Принцессы оазиса

Глава шестнадцатая

Европейцы ехали по пустыне в основном шагом, реже рысью, опустив головы и то и дело прикрывая глаза. Воздух был тяжелым, небо и горизонт затянуты желтым маревом, отчего песчаный океан казался безбрежным.

Перед взором, словно большие застывшие волны, вставали бархан за барханом. Сейчас пески выглядели поразительно тихими и безжизненными. Ни растений, ни животных, ни птиц.

На сей раз лейтенант Корто ехал в составе большого отряда и не в качестве командира. Близ оазиса Эль-Хасси произошло серьезное сражение, и французы потеряли несколько десятков человек. По некоторым сведениям, тамошнему шейху помогали воины из оазиса Айн ал-Фрас. Они остановили караван с продовольствием, предназначавшимся для французской армии, и забрали себе все продукты, фураж и оружие.

Симону была известна история колонизации этих земель. Франция предъявляла местным правителям ничем не обоснованные требования, устраивала военное вторжение и начинала строить крепости в нарушение всех договоров.

Хотя арабы мужественно сражались за свободу своей страны, к настоящему времени основное сопротивление было сломлено благодаря хорошему вооружению и превосходящей численности французов.

Однако существовала иная тактика: эмиры и шейхи запрещали своим подданным вступать в какие-либо отношения с белыми, издавали указы о запрещении торговли с ними, надеясь, что плохое снабжение отразится на боеспособности французских войск. Случалось, бедуины даже засыпали колодцы вдоль караванных путей, за что прежде любому из них грозила жестокая смерть от руки своих же сородичей.

Борясь с европейцами, арабы не гнушались никакими средствами. Однажды, окружив французский отряд на краю пустыни, они подожгли сухую траву, и от белых остались одни головешки. В глубине песков они и вовсе ощущали себя хозяевами. К тому же, в отличие от европейцев, обитатели пустыни были на редкость выносливы, ибо, как пошутил кто-то, вели свой род от джиннов, которые никогда не уставали и могли питаться воздухом.

Бедуины были гибкими, как змеи, ловкими, как пантеры, и легкими, как газели; словно высушенными и прокаленными солнцем: среди них почти не встречалось тучных людей.

На открытом пространстве они умудрялись появиться словно бы ниоткуда на своих поджарых арабских скакунах. Привставали в стременах, вскидывали ружье, метко стреляли и стремительно, бешено, как ураган, уносились прочь, оставляя за собой шлейф пыли. Преследовать их не имело смысла, потому что еще ни одному французу не удавалось догнать араба на его быстрой, как птица, лошади.

После коротких набегов и неожиданных действенных ударов они возвращались к мирному труду. Такая тактика бедуинов изматывала французские войска, ослабляла боевой дух белых, создавала атмосферу неуверенности и страха.

После нескольких часов пути погода преподнесла французам сюрпризы. Небо затянула пелена, солнце сделалось тусклым. По пустыне проносились вихри, а с ними — пыль, песок и обрывки саксаула. Кто-то выразил опасение, что поднимается песчаная буря.

Принялись обсуждать, как быть. Едва ли отряд успеет повернуть обратно. Значит, стоит залечь и попытаться переждать бурю.

Симон нервничал. Он слышал пение песков, предвещавшее самум, смертоносный, летящий на огненных крыльях ветер. Слабое журчание приближалось, нарастало, превращаясь в громкое зловещее пение.

— Это джинны вышли на охоту и трубят в свои серебряные трубы, — заметил стоявший рядом солдат.

Лейтенант не понимал, как кто-то еще может шутить. Он не был трусом и не дрогнул бы перед врагом, но стихия внушала ему ужас.

— Нас же засыплет!

— Может, и нет. Однажды я уже попадал в песчаную бурю и, как видите, жив.

Отряд спешился. Солдаты не стали привязывать лошадей, и Симон счел это плохим знаком. Вскоре навстречу полетел песок. Он хлестал по голеням, коленкам и бедрам, а после добрался до лица.

Люди метались, словно потерявшие рассудок; они двигались наугад, потому что облако раскаленной песчаной пыли делалось все плотнее.

