Принцессы оазиса

Глава десятая

— Если я познакомлюсь с каким-нибудь молодым человеком и без запинки назову ему имена всех генералов Наполеона Бонапарта или расскажу о преимуществах и недостатках воспитания детей в Спарте, он будет так поражен, что тут же предложит мне руку и сердце, — сказала Ивонна, и Жаклин расхохоталась.

Обложенные учебниками и тетрадями, они готовились к выпускным экзаменам.

На протяжении всего обучения в пансионе светлокожая Ивонна с легким облачком белокурых кудряшек (во время занятий ей приходилось безжалостно стягивать и скалывать их) и смуглая Жаклин оставались лучшими подругами.

Широко расставленные, большие, осененные великолепными ресницами глаза и безупречно вылепленные черты лица последней придавали ей сходство с неким божеством в женском облике. И, вне всякого сомнения, у нее были самые роскошные волосы в пансионе: на редкость густые и такие длинные, что когда она их расчесывала, ей приходилось трижды перехватывать рукой блестящие скользкие пряди.

Конечно, Жаклин чуточку расстраивалась из-за своей более темной, чем у других девушек, кожи, но ее мать и отец тоже были смуглыми.

Она не догадывалась о том, что ради этого сходства Франсуаза пожертвовала дивной белизной своего лица.

В пансионе тайну происхождения девушки знало всего несколько человек из близкого окружения сестры Доротеи. Остальные ничего не подозревали. В конце концов, многие уроженцы юга Франции были и непривычно темноволосы, и вызывающе смуглы.

— Мои близкие убьют меня, если я получу плохие оценки, — пожаловалась Ивонна и в сотый раз спросила у подруги: — Ты сильно боишься?

— Маме глубоко наплевать на то, как я сдам экзамены. А папе — тем более. Но мне будет неловко перед сестрой Доротеей.

— Хорошо иметь таких родителей, как твои, — вздохнула Ивонна. — Тебе уже заказали платье для выпускного бала?

Жаклин вспомнила разложенные на кровати, креслах и ковре образцы тканей самых разных видов: бархат и шелк, тафта и органза, муслин и атлас. От цветов, малахитового, медового, кроваво-красного, коньячного, небесно-голубого, рябило в глазах. А рядом расположились каскады кружев, охапки лент и россыпи пуговиц. Где только Франсуаза взяла все это, равно как и кучу модных журналов?! Не иначе, выписала из самого Парижа, где Жаклин никогда не была и, по правде говоря, не надеялась побывать.

— Мама хотела сшить для меня самое роскошное платье, какое только возможно; папа с трудом остановил ее, сказав, что это всего лишь выпускной бал в пансионе, а не королевский прием.

— Как это здорово! — рассмеялась Ивонна, а Жаклин с улыбкой добавила:

— Моя мама ни в чем не знает удержу.

— Жаль, что у нас не будет кавалеров, — промолвила живо интересовавшаяся этим вопросом подруга. — Глупо учиться танцам, чтобы вальсировать друг с другом! Хорошо, что потом нас ждут и другие балы!

— Надеюсь, после выпуска мы будет видеться?

— Конечно! Ни ты, ни я не уезжаем из города. Просто нам больше не придется вместе жить.

— Ты для меня как сестра, — призналась Жаклин, и в глубине ее души вновь шевельнулись некие странные, глубоко запрятанные чувства. То было что-то вроде смутных ощущений на грани яви и сна.

— А ты — для меня! — ответила девушка, у которой, впрочем, были и настоящие родные сестры.

Передышка закончилась, и девушки погрузились в учебники.

Они молчали около часа, сосредоточенно повторяя материал. Хотя ни одна из них не предполагала учиться дальше (в условиях этой страны такое было попросту невозможно), и их будущее связывалось исключительно с удачным браком, сестра Доротея и другие воспитательницы сумели привить им и ответственность, и убежденность в необходимости знать не только основы счета, чтения и письма.

Ходили слухи, что на самом деле сестра Доротея была дамой благородного происхождения, получившей прекрасное образование, и что она сделалась монахиней из-за несчастной любви. Уехав на край света, она превратила маленький скромный пансион, в котором воспитывались дети местного «высшего общества» из числа европейцев, в незаурядное учебное заведение.

— Как много ты уже прошла! — сказала подруга Жаклин, заглянув в ее учебник. — С твоей памятью ты сдашь все просто блестяще!

