Принцессы оазиса

Глава двадцать восьмая

Здесь стояло много красивых домов, поражавших совершенством пропорций и построенных на века, с высокими колоннами и широкими каменными ступенями. Зеленые террасы спускались к самому морю, где в небольших голубых и прозрачных, как зеркало, бухтах были пришвартованы судна, своими белыми парусами напоминавшие сказочных птиц.

За оградами садов было полно цветов; их поливали бесценной водой, и они источали дивный аромат, что тоже служило признаком богатства и благородства.

Улицы в этом квартале были удивительно ровными и сверкали под солнцем так, словно были посыпаны алмазами. По одной из них под удивленными взглядами французов медленно и робко двигалась женщина в покрывале.

Собираясь на поиски Байсан, Анджум трусила, однако упорства, как и всем бедуинам, ей было не занимать. Этого требовали условия их жизни, проходящей в жестоком единоборстве с природой. Чего стоило противостояние безжалостным пескам, ежеминутно наступавшим на оазис!

Изо дня в день бедуины вывозили на ослах, выволакивали в корзинах навеянный ветром песок. Это был настоящий сизифов труд — работа, которой нет конца.

Вот так и Анджум была готова искать сестру, даже если на это придется потратить целую жизнь.

Девушка надела покрывало, хотя и не привыкла к нему, надела, потому что слышала, что женщину в покрывале европейцы обойдут десятой дорогой, а вот к той, чье лицо открыто, могут проявить неуважительный интерес.

Когда у нее спросили «вы не заблудились, мадам?», она бросилась бежать. Анджум еще не осознавала того, что может остановиться и сказать «я жена французского офицера» и даже назвать свою фамилию.

Ее пугали кварталы, где жили люди, не знающие нужды. С этих вершин домики арабов казались белыми ракушками, прилепившимися к горе. И она знала, как там убого и бедно.

Конечно, на свете было немало богатых мусульман; однако, будучи слишком гордыми, они предпочли переехать в другие части страны, и теперь в их роскошных домах жили европейцы.

Кто их создал такими? И почему они верили в другого Бога? Можно ли было назвать их высшими существами? Анджум не задавалась подобными вопросами, ибо за ее спиной стояла пустыня — величайшее и единственно вечное из всего сотворенного Аллахом на этой земле, пожалуй, не считая океана.

Желающие принизить других людей и возвысить себя строили огромные дома и даже дворцы, но Анджум познала мощь и власть песков, не подавляющие достоинство человека, не уничтожавшие его личность. Европейцы же не ведали о законах пустыни.

Но Симон знал или, по крайней мере, хотел узнать. И — как догадывалась Анджум — человек, которого Байсан считала своим отцом и ради которого покинула оазис и даже Идриса, тоже многое понимал. Он представлялся ей очень серьезным врагом, потому девушка без конца повторяла себе, что ей надо быть осторожной, потому что враг, которому что-либо известно о тебе и твоем мире, опасен вдвойне.

Анджум помог Наби. Он написал по-французски на бумажке «Фернан Рандель». Она добилась от него этого какой-то простенькой хитростью, ибо хотя он и был очень умен, при этом оставался на редкость простодушным. Этот юноша много размышлял и рассуждал о возвышенном, но плохо знал реальную жизнь. Годы, проведенные в масхабе в качестве ученика, а потом учителя, окончательно оторвали его от действительности.

Наби пришел в дом Гузун, чтобы заплатить за содержание Кульзум. Анджум возмущала эта ситуация. Похоже, сестра Кабира считала, что так и надо. Чужие люди должны заботиться о ней, как о принцессе. Если б не Гузун, которая заставляла ее работать, она бы вообще ничего не делала. Вдобавок Кульзум не скрывала своего, как подозревала Анджум, корыстного интереса к Наби.

Увидев какую-то лавку, которую держал во французском квартале араб (как правило, там продавались украшения и сувениры), девушка рискнула войти внутрь. Здесь царила радостная, но фальшивая пестрота дешевых изделий, которые неопытные покупатели зачастую принимали за настоящие и дорогие. Когда Анджум попробовала заговорить с торговцем, тот принялся ее гнать и даже плюнул ей вслед, возмущенный тем, что арабская женщина разыскивает какого-то француза.

Девушка поняла, что она может обратиться только к европейцу.