Закрывшись руками, лейтенант Корто упал на колени. Сквозь пальцы он видел, как пустыня погружается во мрак; сперва он еще различал силуэты своих сослуживцев, а потом все исчезло. Песок надвигался стеной; кроме него в мире не было ничего.

Все утонуло в звоне, гуле и реве. Лейтенанту чудилось, будто он впрямь слышит чудовищный бой барабанов, доносящийся с небес. Перед лицом столь грозного врага всякая попытка самосохранения представлялась бессмысленной.

Симон ощущал себя пылинкой в этом бешеном вихре, он понимал, что ему ни за что не одолеть этот ветер, и все же пополз, чтобы не быть окончательно засыпанным, заживо погребенным в песках.

«Господи, — думал он, — я сделался жертвой самого страшного в мире врага, я беспомощен, безоружен! У меня нет никакой надежды!»

Неукротимая тоска и страх смерти сжимали внутренности, он задыхался всякий раз, как в лицо ударял ветер, его тело сотрясалось в конвульсиях.

Перед мысленным взором проплывало все светлое, доброе и яркое, что ему удалось повидать и изведать в своей недолгой жизни: человеческая нежность и тепло, золото солнца, прохлада моря и зелень листвы, вдохновение от прикосновения прекрасного к душе, начиная от музыки и заканчивая величественным зрелищем родного Парижа.

Лейтенант понимал, что больше никогда не увидит родителей, не испытает ни женской ласки, ни мужского братства и… так и не узнает, что за тайна связывала дочь полковника Ранделя с бедуинкой пустыни, проклятой пустыни, где ему пришлось умереть и навсегда остаться, потому что под толщей песка никто не найдет его тела. В лучшем случае через несколько месяцев или лет кто-нибудь обнаружит его безымянные кости и равнодушно пройдет мимо.

А потом Симон подумал: это царство Аллаха, здесь молятся только ему, и именно он повелевает всем. И в припадке безумного отчаяния поклялся себе в том, что если он выживет, то примет ислам. Стоило ему сказать себе это, как его сознание померкло, и больше он ничего не чувствовал.

Кабир проснулся оттого, что его ветхое жилище буквально ходило ходуном, и немедля выбрался наружу.

Солнца не было, отчего утро походило на сумерки. Резкий ветер поднимал клубы пыли и бешено раскачивал верхушки пальм. Приближалась песчаная буря, когда небо опускается на землю и сливается с ней в одну непроглядную темень.

Было ясно, что в такой день никто из обитателей оазиса и носу не высунет из шатров, кроме разве что женщин, которым все же придется сходить за водой.

Кабир сразу понял, что этот страшный день должен стать счастливым днем для него и Хасибы.

Прихватив две кошмы, он бросился разыскивать девушку. Юноша не знал, где она обитает, с кем провела остаток ночи. Он лишь надеялся, что утром она отправилась к колодцу вместе с другими пленницами бандитов.

Он не ошибся: девушка была среди женщин, поспешно набиравших в кувшины воду. Подойдя ближе, Кабир увидел синяки на лице Хасибы и заметил, что ее рубашка изорвана. Он окликнул ее, и она повернулась.

— Что тебе надо? Уходи!

Ее голос был глухим, а взгляд сумрачным.

— Бежим. Сегодня. Сейчас.

— Ты сошел с ума? Женщины говорят, поднимается буря!

— Она послужит нам прикрытием. Никто не станет бросаться за нами в погоню!

— Но мы погибнем!

— Нет. Я знаю, как вести себя во время бури. Сейчас отвяжем верблюда и тронемся в путь!

Кабир отлил воды из ее кувшина в тыквенную фляжку. В его взгляде, во всех движениях сквозила небывалая решимость.

— А чтобы Дауду навсегда запомнился этот день, я сделаю вот что!

Он быстро высек огонь и запалил сухую траву. По ней тотчас поползли алые змейки, запахло гарью.

Хасиба смотрела на него во все глаза.

— Ты слишком быстро переходишь от благодарности к ненависти, — прошептала она.

— Тебе жалко Дауда?!