— Не такая уж у меня хорошая память, — промолвила Жаклин, откладывая книгу. — Например, я совсем не помню раннего детства. Я будто появилась на свет в этом пансионе. — И, бросив взгляд на несколько поблекшую любимую куклу, добавила: — Вместе с Натали.

— Но ведь ты тяжело болела!

— Да, родители говорили, что я была на грани жизни и смерти и, когда очнулась, мне пришлось заново привыкать даже к ним. Мама считает, что это было мое второе рождение.

— О, Боже, завтра — литература! — простонала Ивонна, откладывая историю и берясь за другой учебник. — Эта копченая рыба, мадемуазель Кадур, меня ненавидит!

Мадемуазель Кадур была старой девой лет тридцати с хвостиком, на редкость бесцветной и некрасивой, зато злопамятной и беспощадной. Она прибыла в эту далекую жаркую страну в надежде вступить в брак, но, к несчастью, здешние мужчины показались ей необразованными и грубыми; да и они, при всем недостатке невест, не жаждали жениться на мадемуазель Кадур. Денег на обратный билет у нее не было, и ей пришлось устроиться в пансион учительницей. С тех пор вот уже пять лет она вбивала в головы юных воспитанниц мысли о том, в мире нет ничего значимее изучения французской литературы и что женский ум приспособлен к упорной работе не хуже мужского.

Девушки закончили штудировать учебники лишь поздним вечером. Жаклин и Ивонна немного пошептались перед сном и вместе помолились Господу за завтрашнюю удачу.

Закрыв глаза, Жаклин представила верблюдов. Когда-то одна из монахинь сказала, что дабы скорее заснуть, надо считать овец, но девушке было проще вообразить именно медленно бредущий по пустыне караван. Она слышала, как наяву, глухой тяжелый перезвон колокольчиков, привязанных к шеям животных, и шуршащий звук их мягкой поступи, видела уходящие вдаль пески, хранящие тайну Вечности. При этом Жаклин считала, что никогда не бывала в пустыне.

Утром в дортуаре царила суета. Воспитанницы натягивали форменные платья, туго заплетали волосы, одалживая друг у друга заколки и шпильки. Кто-то спешно повторял материал, другие горестно охали, третьи испуганно жаловались подругам, что ничего не помнят.

Стараясь не шуметь, девушки вереницей вошли в класс. В воздухе витало напряжение, а внутри каждой из них словно что-то скребло. Высокие окна класса казались окнами в другую жизнь, ибо за ними простирался иной, свободный и радостный мир.

Затаив дыхание, воспитанницы вытаскивали одинаковые с виду белые листочки с таким видом, словно в них была записана их судьба. Постепенно всеобщее волнение передалось Жаклин, и когда до нее дошла очередь, ее рука слегка дрожала, а сердце билось намного сильнее обычного.

Зажав в пальцах роковую бумажку, она быстро прошла к своему месту.

Присев на краешек стула, Жаклин заглянула в свой билет, и у нее отлегло от сердца. Она осторожно оглянулась на Ивонну и одними губами спросила «что?». Сделав страшное лицо, подруга прошептала «Лафонтен[16]», но Жаклин решила, что это не так уж плохо.

Собравшись с мыслями, она поняла, что хорошо знает ответ на вопросы, и когда мадемуазель Кадур спросила, кто готов, подняла руку.

Повинуясь знаку учительницы, Жаклин прошла к ее столу и остановилась. Отвечать полагалось стоя; чтобы приглушить яркий блеск своих глаз, девушка слегка опустила голову, а чтобы казаться скромнее, немного сжалась и вытянула руки по швам.

Пробежав по гибкой и стройной фигуре воспитанницы маленькими водянистыми злыми глазками, мадемуазель Кадур отрывисто произнесла:

— Начинайте, мадемуазель Рандель!

— «Плеяда», — уверенно произнесла Жаклин, — поэтическое объединение, зародившееся в XVI веке. Его возглавлял Пьер Ронсар. Еще туда входили отец французской трагедии Этьен Жодель, написавший пьесы «Плененная Клеопатра» и «Дидона», и…

— Довольно, — прервала мадемуазель Кадур, — вижу, вы знаете ответ на этот вопрос. Теперь расскажите мне о Кристине Пизанской[17] и ее трактате «Три Добродетели».

Жаклин тайком вздохнула. Этот трактат был коньком мадемуазель Кадур: в нем толковалось, каким образом высокородная особа может стать истинной дамой. Девушка решила постараться выудить из него то, что было милее аскетической душе строгой наставницы.