Она бродила несколько часов, пока не рискнула подойти к человеку, чем-то напоминавшему ей Симона, и показать ему бумажку. Тот принялся объяснять, а увидев, что Анджум не понимает ни слова, просто отвел ее к дому полковника.

С виду это был не такой уж богатый дом. Виноградные лозы, обвивавшие довольно низкую ограду, поблескивали на солнце, а растущая вдоль дороги бугенвилея была белой от пыли.

Анджум долго стояла, завороженно глядя на жилище, где обитала ее сестра, пока не сообразила, что ее могут заметить. При мысли о том, что Байсан в любой миг может выйти из этих ворот, у девушки бешено застучало сердце. Ей были непонятны обычаи европейцев, незнаком уклад их жизни, манера общаться друг с другом, хотя она и была замужем за одним из них.

Неожиданная мысль заставила Анджум напрячься. Как же она была глупа! Симон стремился к ней, а она к нему — нет. Она не сделала ничего для того, чтобы сократить расстояние между ними. А теперь он, возможно, не вернется обратно. Ее пронзила тоска, она поняла, что очень скучает по своему мужу.

Устав от бесплодного ожидания, девушка подошла к ограде и попыталась заглянуть в сад. Анджум видела, что на террасе в плетеном кресле сидит женщина, но не могла разглядеть, кто это. Ей мешало покрывало. Тогда она быстрым и несколько вороватым движением подняла его и привстала на цыпочки. Нет, кажется, это была не Байсан.

На террасе сидела Франсуаза. На коленях женщины лежал небольшой, но опасный предмет. В мрачной неподвижности ее темных глаз таилась угроза. Сейчас в ее душе не было ни боли, ни тревоги, ни страха, только ненависть — такая же холодная, как металл, из которого было сделано оружие, которое она купила несколько дней назад.

При виде револьвера Берта де Роземильи побледнела от ужаса, а Жаклин с тревогой спросила мать:

— Зачем тебе это?

— С тех пор, как на нас напали арабы, а твой отец больше здесь не живет, я не ощущаю себя в безопасности, — небрежно ответила Франсуаза.

— Можно нанять дополнительную охрану.

— Я хочу быть уверенной в том, что сама сумею себя защитить.

Она с утра до вечера упражнялась в стрельбе по пустым бутылкам и другим мишеням и довольно быстро овладела оружием.

Франсуаза погладила револьвер, потом взвесила на ладони. Она сама не до конца понимала, зачем он ей нужен: для пущей уверенности в себе или для того, чтобы в самом деле кого-нибудь застрелить.

Фернана? Но это убийство не скроешь, а ей не хотелось провести остаток дней за решеткой. Свою соперницу? Но она даже не знала, кто это. Франсуаза подозревала, что полковник связался с какой-то вдовой, но никак не с девицей, и вообще с женщиной не из местного высшего общества, иначе о его ухаживаниях непременно бы стало известно.

Женщина понимала, что на этот раз все серьезно, что она рискует потерять Фернана. Ее власть над ним кончилась, рассеялась, словно некие чары, и Франсуаза впервые задумалась, а что ему, собственно, было нужно от жизни?

Она вспоминала лихорадочность и горячку времен их знакомства и первых лет совместной жизни, когда она то бесстыдно отдавалась ему, то дразнила и избегала, заставляя мучиться, потому что это ее возбуждало. Конечно, она была красивой, яркой, необычной, да в придачу богатой; ему завидовали, и это тешило его самолюбие. Однако она никогда не интересовалась, что у него на душе, и в этом смысле они существовали порознь. У него была служба, была Жаклин и, стало быть, какой-то смысл жизни. Но теперь дочь выросла, а его самого могли отправить в отставку.

Вероятно, сейчас Фернан мечтал о спокойном будничном существовании рядом с какой-нибудь невыразительной, но домовитой женщиной, он надеялся прожить так хотя бы пару десятков лет, чтобы затем мирно сойти в могилу, обратиться в прах.

Во всяком случае Жаклин оставалась с ней. Вчера девушка отправилась на пикник, который устраивали ее подруги по пансиону, а потом попросила позволения погостить у одной из них. Разумеется, на пикнике будут и молодые люди. Ну что ж, пусть. Темные глаза Жаклин по-особому светились, когда она улыбалась матери. Прежде Франсуаза не допускала и мысли, что дочь станет так же улыбаться кому-то еще. Но теперь ее мнение изменилось.

По возвращении из оазиса Жаклин сделалась замкнутой, немного нервной, ее будто что-то тревожило, и она что-то скрывала.