— Его — нет. Но как же другие люди? Женщины?

— Скажи им, чтобы бежали из оазиса.

— На погибель? Навстречу буре?!

— Кто-то погибнет, а кто-то спасется.

Хасиба поспешила к женщинам, а тем временем Кабир выбрал самое сильное, на его взгляд, животное. Остальных тоже отвязал.

Когда девушка вернулась, он помог ей сесть на верблюда, и сам забрался следом. Равнодушный к песчаной буре «корабль пустыни» затрусил прочь от огня, вглубь песков.

Издалека Кабир и Хасиба видели, как оазис окружило ревущее пламя. По воздуху неслись подхваченные ветром пучки горящей травы. Благодаря ветру сухая трава сгорала за несколько мгновений, потому живые деревья не успевали заняться и отделывались подпалинами.

Люди, верблюды, лошади разбегались из оазиса кто куда; к счастью, в огненной завесе еще были лазейки. Подожженные летящими искрами шатры пылали, а песок сделался невыносимо горячим.

Буря набирала силу. Казалось, пустыня содрогается от ветра, а из ее недр курится дым. Отъехав на некоторое расстояние, Кабир решил залечь в песок вместе с Хасибой, накрыться с головой и ждать. Он знал, что опаснее всего — вдохнуть вместе с воздухом крупицы песка.

— Даже если нас засыплет — ничего страшного. Выберемся. Лежи и не двигайся. Дыши как можно реже. Не бойся, все будет хорошо.

Стихия бушевала долго. Иногда и Кабиру, и Хасибе чудилось, будто они вот-вот не выдержат и задохнутся. И только лихорадочное сплетение рук дарило надежду.

Кабир оказался прав: они спаслись. Когда юноша и девушка выбрались из-под песка, кругом было спокойно. Над бесконечным серовато-желтым полотном пустыни подрагивало знойное марево, а на горизонте вставали миражи — моря, леса, оазисы, города. Они всплывали и тут же таяли в колеблющихся волнах горячего воздуха.

Верблюд как ни в чем ни бывало, жевал колючку, которая была столь жестка, что ее не смогла бы разжевать лошадь, а овца бы сочла несъедобной.

Кабир дал Хасибе немного воды, но сам пить не стал.

— Куда теперь? — спросила она, коснувшись рукой пересохших, потрескавшихся губ. У нее были воспаленные красные глаза, а на зубах скрипел песок.

— Двинемся в сторону Айн ал-Фраса, а там посмотрим.

— Как ты найдешь дорогу в пустыне: тут все одинаковое! — недоверчиво промолвила Хасиба, и Кабир ответил:

— Я здесь родился и вырос.

Они тронулись в путь. Солнце стояло над головой, и верблюд, словно призрак, не отбрасывал тени. Песок был мягким и белым, как известковая пыль. Ветер казался тяжелым и жарким, будто дыханье вулкана.

Понимая, что надо беречь силы, Кабир и Хасиба не разговаривали. Но когда, обогнув бархан, они увидели неподвижно лежащего на песке белого человека в военной форме, непонятно, живого или нет, оба издали изумленный возглас.

Кругом не было ни души: спутники европейца то ли погибли, то ли бросили его.

— Чего ты хочешь? — с тревогой спросила Хасиба, видя, каким хищническим огнем загорелись глаза Кабира.

— Надо узнать, жив ли он.

— Зачем? Это чужой человек! А если тут есть и другие белые люди?!

— Никого нет! Он один! Этот европеец может нам помочь!

— Он?! Чем?!

Ничего не ответив, юноша слез с верблюда и осторожно приблизился к лежащему на песке человеку. У того были до странности светлые волосы и слишком нежная для мужчины кожа. А когда он открыл голубые, как небо, глаза, Кабир вздрогнул: он не предполагал, что они могут иметь такой необычный, воистину изумительный цвет.

Этот человек казался очень чужим, и юноша испытывал к нему враждебные чувства. Тем не менее, когда мужчина произнес арабское слово «вода», он без колебаний отцепил от пояса флягу с драгоценной влагой и поднес к губам незнакомца.