— В жизни богатой и знатной женщины немало искушений. Иные особы полагают, будто они способны стать счастливыми с помощью денег, что они могут удовлетворить любую прихоть и купить расположение каждого человека. Однако автор трактата считает, что нельзя быть богатым без добродетели и никто не может быть счастлив и удовлетворен, не заработав это счастье и удовлетворение собственным трудом, ибо безделье — мать всех грехов, — четко произнесла Жаклин, и мадемуазель Кадур одобрительно кивнула.

— Продолжайте.

— Нельзя поддаваться искушению почувствовать себя лучше прочих людей, соблазниться властью или возможностью отомстить другому за нанесенные обиды. Главный урок для каждой женщины — это урок милосердия, кротости и справедливости.

Наставница кивнула еще энергичнее, а потом вдруг спросила:

— А как должна вести себя дама по отношению к мужчинам? Большинство из них считают нас жалкими и недостойными.

Жаклин с удивлением уставилась на мадемуазель Кадур. Ей не приходило в голову, что эту чопорную особу может волновать такой вопрос.

Мадемуазель Кадур ждала. Забывшись, девушка продолжала разглядывать эту странную даму, выглядевшую гораздо старше своего возраста, с ее старомодными буклями, вытянутым и почти лишенным мимики лицом (из-за чего воспитанницы и прозвали ее копченой рыбой) и узким, напоминающим щель, ртом.

Что-то заставило ее ответить:

— Настоящая дама может чувствовать себя жалкой и недостойной только перед Господом Богом.

— Отлично, мадемуазель Рандель, — промолвила наставница, выставляя оценку. — Вы свободны; пусть ваше место займет следующая воспитанница.

Девушка вышла в коридор. Ее сердце гулко стучало. Еще один экзамен был позади, а потом начнется совершенно новая жизнь; по крайней мере, так ей казалось.

Вскоре в коридоре появилась Ивонна. Она отдувалась и закатывала глаза.

— Что б ей провалиться! Я нарочно прочла ей басню «Змея и пила», только, мне кажется, копченая рыба ничего не поняла. — И с подвываньем произнесла: — «Умы последнего разбора! За исключеньем вздора, вы не годитесь ни к чему, а потому зубами рвете все, что истинно прекрасно!»

Обе девушки покатились со смеху. Ивонна тоже была дочерью военного и много раз слышала в своем доме крепкие выражения, хотя на людях старалась держаться так, как подобает благовоспитанной особе. Они с Жаклин регулярно получали уроки лицемерия — каждая свой. В доме последней сдержанность проявлял как раз отец, зато девушка не раз являлась свидетельницей необузданного поведения матери.

Франсуаза могла отчаянно жестикулировать и громко смеяться, открыто высказывать убийственное мнение, а при необходимости пойти на хитрость или вызывающий обман.

Впрочем, это не мешало Жаклин одинаково любить обоих родителей. Просто с Фернаном они были кем-то вроде заговорщиков и держались откровенно, а Франсуазе девушка чаще говорила то, что та хотела услышать.

Миновали экзамены и выпускной вечер, на котором воспитанницы скорее показывали свое умение танцевать, чем по-настоящему веселились, и теперь Жаклин, Ивонне и другим девушкам из старшего класса предстояло разъехаться по домам. Отныне судьбу выпускниц пансиона предстояло решать их родителям.

Девушки расплакались, прощаясь с сестрой Доротеей, учителями, а особенно — друг с другом, хотя ни одна из них не покидала город. Тут же было решено как можно чаще ходить друг к другу в гости, устраивать приемы и пикники.

Жаклин прибыла домой в некотором смятении. За ней приехал Фернан, и по дороге она почти не разговаривала с отцом.

Девушка не представляла, чем будут вознаграждены эти монотонные и вместе с тем в чем-то счастливые дни пребывания в пансионе, и как будто чего-то опасалась.

Они ехали вдоль почти отвесных известняков, по краю обрывистого берега, и Жаклин видела камни, все в наростах зеленых и бурых водорослей и слышала плеск волн. Море, эта огромная нефритово-синяя, переливавшееся и колыхавшееся субстанция влекла ее взор, словно нечто мистическое. Точно также манила девушку и пустыня, где Жаклин хотелось побывать, хотя мать всегда стращала ее тем, что это нечто жуткое и мертвое.

Фернан помог дочери сойти с коляски.

— Все в порядке, — сказал он. — Твоя мама в хорошем настроении. Она велела заново обставить твою комнату, так что порадуйся сюрпризу.