Франсуаза подумала о том, что, наверное, каждая мать отчасти видит в дочери самое себя. Но она не могла разглядеть себя в Жаклин, потому что в их жилах текла разная кровь. В пансионе девушку воспитали как надо, но природу изменить не сумели. Франсуаза не могла угадать ее подлинных мыслей и чувств. История семьи, рода, клана всегда глубока, таинственна, будто некий колодец, но она сильна именно прошлым, которое волей-неволей впитывают потомки.

Что касается будущего, оно никогда не бывает таким, каким его задумал человек, и все же есть вещи, которых трудно избежать. Жаклин выйдет замуж, и у нее родятся дети. Франсуаза решила, что будет главной в этой семье, потому что все отнюдь не малое состояние находится в ее руках, а деньгами пренебрегают только дураки. Зять станет ее уважать (и возможно, немного бояться), а внуки полюбят, потому что она умна, умеет быть забавной и занятной, потому что она отлично ездит верхом и даже умеет стрелять, не признает ничьего мнения и вообще ни на кого не похожа.

Франсуаза решила: к черту Фернана! Отныне между ними лежала пропасть. Пусть делает, что хочет. На ее век хватит мужчин. Главное, она никогда не останется одна, потому что у нее есть Жаклин. Много лет назад она совершила верный шаг и не прогадала.

Постепенно к Франсуазе вернулось спокойствие, и она расслабилась. Было жарко. Дул несильный, но упорный горячий ветер, доносивший яростное, неутомимое дыхание пустыни. Откуда-то пахло душистой прелой травой.

Франсуаза взяла в руки чисто женское оружие — веер — и несколько раз обмахнулась им. А потом услышала шорох в кустах возле ограды. Она медленно повернула голову. Там стояла женщина из местных и заглядывала в сад.

Арабские служанки давно ушли. Попрошайки тут не появлялись. Кто же это мог быть?

Франсуаза осторожно вгляделась в лицо незнакомки, и ее словно обожгло огнем и пронзило молнией. Жаклин, зачем-то нарядившаяся арабкой и тайком заглядывающая в собственный сад?! Но дочь должна вернуться домой лишь послезавтра, и ей не свойственны подобные выходки!

И тут она поняла. Это сестра ее дочери. Оазис Туат был уничтожен, но каким-то чудом она не погибла, осталась жива. И теперь явилась, чтобы разрушить их мир, рассказать Жаклин правду.

Ладони взмокли, стали горячими, дыхание участилось. Франсуазе очень хотелось встать и кинуться к ограде, но она сдержала себя. Иногда выигрывает тот, кто не спешит. Если эта женщина пришла сегодня, значит, появится и завтра.

Франсуаза следила за незнакомкой, как хищник следит за добычей, не обнаруживая себя. Непохоже, чтобы у этой арабки были сообщники. Тогда кто рассказал ей правду?

Франсуаза запаниковала. Она не знала, что делать. Все ее хваленое самообладание превратилось в лоскут, трепещущий на ветру. Она ощущала неистовое биение пульса в висках и судорожный комок в горле.

Усилием воли Франсуаза взяла себя в руки. Если Жаклин, вернувшись, увидит эту девушку, всему придет конец. Этого нельзя было допустить.

На следующий день женщина купила одежду, какую носили арабки. Преимущество покрывала заключалось в том, что никто не мог угадать, кто скрывается под ним.

Когда сестра Жаклин, покрутившись возле дома, собралась уходить, облаченная в мусульманское одеяние Франсуаза последовала за ней.

Она шла мелким семенящим шагом, каким обычно ходили местные женщины. Она изменила в себе все — жесты, походку, манеры, — дабы идущая впереди Анджум, даже оглянувшись, ничего не заподозрила.

Но непривыкшая к покрывалу девушка шла, словно с завязанными глазами, потому ей было не до случайных прохожих.

Анджум привела Франсуазу к маленькому, чисто выбеленному известью домику. Здесь ничего не запиралось, и, немного подождав, женщина беспрепятственно вошла внутрь.

Там было пусто: Гузун и Кульзум ушли на рынок. Обстановка поражала своей простотой. Было очень тихо; в пересекавших помещение солнечных столбиках кружила золотистая пыль.

Краем глаза Анджум заметила чей-то силуэт и сперва подумала, что это Гузун или Кульзум. Но потом увидела взгляд, которого не смогла выдержать.