Хасиба протестующее вскрикнула, и Кабир уверенно произнес:

— Я знаю, что делаю. Он нам нужен.

Симон очнулся, полузасыпанный песком, обессилевший, едва живой. Его сердце билось так редко, что казалось, будто оно вот-вот остановится. Буря стихла. Кругом царили тишина и покой, над головой простерлось чистое голубое небо, а солнце светило прямо в лицо.

Кое-как освободившись из песчаного плена, молодой человек принялся озираться в поисках сослуживцев и лошадей, но не увидел никого и ничего. У него не было ни капли воды. К тому же он до того ослаб, что сомневался в том, что ему удастся преодолеть даже небольшое расстояние.

Оставалось лежать и ждать спасения или смерти. Жара усиливалась, и жажда становилась все нестерпимее. Когда Симон в очередной раз поднял голову, то увидел бедуинские шатры и пальмы. Однако стоило ему рвануться вперед, как все исчезло. Он слышал о миражах — иллюзорных образах раскаленных солнцем пустынных равнин, которые сперва внушают надежду, а после — беспросветное отчаяние.

Симон то терял сознание, то приходил в себя, то пребывал во власти каких-то фантастических видений.

Однажды ему почудилось, будто он слышит крик верблюда, показавшийся ему самым прекрасным звуком на свете. Караван!

Из последних сил приподняв голову, лейтенант в самом деле увидел появившееся из-за бархана горбатое животное. Но верблюд был один; он медленно шел по песку, и на его спине сидели парень и девушка.

Доехав до того места, где лежал Симон, арабы принялись переговариваться на своем языке.

— Воды… — прошептал лейтенант одно из немногих известных ему арабских слов.

Спешившись, молодой бедуин протянул ему фляжку.

Девушка издала громкий возглас и сделала протестующий жест, но ее спутник что-то сказал ей, и она успокоилась.

Когда Симон напился, к нему вернулась часть сил. Он не думал об этих людях, как о врагах; напротив — ему хотелось, чтобы они привели туда, где есть вода и тень.

Похоже, арабы имели намерение взять его с собой, потому что парень поставил верблюда на колени и сделал приглашающий жест.

Симон никогда не ездил на верблюде. От животного исходил резкий запах, оно двигалось отнюдь не плавно: молодого человека донимали резкие толчки. Половину пути он находился в забытьи от усталости и страшной жары.

Время от времени молодой человек и девушка о чем-то переговаривались. Лейтенанту не приходило в голову задуматься о том, кто такие эти люди, почему они путешествуют по пустыне только вдвоем. Отбились от каравана? Угодили в бурю, и их спутники погибли?

В какой-то миг он услышал знакомое название Айн ал-Фрас, но даже это не насторожило Симона.

Между тем Кабир говорил Хасибе:

— Если мы привезем этого белого в оазис, меня могут простить. Идрис обещал награду за голову каждого европейца. А этот к тому же — живой. Его можно допросить.

— А меня там примут?

— Конечно. Не отправлять же тебя обратно в пустыню!

— Ты объявишь своим соплеменникам, что я твоя будущая жена? — пытливо произнесла Хасиба.

— Сначала надо добиться того, чтобы мне позволили остаться.

Вдали показался островок зелени, а вскоре можно было различить верхушки пальм и шатры. Симон никогда не бывал в оазисах, но слышал о том, как устроены жилища бедуинов. На соединенные поперечными опорами жерди набрасывались длинные полотнища, сотканные из верблюжьей шерсти.

Сейчас из этих шатров выбегали люди. Многие из них потрясали копьями и ружьями.

Парень спрыгнул с верблюда и пошел им навстречу. Симон видел, как от толпы отделился араб, совсем молодой, однако державшийся с достоинством вождя. Они принялись разговаривать.

Лейтенант ощущал напряжение сидящей на верблюде девушки, и сам впервые почувствовал тревогу. В голову Симона стали закрадываться догадки о том, что он угодил в ловушку, в плен, из которого едва ли сможет вырваться. Бежать было поздно, сопротивляться беполезно.