Он подмигнул, и Жаклин понимающе улыбнулась.

Франсуаза встретила дочь у порога. Она была нарядно одета и сильно возбуждена.

— Все готово, — сказала женщина, хлопая в ладоши. — Я накрыла стол на террасе. Свежий хлеб, устрицы и даже шампанское!

Фернан и Жаклин наскоро умылись, а потом все трое уселись в плетеные кресла. С террасы было хорошо видно, как по небу плывут розоватые облака, а в потоках вечернего воздуха парят птицы.

— Чтобы вновь оказаться здесь, ты прошла длинный путь, — сказала Франсуаза, поднимая свой бокал, — и этот путь измеряется не расстоянием и не временем.

— Но ведь я бывала дома каждые выходные! — засмеялась Жаклин.

— Да, но это совсем не то, что навсегда вернуться в свою семью!

— Когда-нибудь у нашей дочери будет собственное будущее, — вставил Фернан, и Франсуаза тут же метнула в его сторону небрежный взгляд.

— Да, но оно будет связано с нами!

Дослуживший до полковника Фернан Рандель осушил свой бокал. Он радовался домашней обстановке, и вместе с тем его что-то тревожило, он не мог расслабиться. Мужчина прекрасно знал, как хорошо его жена умеет осложнять чужую жизнь.

И все же они неплохо провели вечер втроем. Жаклин радовалась тому, что груз экзаменов позади, что она очутилась дома, что наконец может почувствовать себя хозяйкой своего времени и желаний.

После ужина девушка прошла в свою комнату. Помещение было полно красноватого света. В раскрытое окно струился все еще очень теплый, но уже не жаркий воздух.

Пройдя по тонкому узорчатому ковру, Жаклин остановилась посреди комнаты, где в самом деле появились новые вещи: туалетный столик розового дерева с овальным зеркалом и множеством ящичков, консоль, где стояла высокая ваза с недавно срезанными розами, обитая шелком кушетка, на которую девушка посадила Натали.

Здесь не было книжного шкафа, но она знала, что может взять любую книгу из комнаты отца, где стоял большой стеллаж.

Подойдя к туалетному столику, Жаклин наклонилась к зеркалу и почти коснулась его лбом, отчего ее дыхание слегка затуманило поверхность. Девушка не могла оторваться от своего отражения. Она дрожала от непонятного волнения, словно увидела нечто неожиданное, или по ту сторону стекла должен был появиться кто-то еще.

— Тебе нравится? — послышался голос переступившей порог Франсуазы.

Жаклин обернулась.

— Да, мама, все очень мило, спасибо.

— У тебя такое выражение, словно ты чувствуешь себя не дома.

— Просто я немного отвыкла, — ответила Жаклин и заметила: — Мне кажется, теперь я не буду знать, чем заняться.

— О нет! — возразила Франсуаза. — Мы с тобой придумаем уйму интересных вещей. Будем ездить верхом, запишемся в какой-нибудь из местных кружков.

Франсуаза обняла дочь за талию. Она была довольна как никогда. Благодаря ее дальновидности и стараниям Жаклин превратилась в образованное, воспитанное, но при этом далеко не унылое и не скучное, жизнерадостное существо. И теперь их ждали дни, полные счастья и приключений.

— Разве прилично разъезжать верхом так, как это делаешь ты? — поддразнила девушка. — Мадемуазель Кадур сошла бы с ума!

Женщина сверкнула глазами.

— Меня не волнует мнение какой-то старой девы. Я никогда не думала о том, что прилично, а что — нет, ничуть не заботилась об этом и вместе с тем всегда получала желаемое.

Утомленная Жаклин предпочла лечь спать еще до наступления темноты. Воспользовавшись этим, Франсуаза решила поговорить с мужем.

— Наша дочь — само совершенство, — убежденно заявила она. — Сестра Доротея сказала, что та история никак не сказалась на умственных способностях Жаклин. На протяжении всей учебы она была одной из лучших учениц.

— И все же мы должны беречь ее.

— Да, потому кое-что меня беспокоит.

— Что именно? — несколько устало произнес полковник.

— Надо во что бы то ни стало найти для нее белую горничную.

— Но где ее взять?

— Не найдем здесь, выпишем из Франции. Надо немедленно заняться этим вопросом.

Над городом, купавшемся в ее прозрачном серебристом свете высокой луны, царило безмолвие, пока с арабской половины не донося протяжный призыв муэдзина.

Франсуаза поморщилась.

