Принцессы оазиса

Глава семнадцатая

Отгорела кровавая заря, и на землю опустился лунный свет, в котором все казалось далеким и незнакомым. Алмазные звезды на небе выглядели удивительно крупными, какими они бывают только в этих краях.

Симон то впадал в забытье, то пробуждался от ночного холода и нестерпимой боли в обожженном теле. Он был скован бессилием и едва мог пошевелиться. Если б даже его отвязали от столба, он не сумел бы далеко уползти. Вокруг никого не было, и молодому человеку не приходило в голову, что девушка-бедуинка находится неподалеку.

Между тем стоявшая под звездным небом Анджум ощущала странную опустошенность. То было нечто подобное тому, что мог бы чувствовать брошенный ребенок. Что-то подсказывало ей, что больше она никогда не будет душевно близка с Идрисом. Что она осталась совсем одна.

Мудрые люди считали, будто человеческую судьбу невозможно предугадать и ничего нельзя знать наперед. Однако многое говорило о том, что жизнь Идриса должна сложиться удачно, что ему уготовано высокое предназначение. У него было здоровье, ум, жизненные силы, уверенность в себе. Он обладал способностью видеть больше и дальше других и всегда искал истину.

Почему же ей впервые почудилось, что он не является идеалом правителя и мужчины? Потому что он приказал привязать европейца к столбу под палящим солнцем? Но враг — не гость: его не привечают, а уничтожают.

Анджум не понимала, что происходит. Она спасла белому жизнь, и он подарил ей каменную розу, но это ничего не значило. Они оставались друг для друга чужими.

Как любая обитательница пустыни, она не страдала чрезмерной жалостливостью, потому что с детства видела вокруг много смерти, к тому же в глазах бедуинов человеческая жизнь никогда не была слишком ценной. Если умирал верблюд, об этом жалели, потому что он приносил много пользы. Если болезнь уносила маленького ребенка, о нем быстро забывали, потому что ребенок — это всегда лишний рот, к тому же верблюдица рожает нечасто, а у женщин дети, как правило, появляются один за другим. А если погибал враг — это и вовсе знаменовало проявление величайшей справедливости Аллаха.

А потом девушка догадалась: взгляд! Этот европеец не просто выделял ее из толпы, он смотрел так, будто с ней была связана некая тайна, которую он во что бы то ни стало желал разгадать даже сейчас, на пороге смерти. Анджум чудилось, будто между ним и ею протянулась хотя и тонкая, но прочная ниточка. А если Аллах соединяет души, это всегда неспроста.

Идрис сказал: «Завтра ты уже не увидишь этого европейца». Девушка понимала, что он имел в виду, и когда она думала о том, что не далее чем к полудню из живого человека пленный француз превратится в мертвую плоть, а через неделю станет грудой костей, у нее перехватывало дыхание. Однако она знала, что не сумеет ему помочь.

Анджум направилась к родительскому шатру. Хотя по возрасту ей уже давно полагалось иметь собственный — с мужем и детьми.

Подойдя ближе, девушка услышала разговор.

— Анджум опять где-то бродит, — со вздохом произнес Гамаль.

— Да еще в темноте! — подхватила Халима.

— Иногда я радуюсь тому, что у нас всего одна дочь, — помолчав, сказал отец.

— Возможно, Байсан была бы другой.

Услышав имя своей сестры, не произносимое вслух вот уже много лет, Анджум затаила дыхание.

— Да ведь они были похожи, как две песчинки!

— Теперь наши дочери наверняка очень разные, — заметила Халима.

— Мы ничего не знаем о Байсан. Жива ли она?

Даже не видя лица матери, Анджум почувствовала, что та колеблется, желая и не решаясь что-то сказать.

— Думаю, да. Она у тех белых, что увезли ее тогда. Наверное, они воспитали ее как собственную дочь.

— Неужели она нас не помнит!

— Я не рассказывала тебе об этом, — промолвила Халима, — но на самом деле я видела Байсан. Это случилось, когда мы с Анджум первый и последний раз побывали в городе. Наша дочь была с той женщиной, что купила ее у нас. Байсан посмотрела прямо на меня, и… она меня не узнала.