— Ты посмел вернуться?! — произнес Идрис, обращаясь к двоюродному брату.

Он никогда не думал, что увидит его живым.

Кабир заставил себя поклониться и попытался спрятать злобный блеск глаз.

— Я привез в оазис белого. Он военный и, наверное, многое способен рассказать.

Идрис сделал паузу, во время которой нельзя было понять, о чем он думает и какие чувства испытывает. Наконец он спросил:

— А что это за женщина?

— Она была пленницей в лагере некоего Дауда. Его шайка грабила караваны. Это они подобрали меня в пустыне. Перед тем как сбежать, я сжег их стоянку дотла.

— Я слышал про этих разбойников. От них было много бед. Ты в одиночку сумел уничтожить их лагерь?!

— Да.

Идрис не мог не изумиться изворотливости двоюродного брата. Члены совета племени, без сомнения, оценят его поступок. Какие бы чувства он ни испытывал к этому человеку, сейчас его нельзя прогонять.

Слегка отступив назад, молодой шейх сделал рукой царственный жест, покоробивший Кабира.

— Я позволяю тебе войти в оазис. Но как с тобой поступить, решит совет племени.

Кабир вновь поклонился и, повернувшись, кивнул Хасибе. Она соскользнула с верблюда, и тут же несколько подбежавших мужчин стянули на землю лейтенанта.

— Думаю, он из карательного отряда, направленного в Эль-Хасси, — сказал Идрис. — Наверное, они попали в бурю. Возможно, его спутники погибли. Едва ли он знает наш язык, потому я сам его допрошу.

Молодой шейх был единственным в оазисе человеком, знавшим французский, за что он должен был сказать спасибо Наби. Тот с легкостью овладел языком благодаря своей удивительной памяти. Идрису пришлось гораздо труднее, однако он тоже добился некоторых успехов.

Судьба Симона Корто решилась просто. В оазисе ненавидели белых. Подхватив лейтенанта под мышки, бедуины приволокли его на некое подобие площади и привязали к деревянному столбу. Он тут же понял, что ему придется погибнуть от палящего солнца.

Между тем уже оплакавшие своего сына родители обнимали Кабира. Рядом стояла Кульзум. Она с неприязнью оглядела девушку, которую привез брат. Зачем она ему?

Но мать юноши решила, что с расспросами можно подождать, главное, напоить и накормить сына и его спутницу. Хасибу увели на женскую половину шатра, а Кабир, решивший на время забыть о прошлом и не думать о будущем, с наслаждением уплетал сыр из верблюжьего молока, жареную баранину и лепешки, которые испекла мать. Он надеялся, что все закончится хорошо.

Прошло несколько часов. Лейтенант изнывал. Его глаза воспалились, язык прилип к гортани, на коже вздулись волдыри. Его преследовали галлюцинации: хотя его веки были опущены, он видел солнце, песок, воздух. Правда, все это изменило свой цвет и приняло необычный вид; Симону чудилось, будто он не в пустыне, а на море: кругом царила не желтизна, а синева, только почему-то от этой синевы веяло нестерпимым жаром.

Когда кто-то поднес к его губам фляжку с водой, он принялся жадно пить. Взор лейтенанта немного прояснился, и он увидел того самого молодого араба, который держался и вел себя как вождь.

Вероятно, так оно и было. Симон попытался разглядеть юного шейха. У того был твердый и слегка отстраненный взгляд, он выглядел вдумчивым и отнюдь не жестоким.

Когда бедуин медленно, с сильным акцентом заговорил по-французски, лейтенант удивился. Он не думал, что арабы интересуются чем-то, выходящим за рамки их культуры.

Молодой шейх пытался задать вопросы относительно планов европейцев. Когда он умолк, Симон промолвил:

— Если я что-то скажу, вы сохраните мне жизнь?

Он помнил, что говорили в штабе: «Все они — религиозные фанатики, сжигаемые одной единственной идеей. Каждый считает себя олицетворением карающего меча Аллаха. Все человеческое в них скрыто за ипостасью божьего посланника. У них бесполезно просить пощады».

Немного помедлив, араб покачал головой и тут же заявил:

— Но ты умрешь милосердной смертью.