— Еще и это!

— Не беспокойся, в пустыне Жаклин никогда такого не слышала, ведь там нет мечетей, — сказал полковник и заметил: — К тому же всего не предусмотришь.

— Этого я и боюсь.

Утром Жаклин по привычке проснулась рано. В саду заливались птицы, и пахло цветами. По стенам дома ползли зеленые стебли вьющихся растений. Пол был усыпан бликами, напоминавшими золотые монеты.

Девушка прошла в кухню, где Фернан с самым непринужденным видом жарил себе яичницу.

— Не удивляйся — армейская привычка все делать самому, — сказал полковник дочери, отвечая на ее удивленный взгляд.

— Но ведь ты занимаешь высокий пост!

— Да, и у меня полно подчиненных, но дома я не хочу заводить слуг. Довольно конюха, садовника, сторожа и тех женщин, что приходят убирать и готовить днем.

— Почему? — спросила Жаклин, но Фернан улыбнулся и ничего не сказал.

Девушка вспомнила слова из трактата Кристины Пизанской, о котором рассказывала на экзамене. Там говорилось примерно следующее: ты можешь платить своим слугам гроши, но они все равно станут прислуживать тебе в надежде на лучшее. Кто посмеет ослушаться тебя, и какой вес будут иметь плохие слова о тебе? А еще — даже король порой может проснуться не во дворце, а в походной палатке.

— Сварить кофе? — промолвила Жаклин.

— Это было бы отлично! А ты будешь? — Фернан кивнул на сковородку.

— Да!

Полковник взял какую-то банку и посыпал блюдо оранжевым порошком.

— Что это? — спросила Жаклин.

— Разве ты не знаешь? Шафран.

Когда они сидели на террасе за чашками, от которых поднимался белый дымок, словно выписывавший в воздухе таинственнее письмена, полковник поинтересовался у дочери:

— Чем ты намерена заняться днем?

— Пока не знаю. Полагаю, мама придумает. Мне кажется, у нее полно идей.

В лице Фернана что-то дрогнуло, и он накрыл пальцы дочери своей ладонью.

— Прежде чем соглашаться, трижды подумай.

— Я знаю.

— Она хочет выписать для тебя горничную из Франции.

— Зачем? — удивилась Жаклин. — В пансионе мне никто не прислуживал.

— Возможно, из соображений приличия?

— Только вчера она сама говорила, что никогда не обращала внимания на приличия! — засмеялась девушка, и это замечание отнюдь не обрадовало полковника.

Фернан смотрел на Жаклин, и его сердце сжималось от тревоги и счастья. Франсуаза права: их дочь — само совершенство! Большие миндалевидные глаза, густые черные волосы, золотистая кожа, красиво изогнутые губы. Чистая, яркая, пронзительная, влекущая, как огонь, красота! Только бы она принесла этой девочке счастье!

Когда полковник, простившись с дочерью, отправился на службу, Жаклин вернулась в кухню. Что-то заставило ее взять банку с шафраном и открыть ее. Девушка потрогала порошок, кончики ее пальцев окрасились в оранжевый цвет, и ее вновь посетило видение огромных, выжженных солнцем, желтых, как львиная шкура, пространств, раскаленного воздуха и широкого, не заслоненного ни единым облачком, купола неба.

За этими грезами ее и застала Франсуаза.

— Что ты тут делаешь? — спросила она дочь, глядя на банку шафрана в ее руках.

Жаклин вздрогнула, возвращаясь в действительность.

— Я подумала, что этот порошок похож на песок пустыни, — медленно произнесла она.

— Откуда тебе знать! — резко бросила Франсуаза.

Девушка пожала плечами.

— Мне кажется, что я…

Со стороны сада послышались голоса арабок, что приходили убирать дом и готовить еду, и, прислушиваясь к их разговору, Жаклин забыла, что хотела сказать. Воспользовавшись этим, мать взяла у нее банку и поставила на полку.

— Идем.

Однако когда они вышли на террасу, девушка произнесла нечто, еще больше взволновавшее Франсуазу:

— Иногда мне кажется, будто я обладаю способностью понимать то, чего не должна понимать.

— Что ты имеешь в виду?

— Я поняла, о чем говорили эти женщины, хотя я не знаю их языка.

— Такого не может быть, — заметила Франсуаза, с трудом сдерживая панику.

К несчастью, дочь не унималась:

— Они сказали, что им надо переделать уйму дел и хотели, чтобы мы куда-нибудь ушли.