Он принадлежал незнакомой женщине, высокой, гибкой, черноволосой и темноглазой. Она была в арабской одежде, но Анджум видела, что это европейка. В ней было что-то от змеи — завораживающее, гипнотизирующее, пугающее. Казалось, она способна завладеть всем, к чему прикоснется.

Анджум обмерла и прислонилась к стене. Она не была беспомощной, ибо родилась в пустыне, а пустыня всегда полна опасности. Но сейчас ее мозг отказывался работать; она не могла предугадать дальнейших шагов этой женщины и только чувствовала, что произойдет нечто ужасное. Анджум не хотела показывать свою неуверенность, свой страх, но не сумела их скрыть.

Франсуаза молча достала из-под одежды оружие, и ей тут же почудилось, будто холодный металл в ее руке налился тяжестью и силой. Она надеялась, что не дрогнет. Надо убить арабку и уйти — это преступление никто не станет расследовать, а если и станет, то не найдет никаких следов.

На лбу Анджум заблестели капли пота. Она понимала, что смотрит в лицо своей смерти.

Франсуаза медлила. Только что ей казалось, будто по жилам вместо крови течет обжигающая ненависть, но сейчас она колебалась. Перед ней была девушка с внешностью Жаклин, ее сестра-близнец, родная кровь. В какой-то миг Франсуазе почудилось, будто ей предстоит выстрелить в собственную дочь.

— Эй! — вдруг раздался усталый, но веселый голос. — Анджум! Гузун! Есть кто-нибудь дома?

Франсуаза резко повернулась в сторону дверного проема, и они с Симоном встретились взглядом. Женщина оторопела. Откуда здесь взялся этот лейтенант?!

Симон не стал задаваться вопросом, что происходит, он быстрым движением схватил женщину за запястье и сильно сжал. Зашипев от боли, она выпустила оружие, и оно оказалось в руках лейтенанта.

— Это вы! Вы сошли с ума! — потрясенно произнес молодой человек.

Не промолвив ни слова, Франсуаза метнулась к двери и исчезла, а Симон повернулся к Анджум.

Та выглядела смертельно испуганной, надломленной, на ней буквально не было лица.

— Кто это? — прошептала девушка и добавила: — Она хотела меня убить.

Лейтенант решил, что нет смысла лгать.

— Я это понял. Франсуаза Рандель — та самая женщина, которую твоя сестра называет матерью.

Анджум покачнулась. В какой-то миг действительность отдалилась, перед глазами потемнело, пол под ногами поплыл, и звуки сделались приглушенными. Молодой человек быстро привлек ее к себе. Девушка дрожала всем телом, и эта дрожь передалась Симону.

Лейтенант вспомнил про ожерелье. Каким же он был дураком, что пытался свести Жаклин и Анджум!

— Не беспокойся: эти люди хорошо относятся к Байсан. Просто они не хотят, чтобы кто-то разрушил жизнь, которую они строили много лет подряд. Я подозревал, что эта женщина опасна, но не знал, что настолько!

— Ты спас мне жизнь.

Молодой человек выдавил улыбку.

— Да, наконец, мне посчастливилось это сделать.

Анджум продолжала стоять, прислонившись к мужу. От него пахло пустыней. Песком, способным навеять напоминавшие золотой, но безлюдный город барханы, отчаянно цепляющимися за жизнь растениями, дымом, идущим от багрового пламени, что пылает возле шатров, окруженное беспросветным мраком, когда вокруг двигаются словно вырезанные из черного дерева силуэты. Даже небом, просторным и легким днем, и глубоким и тяжелым вечером, когда его чернота прочерчена полосками падающих звезд. То был запах родины, дома, чего-то незабываемого, вросшего корнями в сердце и душу.

Анджум понимала, что больше никогда туда не вернется. Теперь вместо всего этого у нее был мужчина, к коему она испытывала странные чувства, зародившиеся без всякой причины, можно сказать, вопреки всему.

— Как ты думаешь, моя сестра меня ищет?

— Это мне неизвестно, но я прошу тебя оставить попытки встретиться с ней. Я понимаю, что ради этого ты ушла из оазиса, но… Теперь ты видишь, чем все может закончиться!

— Но я хочу ее видеть! — взмолилась Анджум.

— Пойми, хотя у твоей сестры такое же лицо, как у тебя, внутри она совсем другая. Байсан больше нет, она давным-давно превратилась в Жаклин, и она для тебя чужая, как и ты для нее. Она тебя даже не помнит.