Анджум попятилась. Она слегка пошатывалась, но не оттого, что ноги проваливались в песок, а от неожиданности и потрясения. Все это время родители знали, где ее сестра! Они отдали ее каким-то белым! А потом на долгие годы забыли о ней.

Споткнувшись, девушка упала, но почти сразу же поднялась и устремила взор в небо.

Она увидела над головой громады созвездий, и у нее сжалось сердце. Проще, наверное, отыскать звезду в небе, чем Байсан — среди сотен и тысяч людей! Однако, устремив взгляд во мрак, в беспредельную тишину бесконечной ночной пустыни, Анджум почувствовала, что должна попытаться.

Она вспомнила слова старой гадалки Джан: «Я могу сказать тебе только одно: никогда не задавай ни себе, ни другим слишком много вопросов. Самой в себе разобраться трудно, а мнение окружающих собьет тебя с толку. Просто прислушайся к тому, что говорит твое сердце. Это и есть то, что вложил в тебя Аллах, такова его воля и таков предначертанный тебе путь. Если ты нестерпимо захочешь чего-то — делай! И ни о чем не жалей».

Девушка дождалась, пока родители заснут. В бурдюках был запас воды. Пошарив в шатре, Анджум нашла нож. Утомленные дневной работой и зноем, Гамаль и Халима не проснулись. Девушка скользнула взглядом по лицам младших братьев. Она возилась с ними, но они никогда не казались ей близкими и родными; наверное, потому что в далеких глубинах ее души и сердца все это время жила тоска по Байсан.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌Страх ушел, и мысли казались удивительно четкими. Анджум знала, что возврата назад не будет, но ей хотелось думать только о том, что ее ждет впереди.

Сидя на расшитых подушках, в шатре, стены которого были увешаны коврами и оружием, Идрис одного за другим выслушивал своих приближенных. Иногда они начинали говорить все вместе, но это не раздражало, потому они были на редкость единодушны.

Бедуины восхваляли мудрость Всевышнего, наславшего на европейцев бурю. Строили планы объединения трех и более племен и создания отрядов из числа мужчин, освобожденных от мирного труда. Говорили о том, что надо встречать превратности судьбы терпеливо и стойко и тогда Аллах вознаградит арабов победой.

Потом один из мужчин поинтересовался у шейха, каковы результаты допроса пленного европейца, и Идрис нехотя признался:

— Он отказался говорить.

Члены совета племени переглянулись, и тут же посыпались фразы:

— Надо было жестоко пытать его! Тогда бы он все сказал!

— Устроить ему ад на земле! Не давать воды! Жарить на солнце, а еще лучше — на огне, на вертеле, как барана, только живьем!

Идрис сверкнул глазами.

— Мы не станем уподобляться шакалам и гиенам. Надо помнить о сострадании.

Его слова тут же потонули в выкриках:

— Жестокость к врагам есть проявление милосердия к соплеменникам!

— Вспомните, как французы отрубали пальцы у наших женщин, чтобы без помехи стаскивать кольца, как складывали головы наших мужчин в мешки, чтобы получить награду поштучно!

Отношение к противнику определялось мерой их прегрешений и накопившейся против них злобой. В данном случае и того и другого было предостаточно.

— Я помню, как несколько лет назад в одном из оазисов пойманному белому командиру сначала выкололи глаза, выбили все зубы, потом отрубили руки и ноги, а после водрузили туловище на кол!

— А еще секли пленных французов, пока их кожа не превращалась в кровавые лохмотья.

Идрис поднялся с места.

— Я против! — резко произнес он. — В нашем оазисе женщины и дети. Они не должны видеть ничего подобного!

— Детей надо воспитывать в ненависти к врагам! Только в этом случае европейцы не смогут нас победить!

— Повелитель еще молод, — примирительно произнес один из стариков. — У него мало опыта. Он не испытал того, что пережили мы.

Лицо Идриса пылало, а его голос был по-юношески чист и звонок.

— Мой отец, шейх Сулейман ибн Хусейн аль Салих, погиб от руки французов! Но я не намерен думать только о возмездии! Если мы без конца будем мстить белым, а они — нам…

— Полагаешь, повелитель, мы можем с ними договориться?

