Осколки памяти

Он сидел на полу своей спальни в полной темноте.

Он не мог заснуть и даже еще не раздевался, несмотря на то, что полночь давно миновала. В зыбком свете полной луны, пробивающемся сквозь задернутые шторы, его фигура резко выделялась на фоне двери. Плечи чуть заметно вздрагивали. Запрокинув голову, он шептал в пустоту:

– Господи, я не могу больше, не могу так… Я не выдержу. У меня просто нет сил… Сколько еще? Сколько?

Как же жестоко он ошибся, полагая, что справится с собой и сможет держаться ровно и спокойно. В порыве восторженного изумления, граничащего с безумием счастья от встречи с Кристиной, пусть и случившейся при таких печальных обстоятельствах, он совсем потерял голову. Единственным его желанием, страстным порывом было во что бы то ни стало удержать ее возле себя, любой ценой, правдой или ложью, только не дать ей исчезнуть, не дать покинуть его.

Он знал, что на этот раз не переживет такую потерю.

Но ложь давалась ему тяжело, дико тяжело. Он мучился, выворачивал душу наизнанку, заставляя себя притворяться и произносить несуществующие вещи. Он проклинал и ненавидел себя за это. Он никогда не умел лгать, и вряд ли уже научится. Поэтому всякий раз, когда ему приходилось говорить неправду, ему было стыдно и больно.

Он привык к боли, научился за долгие годы сосуществовать с ней, примирился, принял. Но боль потери и боль возвращенной безумной надежды, которой, может, никогда не дано сбыться, – это совсем не одно и то же. Потерю можно перетерпеть, перестрадать, затолкать в самый дальний уголок души, за пелену уходящих дней и призрачно-ложных новых впечатлений и встреч. Можно переломить себя и не думать о ней, на это силы найдутся, стоит только принудить мысли не возвращаться к прошлому каждую минуту. Но когда эта боль вдруг возрождается и дразнит, манит несбыточным, терзает нереальным, становится невыносимо и хочется кричать. Оказывается, она никуда и не исчезала. И попытки изгнать ее из памяти, стряхнуть с ладоней, как растаявший снег, не приводят ни к чему, кроме новых вспышек жгучего огня в сердце, которое замирает, не в силах сопротивляться такому натиску, и грозит никогда уже не начать биться вновь.

У него было потрясающее самообладание, всегда, и тогда, много лет назад, и сейчас. Эту черту своего характера он воспринимал, как данность, как само собой разумеющееся. Но у всего есть предел. И ему было мучительно больно видеть ее, разговаривать с ней, даже иногда касаться ее. Всякий раз его кожа горела от ее нечаянных прикосновений, и он кусал губы, чтобы не застонать, а потом чувствовал привкус крови во рту.

Она улыбалась и доверяла ему, как когда-то давно.

А лгать становилось все сложнее.

Поэтому он, словно помешанный, не находил себе покоя и повторял:

– Сколько еще, Господи?

Лишь глубокая ночная тишина была ему ответом и мнимым утешением.