— Но ты, именно ты, мог бы рассказать ей обо мне!

— Анджум! — Отстранившись, Симон пристально посмотрел ей в глаза, и в его голосе прозвучали суровость, тревога и непреклонность: — Ты не думала о том, что эта женщина, мадам Рандель, потеряв в лице Жаклин свою дочь, способна навредить и ей?

Этим было все сказано. Анджум заметно сникла, ее плечи согнулись, а в глазах застыла печаль.

«Это все, — с тоской подумал Симон. — Цель, ради которой она покинула оазис, не будет достигнута. И зачем ей тогда я и этот брак?»

Ему было больно видеть в глазах Анджум отражение ее разбитых надежд и сознавать, что его надежды тоже погублены.

Он был глуп, полагая, что столь необычная, почти безумная мечта сбылась так легко. Разве способно семя любви прорасти на почве единения таких разных культур? Разве можно сделать свою жизнь понятной для другого человека, как бы глубока ни была любовь, если этот человек вырос в совершенно иных условиях?

Внезапно Симон ощутил, как сильно устал. День ото дня солнце нещадно палило, и огромное, почти бескрайнее пространство представлялось лейтенанту тесной и жаркой клеткой. Сердце неистово билось о ребра, кровь бешено пульсировала в висках, все тело требовало освобождения.

В пустыне европейцы были отданы во власть случая, на откуп чего-то непредсказуемого, нелепого. Какой-то безумец натравил один народ на другой, и эти народы воевали в безумном ослеплении, покоряясь чужой воле, не ведая, что творят, не чувствуя никакой вины.

Стычка с арабами была безжалостной и быстрой. Большинство белых солдат абсолютно не умели присматриваться к местности, распознавать звуки. Для них пески были чем-то однообразным и пустым, а между тем именно в этом, кажущемся абсолютно безлюдным пространстве опасность появлялась словно бы ниоткуда. Но Симон уже побывал в пустыне и знал, что перед безмолвной застывшей стихией человек, тем более белый, — всего лишь ничтожная букашка, могущая быть раздавленной в любую минуту.

Он очнулся от голоса Анджум:

— Тебе что-нибудь нужно?

Симон встрепенулся.

— Ванна — это было бы чудесно. Я весь в пыли и песке!

Существовало еще одно, чего он лишился, — возможности посещать баню вместе со всеми. Иначе сослуживцы сразу заметили бы, что он принял ислам.

Ванны не было, но нашелся жестяной бак, в котором мог поместиться взрослый человек.

Симон взялся натаскать воды, а Анджум сказала, что постирает его одежду. Он носил ведра, обливаясь водой, шутя и смеясь, и постепенно к ним обоим отчасти вернулось хорошее настроение.

Потом он разделся и влез в бак, а она взяла и понюхала его одежду. То был запах мужчины, который был ей бесконечно далек, но вместе с тем удивительно близок. Просто Анджум еще не осознала до конца, что Симон — ее муж.

Сидя в баке, молодой человек попросил девушку:

— Пожалуйста, помоги мне!

Анджум взяла мочалку и застенчиво, неловко принялась тереть его спину. Ни у кого из женщин ее племени, ее народа не было такого мужа. С кожей белой, словно сияющий на солнце песок, и такой мягкой и нежной.

Какое необычное у него тело! Забывшись, она провела ладонью по его предплечью. Симон с благоговением наблюдал, как ее смуглая рука гладит его светлую кожу. Внезапно все вокруг преобразилось. Словно что-то минуту назад бывшее непонятным и далеким, сделалось доступным и близким.

— Я ушла из оазиса не только для того, чтобы разыскать сестру. Я сделала это еще и ради тебя, — вдруг сказала Анджум.

— Чтобы спасти мне жизнь?

— Чтобы быть с тобой.

Они посмотрели друг на друга, и с их глаз будто спала какая-то пелена. Они были молоды, они полюбили друг друга вопреки всем обычаям и запретам, они поженились. Но лишь в этот миг оба почувствовали, что их жизнь может стать одной на двоих.

Внезапно Симон рассмеялся, и следом, как колокольчик, зазвенел смех Анджум.