Идрис видел, что члены совета племени считают его недостаточно взрослым и мужественным, думают, будто бремя власти слишком тяжело для его юных плеч. Что они намерены научить его править и станут обсуждать его решения между собой.

Он хотел быть одним из них и вместе с тем не хотел. Он чувствовал, как в нем поднимается то, чего они добивались, — злоба. Но только не против врагов.

Усилием воли загнав ее внутрь, Идрис с достоинством произнес:

— Мне так не кажется. Но мое сердце чисто, и вы никогда не увидите меня поступающим несправедливо. Я намерен оставаться самим собой и сохранять человечность даже в условиях, которые заставляют меня быть бесчеловечным.

Идрис поймал взгляд своего дяди, отца Кабира. Наверное, тот вспоминал о том, как молодой шейх поступил с его сыном.

— Еще мы должны решить, как быть с Кабиром. Кто за то, чтобы принять его обратно в племя?

Вверх потянулись руки. Идрис оглядел присутствующих. Единогласно.

— Что ж, тогда — именем Аллаха!

Отец Кабира облегченно перевел дыхание и смиренно произнес:

— Мой сын постарается доказать преданность интересам родного племени и тебе, правитель!

— А что будет с женщиной, которую он привел? Он намерен жениться на ней?

Глаза мужчины забегали.

— Если ты приказываешь…

— В данном случае я не вправе повелевать. Но она должна поселиться в чьем-то шатре.

Отец Кабира кивнул.

— Мы о ней позаботимся.

Когда совет племени завершился, Идрис взял факел и вышел прогуляться. Ему надо было подумать.

Оазис спал. Мирно шелестели деревья, над головой рассыпались мириады звезд, а пустыня притягивала, манила и вместе с тем отталкивала беспредельным мраком.

Дойдя до того места, где был привязан пленник, Идрис остолбенел. Европеец исчез! На земле валялась перерезанная веревка, и виднелись следы верблюжьих копыт. Они уводили в пустыню. Кто-то вывез пленника из оазиса!

Белые? Ночью? Этого не могло случиться! Кто-то из своих? Это казалось еще менее вероятным. Идрис не знал ни одного человека, который посмел бы решиться на такое, потому что пойти против решения шейха означало пойти против воли Аллаха.

Внимательно присмотревшись, он различил отпечаток чей-то ступни. Судя по размерам, это мог быть след ноги подростка или… женщины!

Идрис нашел ближайшего бедуина, охранявшего оазис. Тот ничего не видел и не слышал. Угроза набега европейцев ночью была ничтожно мала. Они не ориентировались во мраке пустыни, потому всегда нападали днем.

Юноша боялся поверить в свою догадку, потому что это было немыслимо. Анджум! Почему она это сделала?! Зачем предала соплеменников, приняв на свою душу самый тяжкий грех?! Теперь Идрис был должен ее проклясть и объявить награду за ее голову.

Что произошло? От чего она убежала? Ведь этот француз был для нее чужим! Она видела его первый раз в жизни! Он не понимал по-арабски ни слова, а она не знала его языка! Что могло их соединить?!

На ум пришли слова песни:

— Девушка прекрасная, постой!

Я тебе не принесу несчастья.

Если ты согласна — убежим.

В дальние края вдвоем с тобою.

Если ты согласна — улетим

В дальние края с тобой, как птицы.

— Я согласна убежать с тобой,

Юноша прекрасный, я согласна!

Я согласна убежать с тобой,

Хоть на край земли бежать согласна.

Честь свою на суше и воде

Без оглядки я тебе вручаю.

Я согласна улететь с тобой,

Дикий голубь, молодая птица.

Поскорее выбери один

Изо всех путей на белом свете.

Что бы ни случилось, — я с тобой,

Я с тобою в радости и горе.

В песне отсутствовало несколько слов — о том, что если один юноша увозит девушку, то другой ее теряет.

На мгновение Идрис закрыл лицо руками. Так досадно и горько ему еще никогда не было.