— Я не стану покупать ни жизнь, ни смерть ценой предательства.

— Тогда тебе придется остаться здесь.

В словах и взоре молодого шейха не было ни гнева, ни мести. Просто такой порядок вещей казался ему справедливым.

— Вы станете меня пытать?

— Нет.

Лейтенант Корто понимал, что в этом нет необходимости. Все сделают солнце, ветер, зной и жажда. Он не был уверен в том, что доживет до утра.

Потекло мучительное время. Простые обитатели оазиса приходили поглазеть на пленника. Наверняка многие из них прежде не видели белых людей. Они стояли и смотрели: с любопытством, удивлением, испугом. И только некоторые — с удовлетворением и злобой. А чего Симон не заметил ни в ком из них, так это сочувствия.

Лейтенант следил за тем, как в знойной дымке появляются и исчезают фигуры арабов, и ему чудилось, будто по воле неких жестоких богов он очутился в бесконечном кошмарном сне.

А потом Симон увидел ее, ту самую девушку, которой подарил каменную розу. Простая ветхая рубашка и дешевые браслеты на запястьях по-прежнему составляли все ее убранство. Ее смуглая кожа блестела в лучах солнца, по плечам рассыпались косички, а глаза казались очень большими и темными. Лейтенант вновь поразился ее сходству с Жаклин Рандель.

Ему хотелось, чтобы девушка подошла ближе, но она оставалась на месте. Она была чужой, принадлежащей другому народу. И все-таки что-то в ее взгляде говорило Симону, что сейчас она — не одна из своих соплеменников.

Однако, когда, резко повернувшись, бедуинка скрылась в толпе, он решил, что больше она не вернется.

Лейтенант ошибался: Анджум ушла, чтобы разыскать Идриса. С некоторых пор его статус шейха разделял их, и, как простая обитательница оазиса, она не могла вести себя с ним как прежде. Но сейчас она решилась нарушить запрет.

Девушка знала, что молодой человек каждый вечер проезжается на Джамиле, и остановилась на краю оазиса, чтобы его подождать.

Ощетинившиеся широкими зелеными листьями пальмы вздымались в слепящее небо. Над красноватыми дюнами царил мертвый покой.

Анджум знала, что рано или поздно Идрис появится. Она много раз следила за его возвращением. Он выезжал в одно и то же время и всегда без охраны. Он любил одиночество, ощущение того, что пустыня принадлежит только ему.

Увидев девушку, молодой шейх спрыгнул с коня и быстро подошел к ней. Его взгляд был внимательным и приветливым, и Анджум перевела дыхание. Похоже, его отношение к ней ни капли не изменилось.

И все же она не осмеливалась начать разговор. Заметив это, Идрис спросил:

— Что случилось?

— Я хотела… — начала Анджум и запнулась.

Молодой человек невольно сделал жест, будто собирался положить руку на ее плечо, но в последнее мгновение сдержался.

— Я твой брат и твой шейх: ты можешь признаться мне в чем угодно. Несколько лет назад я взял тебя под свое покровительство и никогда не забуду об этом.

— Я не знала, что ты можешь быть жестоким, Идрис! Нельзя заставлять человека умирать такой смертью! — прошептала Анджум, содрогаясь от сознания собственной дерзости.

Он тоже вздрогнул от неожиданности и попытался улыбнуться. Он не рассердился, а просто немного напрягся. Девушка почувствовала, что он ответит ей не так, как ответил бы любому другому человеку.

— Ты о том белом? Анджум! Ты единственный человек, способный указать мне на мои недостатки, коими я наделен гораздо в большей степени, чем достоинствами. И все-таки ты рассуждаешь, как женщина. Пойми, у меня нет никакого личного интереса мучить или убивать этого европейца. Но я слуга своего народа, я должен помнить об обязанностях, наложенных на меня Кораном.

— Но ты не знаешь, какой он, этот человек!

— Мне довольно знать, что он направлялся сюда для того, чтобы уничтожить наш оазис. Чтобы убить тебя, меня и всех остальных. Полагаю, он бы не стал задумываться о милосердии.