— Мы и уйдем, — нервно произнесла женщина и спросила: — Ты будешь завтракать?

— Я позавтракала с папой.

— Ну что ж, а мне вообще не хочется есть. Тогда давай переоденемся и пойдем на конюшню.

Жаклин с готовностью кивнула, и вскоре они с матерью очутились возле стойла, где содержалась лошадь девушки, подаренная ей родителями три года назад. Это была молодая породистая кобыла редкой чалой масти, по кличке Айми. Фернан Рандель купил ее у арабов за большие деньги.

За соседней перегородкой стоял вороной, без единого пятнышка жеребец Дайон, который повиновался одному лишь взгляду Франсуазы. Она никогда не использовала хлыст, и чтобы послать своего скакуна вперед, лишь давала ему шенкеля и подбадривала возгласом.

Конюх вывел лошадей во двор. Коротко свиснув сквозь зубы, женщина легко взлетела в седло. Дочь с невольной завистью любовалась посадкой матери.

Если скромная амазонка, старая шляпа и пыльные сапоги ничуть не смущали Франсуазу, то Жаклин все же надела под наряд для верховой езды нижнюю юбку с похожей на белую пену кружевной каймой и обмотала шляпу прозрачным шарфом, который можно было опустить на лицо. Ее хорошо начищенные короткие сапожки были снабжены небольшими шпорами, а перчатки из тонкой кожи предохраняли руки от царапин и ссадин.

Повинуясь желанию Франсуазы, они поехали вдоль побережья, овеваемые свежим морским ветром. Жаклин не знала, куда они направляются, но, глядя на хмурое, сосредоточенное лицо матери, не решалась задать вопрос. Несколько раз женщина на ходу передавала дочери флягу, вода в которой уже стала теплой.

От быстрой скачки шумело в ушах, и слезились глаза, но Франсуаза и не думала замедлять бег коня. Ветер развевал ее свободно подвязанные черные волосы, в которых по сей день не появилось седины. Женщина залихватски заломила шляпу назад, и солнце опаляло ее лицо с прищуренными глазами и сомкнутым ртом, лицо в коем в эти минуты было что-то хищное.

Наконец Франсуаза остановила коня. Впереди простиралось пространство, равным которому не было ничего.

— Вот они, пески! — с вызовом произнесла она, и дочь тихо ответила:

— Я вижу.

— Там раскидано множество оазисов, в которых живут бедуины.

— Какие они, эти жители пустыни?

— Непонятные, не похожие на нас. Дикие и опасные, фанатичные и воинственные, — сказала Франсуаза, глядя вдаль. — Твой отец много раз сражался с ними.

— Папа? Он убивал?!

— Он же военный человек, а война — это убийство и кровь. Думаешь, за что в армии дают звания? За умение вышивать гладью?

Девушка молчала, осмысливая сказанное. Фернан был для нее не просто отцом, а союзником и близким другом. Она знала, что он посвятил свою жизнь войне, но в определенном смысле не отдавала себе в этом отчета.

— Я должна рассказать одну историю, которую мы были вынуждены скрывать от тебя, — промолвила Франсуаза, прерывая размышления дочери.

Почувствовав, что услышит нечто важное, Жаклин встрепенулась.

— Какую историю?

— В раннем детстве, — медленно начала женщина, — тебя похитили арабы. Полагаю, оттуда твои отрывочные воспоминания о пустыне и арабском языке.

Жаклин выглядела потрясенной до глубины души.

— Почему меня украли?!

— Чтобы сделать заложницей, потому что твой отец занимал высокий пост, а во время очередной военной операции французы взяли в плен много арабов. К счастью, стороны сумели договориться, и тебя удалось вернуть. Но потрясение было слишком велико, и ты потеряла память.

— Ты говорила, это случилось из-за болезни!

— Да, но причиной лихорадки стало именно похищение.

— Арабы плохо обращались со мной? — прошептала Жаклин.

— Нет, но представь, что значило для тебя очутиться в чужом незнакомом месте, вдали от родителей и дома! — воскликнула Франсуаза и как бы между прочим заметила: — Ради твоего спасения твой отец рисковал собой. А я… я чуть не сошла с ума.

Переполненная чувствами девушка сжала руку матери. Та молчала. Франсуаза видела, словно наяву, лицо Фернана со столь знакомым ей выражением страдальческого отчаяния. И мысленно говорила ему: «Только не надо о лжи! Я должна защитить нашу дочь. Оградить от прошлого, чтобы построить ее будущее».