Симон не заметил, как прошла ночь. Наверное, большую часть времени он находился в забытьи, хотя что-то все-таки не давало ему упасть на землю.

На заре солнечный свет ласкал все вокруг, и ветер был таким же приятным. Песчаные дюны неуловимо меняли свою форму. Казалось, едва проснувшаяся пустыня спокойно и ровно дышит.

Каким образом арабка нашла путь во тьме? Не иначе, проследовала по лунной дороге, под светильниками из звезд!

Сейчас девушка все так же бодро шагала вперед, ведя верблюда в поводу. Казалось, песок не жжет ее ноги в сандалиях из сыромятной кожи, а солнце не печет покрытую простым платком голову. То, что она спасла его, по-видимому, ценой свой чести, отречения от соплеменников и родных, казалось невероятным. Она разрушила все, без надежды что-то построить. Она дважды подарила ему жизнь, и это было немыслимо.

Симон сказал себе, что если им удастся выбраться из песков, он станет заботиться об этой арабке до конца своих дней! Он никогда не считал себя неблагодарным.

Кругом простирался диковинный, первобытный, воистину библейский пейзаж. Внезапно лейтенант вспомнил о клятве отдать себя на волю Аллаха, сделать немыслимый шаг — сменить веру. Теперь он укрепился в своем желании. Бедуинка, дикарка, имени которой он пока не знал, смогла совершить невозможное, значит, сумеет и он.

Когда солнце поднялось выше, девушка остановила верблюда. Симон сполз на землю. Развязав бурдюк, арабка предложила своему спутнику напиться, и лейтенант сложил руки в благодарственном жесте.

У бедуинки были такие темные глаза, что, глядя в них, он словно натыкался на стену. В свою очередь Анджум удивлялась тому, какие они светлые и прозрачные у этого европейца. Казалось, за ними, как за стеклом, можно разглядеть его душу.

Он был благодарен ей, он ее уважал. Анджум это чувствовала. Никто и никогда не относился к ней так. Только Идрис. Но он стал шейхом, он облечен властью, он женится на Кульзум. Их пути разошлись.

Девушка осознавала, что одним махом вырвала все корни, обрубила все нити. Порой ей становилось так страшно, что она до боли стискивала зубы. Но потом говорила себе: Аллах видит все, он знает будущее, а потому побуждает к действию. Человек понимает то, что ему нужно понять, много позже.

Симон показал на себя и сообщил, как его зовут. Девушка поняла и сделала то же самое. Ее звали Анджум. Это имя отныне и навеки отпечаталось в сердце молодого человека.

Они поехали дальше, и Симон думал о том, что пустыня — тот мир, где хорошо чувствуешь смерть и ее приближение. И не боишься этого.

Должно быть, так происходит в старости. Человек не испытывает сильных переживаний, все словно отдаляется от него, покрывается дымкой, а потом исчезает. Но он был еще молод и хотел жить.

Когда впереди показались очертания города, Симон Корто не поверил своим глазам. Только сейчас он понял, что все это время держался на пределе сил.

Но было необходимо продержаться еще немного. Он должен был показать арабке, куда его отвезти.

Анджум ощутила легкий, нежный, солоноватый аромат и вспомнила, как Идрис впервые показал ей море. У нее сжалось сердце. Сейчас она вовсе не была рада вновь увидеть огромное водное пространство.

Когда они добрались до штаба, лейтенант жестами попросил Анджум подождать снаружи, возле стены. Она поняла и кивнула. У нее были огромные черные глаза, в коих затаились отчаяние и тревога, и скорбно сжатые губы. У Симона не осталось сил о чем-либо размышлять, и все-таки на задворках сознания теплилась мысль о том, что бедуинка проявила не ту храбрость, что требуется на поле боя, а нечто куда более непостижимое и великое. Она совершила подвиг — ради него, совсем незнакомого, по сути враждебного, чужого человека.

Он кое-как доковылял до места. У него подгибались ноги, а в голове была какая-то странная пустота.

Симона встретил сержант Гийом Доне. Не так давно его легко ранили, потому он не поехал с отрядом и теперь радовался тому, что остался жив.

