты боишься…

— Нет, — говорит решительно, хотя это не совсем убедительно, и она это знает. Вздыхает и добавляет: — Кость, торчащая наружу… это слишком. Трудно выкинуть из головы.

— Понимаю, — я слегка тяну за край липкой ленты, и Роуз вскидывает голову, когда больно выдёргиваются волосы, отросшие под ней.

— С пушком совсем другие эмоции.

Я фыркаю.

— Что?

— Смотри, — она ставит другую ногу мне на колено, чтобы сравнить разницу между бритой кожей, всё ещё сверкающей от горячей воды, и ногой, на которой тонкие тёмные волоски блестят в тусклом свете. Она указывает на свою опухшую ногу, на которой всё ещё видны следы от бандажа. — Пушок.

Хочется сказать что-то глупое, типа «мне нравится пушок», или «это горячо», или ещё кучу дурацких шуток. Я откашливаюсь и пытаюсь сосредоточиться на повязке, поднимая один край, чтобы проверить, не прилипли ли швы к марле.

— Это естественно.

— Это больно, когда прилипает.

— Подожди, пока мы не снимем гипс.

— Будет больно?

— Нет. Но когда мы его снимем, возможно, ты сможешь заплетать косички.

— Док, — смеется она, толкая меня пальцами ног. — Ты же должен помогать.

— Я помогаю. Отвлекаю тебя, чтобы сделать это, — говорю и рву повязку.

— Ублюдок! — она вскрикивает, хватает меня за запястье и смеется, широко раскрыв глаза. Я знаю, что улыбаюсь, как гребаный дурак, но, похоже, не могу заставить себя остановиться. — Я на девяносто девять процентов уверена, что у тебя вообще нет никаких дипломов, и ты выиграл свой стетоскоп в игре «Утиный пруд».

Роуз отпускает моё запястье только для того, чтобы шлепнуть меня по руке, а затем откидывается назад, её улыбка медленно исчезает. Спустя пару мгновений понимаю, что тоже перестал улыбаться. От легкости её прикосновений я кое-как сдерживаю свои слова. Мне трудно подавить внезапное желание сказать ей, как прекрасно её кожа сияет в этом свете, и какая она забавная и необычная, и как я благодарен за тепло её прикосновения, за её присутствие. Как я стараюсь не думать о том, что она голая под этим халатом. Рука, лежащая у неё на коленях, не дает ему раскрыться.

— Возможно, в тебя есть какая-то жестокая сторона, доктор Кейн, — говорит Роуз, и мои мысли о её теле уступают место образам Мэттью Крэнвелла. Я всё ещё чувствую тяжесть гаечного ключа в руке, жар ярости в венах. Не знаю, изменилось ли что-то в моём выражении, или она просто чувствует изменение в воздухе, но Роуз хватается за мою руку. Она раскрывает мою ладонь и кладет на нее влажный ватный диск. — Но у тебя есть и добрая сторона. И мне нравятся обе. Одинаково.

Улыбка Роуз нежная, её глаза полны тепла. Я стараюсь изо всех сил ответить ей такой же улыбкой. Сосредоточиться на простых действиях заботы. Аккуратно очищаю её рану, каждое действие — это ритуал. Меня это успокаивает. Человек, которым я решил стать, когда поступал в медицинскую школу? Это всё ещё я.

Но она права. Возможно, во мне есть жестокая сторона. И мне нужно это помнить. Ведь, оказывается, это просто так не забудешь.