Повисло долгое молчание. Наконец Анджум обронила:

— Ты принял Кабира.

— Я позволил ему остаться в оазисе. Его судьбу решит совет племени. Получается, он обелил себя, вернул себе доброе имя, — нехотя ответил Идрис.

— Бесчестным поступком?

— О чем ты? Он взял в плен врага.

— Он с ним не сражался. Он воспользовался его беспомощностью. Это говорит о многом.

— О Кабире мы и так все знаем, — сказал Идрис и заметил: — Он пришел с женщиной. Полагаю, теперь тебе нечего его опасаться.

— Мне кажется, он затаил на меня злобу. Как и на тебя.

Идрис горделиво вскинул голову.

— Думаешь, я боюсь его!

— Хотя, — задумчиво продолжила девушка, — едва ли он станет тебе вредить: ведь ты женишься на Кульзум.

— Вижу, ты не одобряешь решение моего покойного отца.

— Просто поскольку… ты мой брат, я предпочла бы, чтобы ты женился на той, кому хотел бы подарить каменную розу.

— Я не распоряжаюсь собой и не принадлежу себе. И в мирских, и в духовных делах я действую в интересах племени.

Анджум посмотрела на него странным взглядом, так, будто могла увидеть его насквозь и прочитать его судьбу.

— А если случится, что ты полюбишь… вопреки всему?

— Я никогда не променяю свой долг на женщину. Когда-то я уже говорил тебе, что будь моя воля, я бы вовсе не женился. В масхабе у меня был друг по имени Наби: он говорил, что посвятит себя науке, а потому не станет брать в свой дом женщин. Я бы тоже желал отдаться высшей, священной цели — освобождению моей родины от захватчиков. Полагаю, в этом случае мысли о жене и детях будут только мешать. Вот потому для меня лучше взять в жены ту, о которой мне не захочется много думать.

— Кульзум будет несчастна.

Идрис пожал плечами.

— Ей нужен не я, а статус старшей жены. Она его получит. — И добавил: — Думаю, будет лучше, если в ближайшее время ты тоже выйдешь замуж.

Девушка нервно сглотнула.

— У меня нет жениха.

— Ты можешь выбрать любого. Стоит мне намекнуть, что этого хочу я, и…

Девушке впервые почудилось, будто в его тоне сквозят небрежность и превосходство. Анджум тряхнула головой.

— Нет! Мне никто не нравится. И я пришла сюда вовсе не затем, чтобы обсуждать мое замужество!

— Стало быть, лишь для того, чтобы заступиться за врага. Неужели ты забыла о том, как белые уничтожили твой оазис! Тогда ты сама едва не погибла.

Анджум слегка попятилась.

— Я все помню. Просто я не могу спокойно смотреть на человеческие страдания, будь то друг или враг! Разве милосердие и сострадание — не величайшие из созданных Аллахом чувств!

Молодой шейх задумчиво глядел на нее. Думать о соплеменниках не значит заботиться о каждом. Так говорил отец. И еще: если овца отбивается от стада, пастух не станет уговаривать ее вернуться назад. Он возьмет палку и загонит ее обратно.

Идрис не мог так поступить. Ему хотелось во всем разобраться. Законы ислама велели ему уничтожить врага, и он не задумывался о сострадании. А эта девушка не думала о заповедях Корана. Скорее всего, она вообще не знала этих строк: «Кто же преступает против нас, то и вы преступайте против него подобно тому, как он преступил против вас»[20]. Она просто выражала свои чувства.

Как ни странно, что-то подсказывало ему: в чем-то главном Анджум, безусловно, права. Однако, как мужчина и шейх, Идрис не желал выказывать перед женщиной сомнения, растерянность и слабость, потому ограничился тем, что промолвил:

— Одно дело быть милосердным по отношению к соплеменникам, другое дело — к врагу. Не хочешь смотреть на него, не смотри. Иди в свой шатер. Завтра ты уже не увидишь этого европейца. Прости, Анджум, но мне пора на совет племени.

С этими словами он обошел ее и направился вглубь оазиса, ведя за собой коня.