— Лейтенант! — в изумлении воскликнул он, глядя на Симона, как на привидение. — Вы?! Мы думали, что все погибли, потому что никто не вернулся.

— Отряд настигла песчаная буря, — с трудом проговорил тот. — Когда я очнулся, кругом никого не было. Наверное, остальные и впрямь мертвы. Потом меня взяли в плен арабы, но я сбежал.

— Как вам удалось?!

Немного поколебавшись, Симон ответил:

— Меня спасла арабская девушка.

Сейчас ему был нужен союзник, неважно кто, ибо выбирать не приходилось. Главное, чтобы Анджум ни в ком случае не попалась на глаза полковнику. Гийом Доне видел девушку, но едва ли ее узнает. Он был из тех, для кого все арабы на одно лицо.

Уголок рта сержанта пополз вверх.

— А вы сердцеед, лейтенант!

— Дело не в этом. Я сам не знаю, почему так получилось. И я… хочу попросить вас об одолжении. Пожалуйста, устройте ее где-нибудь. Я… я вас отблагодарю. Я не хочу, чтобы о ней кто-нибудь знал. Особенно — полковник Рандель. Прошу, не говорите ему правды!

Гийом Доне озадаченно смотрел на Симона, прикидывая, какую выгоду можно извлечь из этой необычной ситуации.

— Насколько я могу судить о полковнике, он не обидит вашу девушку, — наконец произнес он.

— Выполните мою просьбу, — прошептал Симон, чувствуя, что теряет сознание.

— Вам надо в госпиталь, — поспешно произнес сержант.

— Обещайте…

— Хорошо. Где эта арабка?

— Снаружи, за углом. Я велел ей ждать возле стены. Она не понимает по-французски.

— Я постараюсь с ней объясниться, — сказал Гийом и передал Симона на попечение солдат.

Это случилось вовремя, потому что через несколько минут лейтенант лишился чувств.

Выйдя наружу, сержант обогнул стену. Он увидел огромного верблюда со свалявшейся шерстью, мерно жующего жвачку, а рядом с ним — бедуинку в пыльной ветхой рубахе, с массой напоминавших шнурки косичек и с синим треугольником на лбу. Она выглядела прокопченной солнцем и овеянной всеми ветрами на свете.

Подумав о пустыне, Гийом поморщился. Ветер беспрестанно гнал оттуда лавины жаркого воздуха, удушливой пыли, тучи назойливых колючих песчинок, отчего деревья и кустарники становились похожими на скелеты, земля высыхала, на руках и ногах людей трескалась кожа. И как эти бедуины живут в песках?!

Гийом презрительно ухмыльнулся. Неужели кому-то могут нравиться подобные жалкие создания! Разве это не настоящая дикарка без единой мысли в голове! Наверное, лейтенант пообещал ей несколько монет или… неизвестно что. Конечно, бедуинка была рада вырваться из своего оазиса, но едва ли здесь ее ждало что-то хорошее.

Если б кто-то сказал сержанту, что эта арабка как две капли воды похожа на дочь полковника Ранделя (сержант Доне видел ее мельком), он бы от души расхохотался и покрутил пальцем у виска.

Гийом не был уверен в том, сможет ли что-нибудь втолковать бедуинке. Он знал несколько арабских слов, но это были в основном оскорбления и ругательства.

Сержант надеялся, что лейтенант назвал дикарке свое имя, потому прежде всего произнес «Симон» и сразу заметил, как она встрепенулась и в ее глазах вспыхнуло что-то похожее на надежду.

В это время Идрис стоял возле шатра родителей Анджум, Гамаля и Халимы.

Дул ветер. Он веял всегда, когда обитателей оазиса Айн ал-Фрас еще не было на земле, и продолжит разгуливать на воле, когда их не станет. Однако именно сейчас он казался по-особому назойливым, даже зловещим. Напоминавшим о неумолимости судьбы.

— Где ваша дочь? — спросил шейх своих подданных.

— Мы не знаем, — сдавленно произнесла Халима, а поскольку ее муж молчал, неуверенно добавила: — Мы надеемся, что она вернется. В последние дни она часто убегала в пустыню.