Взявшись руками за край бака, молодой человек выбрался из него. Он был голым, да вдобавок готовым к тому, чтобы овладеть женщиной, но на сей раз Анджум не смутилась и не испугалась. Он поспешно вытерся поданным ему полотенцем, а потом будто какой-то порыв бросил их с Анджум друг к другу и заставил слиться в лихорадочном сладком поцелуе. Не будучи в силах ждать и терпеть, Симон сорвал с нее рубашку, и они оба лишились способности что-либо думать и понимать.

Желание и страсть были острее любого ножа, потому Анджум не почувствовала боли. Их слияние было поспешным, безудержным, бурным, будто на краю жизни и смерти, и удовольствие растекалось по телу, словно горячий мед.

Симон поразился тому, как изменились его ощущения после простой операции, насколько полнее и ярче он чувствовал женщину. Или дело было в том, что он впервые обладал той, которую полюбил?

Он проложил тропинки в местах нехоженых, как сама пустыня. И дело было не в невинности Анджум, а в чем-то другом. Она впустила его в сердцевину чего-то такого, что не имело названия. Отдала ему ключ от своего потаенного мира. Открылась и отдалась сполна всем своим существом. Его притягивал и возбуждал цвет ее кожи, опьянял ее пряный чужеземный дух, поражала необычность культуры и веры.

Они тяжело дышали, пытаясь унять бешено бьющиеся сердца.

Послышались голоса: это вернулись Гузун и Кульзум.

Анджум испуганно вскочила.

— О, Аллах!

Симон счастливо рассмеялся.

— Это же наша комната, а мы — муж и жена! Я люблю тебя! А ты меня любишь?

Она пристально посмотрела на него и смело произнесла то, что редко произносили бедуинки:

— Да, люблю.

Их никто не стал беспокоить, и они смогли немного поговорить.

— Ты знаешь о моей сестре далеко не все, — нерешительно промолвила Анджум. — Находясь в оазисе, Байсан сошлась с Идрисом, молодым шейхом.

— С тем самым Идрисом? Не может быть! Откуда ты знаешь?

— Мне рассказала Кульзум, девушка, которая пришла из Айн ал-Фрас.

— Ты хочешь сказать, между Жаклин и арабом что-то было?

— То же самое, что только что произошло между нами, — застенчиво призналась Анджум.

Присвистнув от изумления, Симон уставился в потолок, а потом промолвил:

— Но она все же вернулась к своим приемным родителям. Хотя у нее не было другого выхода. — И задал давно не дававший ему покоя вопрос: — Этот Идрис, он тебе нравился?

— Я относилась к нему как к любимому брату, — Анджум произнесла это так просто и откровенно, что Симон ни на секунду не усомнился в том, что она говорит правду. — Ему предстояло жениться на своей двоюродной сестре, как это принято у шейхов, но Идрис отказался от этого брака из-за Байсан.

Когда Анджум подробно рассказала мужу о Кульзум, лейтенант удивился.

— Так ее привел сюда Наби? И он заботится о ней?

— Да.

— Неужели Наби тоже сразила любовь?

То, что она завладела Симоном и Анджум, не подвергалось сомнению. Отныне молодые супруги зажили душа в душу, а что до телесных удовольствий, Анджум ни разу не пришло в голову в чем-либо отказать мужу, как, наверное, поступали иные белые жены. Она отдавалась ему с готовностью и искренней страстью, и он знал, что никогда не пресытится ею. В его жизни еще не было таких жарких ночей, и Симон нередко являлся на службу невыспавшимся, хотя и довольным. Товарищи посмеивались над ним и просили рассказать о таинственной женщине, которая столь щедро дарила ему себя, но лейтенант лишь отшучивался.

Находясь дома, Симон буквально каждую минуту ощущал неустанную заботу своей жены. Она стирала и готовила для него, она во всем старалась ему угодить, хотя он и не требовал этого. Он приносил ей маленькие подарки и пытался рассказать про Францию, про свою семью. Девушка внимательно слушала, и иногда ее тонкие брови сходились на переносице, а губы изумленно приоткрывались. Она пыталась представить все то, о чем он говорил, но далеко не всегда могла это сделать.

Они были счастливы. Любовь помогла Анджум отвлечься от мыслей о сестре. Она говорила себе, что долгие годы Байсан оставалась видением, без конца отдалявшимся миражом. Анджум всегда верила, что между ними протянута невидимая нить, а на самом деле Байсан даже не подозревала о ее существовании. Быть может, разлучивший их Аллах не желал, чтоб они встречались? Возможно, так было суждено?