— На сей раз она ушла навсегда, — твердо произнес Идрис. — К сожалению, Анджум нарушила законы племени. Она освободила пленника, иноверца, врага.

— Горе нам, горе! — вскричал Гамаль. — Анджум сошла с ума! И она увела верблюда! Теперь мои дети умрут от голода!

— Вы получите другого верблюда, — резковато произнес молодой шейх. — И я также постараюсь оградить вас от осуждения соплеменников.

Родители Анджум хотели повалиться ему в ноги и целовать руки, но он бросил на них такой взгляд, что они в страхе отступили.

Идрис не желал никого видеть. Оседлав Джамила, он направил его в пустыню и скакал под огромным пустым небом, сам не зная куда. Он бы умчался на край света, если б был уверен, что ему удастся убежать от самого себя.

Симон Корто пришел в себя в военном госпитале. Он долго лежал, ожидая, пока смутные очертания окружающих предметов не прояснятся. Его руки и ноги были перевязаны, и он ощущал на лбу прохладу влажной ткани.

Окончательно очнувшись, молодой человек уставился в оконце, где виднелась узкая полоска неба с разбросанными по нему перистыми облаками и ветки раскачиваемых ветром деревьев. В лучах заката все вокруг отливало нежным шафрановым цветом, и лейтенант по-особому ощутил, как хороша жизнь. Ему повезло, он не умер! Осознание этого счастья заглушало даже боль в обожженном солнцем теле.

Внезапно свет загородила чья-то тень.

— Вы пришли в себя, лейтенант? Я очень рад! А то я уже собирался уходить.

Узнав полковника Ранделя, Симон инстинктивно попытался приподняться, но тот заботливо прикоснулся к его плечу.

— Нет-нет! Лежите. И если вам трудно говорить, я зайду позже.

— Я могу, господин полковник, — выдавил Симон, поразившись тому, как тяжело ворочать языком.

— Я задам вам всего несколько вопросов. Кстати, могу вас обрадовать: вы выздоровеете. Ранений нет, вы просто ослабли, ну и вновь стали жертвой палящего солнца. Но это поправимо. Однажды я видел человека, тело которого напоминало кусок кровяной колбасы, но он выжил и через какое-то время выглядел как обычно.

Молодой человек попытался улыбнуться, а полковник Рандель продолжил:

— Насколько мы понимаем, отряд погиб, потому что никто не вернулся. Никто, кроме вас. Что произошло?

— Нас настигла песчаная буря. Это случилось внезапно. Мы потеряли все ориентиры. Каждый спасался сам. Когда я очнулся, вокруг никого не было. Ни людей, ни животных.

— А что случилось дальше?

— Какие-то арабы воспользовались моей беспомощностью и привезли меня в оазис.

— Какой именно?

— Я помню, они говорили: «Айн ал-Фрас».

— Верблюжий источник. Он есть на карте. Но мы никогда до него не добирались. Не так далеко от него находится Эль-Хасси — эти бедуины доставляют нам большие неприятности. Вероятно, племя из Айн ал-Фрас — их союзники. Что они с вами сделали?

— Привязали меня к столбу. Они допрашивали меня — я ничего не сказал.

— Вас не пытали?

— Нет.

— Быть привязанным к столбу на открытом месте, под солнцем пустыни — это уже пытка, — сказал полковник и тут же спросил: — Как же вам удалось убежать?

Хотя стояла жара, тело Симона покрылось холодным потом. Он не успел ничего придумать! Он не мог рассказать про Анджум! И что теперь делать?! Он сознавал, мучительно, до пронзительной боли сознавал, что надо что-то ответить! И, чувствуя, как ныряет в невидимую пропасть, с запинкой произнес:

— Я… я … Господин полковник, я ничего не помню.

Это была жалкая уловка. Симон ожидал, что глаза начальника недоверчиво и презрительно сузятся и он бросит: «Не говорите ерунды, лейтенант!». Но Фернан Рандель задумчиво промолвил:

— Такое случается от больших потрясений. Отдыхайте. Когда к вам вернется память, тогда и расскажете.

— А если… не вернется? — робко проговорил Симон.

Взор полковника потемнел, и он резко произнес:

— Стало быть, такова судьба.