Принцессы оазиса

Глава пятнадцатая

— Эй! — один из сослуживцев Симона Корто помахал над головой плотным пакетом. — Срочное донесение. Где господин полковник?

— Задерживается.

— И когда он будет?

Симон поднялся со стула.

— Давайте я съезжу за ним.

Поскольку зной уже окутал землю, и сослуживцам не хотелось покидать штаб, никто из них не возразил.

Дорога шла вдоль моря, и в ушах стояли плеск и говор волн, а лицо овевал прохладный соленый ветер. Он трепал запыленную поникшую зелень, в ветвях которой мерно жужжали цикады.

Симону мучительно хотелось броситься в волны прибоя, ощутить прикосновение пенистых волн к разгоряченному телу, и он решил, что непременно сделает это вечером. Когда солнечные ожоги зажили, он часто купался, понемногу загорал и чувствовал себя все лучше и лучше.

Лейтенант перевел взгляд на потрескавшиеся голые холмы. Если прищурить глаза, они становились похожими на заснеженные горы. Симон представлял, что навстречу летит не горячая пыль, а холодный снег.

Он отправился к полковнику вовсе не из-за пакета. Молодой человек решил использовать любой шанс вновь увидеть дочь Фернана Ранделя, пока в его воображении еще жил образ той, другой, спасшей его бедуинки, и убедиться, что он не бредит.

Спешившись, лейтенант Корто беспрепятственно проник в ворота особняка. Не решаясь пройти дальше, он оглядывался в поисках хозяев или слуг, когда услышал голос:

— Что вам угодно, сударь?

Симон повернулся. Перед ним стояла молодая женщина. Хотя она была очень скромно причесана и одета, в ней угадывалось непростое происхождение.

Лейтенант поклонился.

— Доброе утро, сударыня.

Она улыбнулась легкой растерянной улыбкой.

— Доброе утро, сударь. Я работаю в этом доме.

— Вот как? — в замешательстве произнес Симон и пояснил: — Я к господину полковнику.

— Кажется, он уже уехал.

— Стало быть, мы разминулись. А члены его семьи?

— Мадам отправилась на верховую прогулку. Дома только мадемуазель Рандель.

Сердце Симона забилось гулко и часто. Похоже, ему повезло. Сейчас или никогда, путь даже у него будет всего несколько минут.

— Я могу с ней поговорить?

Женщина в замешательстве пожала плечами. По-видимому, она не знала, имеет ли право человек в форме повидаться с дочерью полковника. Наконец она сказала:

— Мадемуазель Рандель там, в саду.

Симон пошел по указанной ею узкой тропинке, то и дело отстраняя рукой гибкие ветви деревьев.

Впереди возникла зеленая поляна, в глубине которой он увидел девушку. Дочь полковника Ранделя сидела на качелях, одной рукой ухватившись за веревку, а другой удерживая на коленях книгу. Качели стояли в окружении кустарников и деревьев, и на прекрасное, хотя и слишком смуглое для европейки лицо девушки ложился пятнистый узор из солнечных бликов и зеленых теней.

Ее туфли лежали в траве, легкие оборки юбки слегка колыхались в такт движению качелей. Пользуясь тем, что его не видят, Симон некоторое время разглядывал дочь полковника. Да, она казалась точной копией, двойником той, другой, из пустыни, несмотря на европейскую одежду, отсутствие множества тонких косичек и синей татуировки на лбу.

Другую девушку не пугала и не угнетала пустыня, знойные пески не казались ей враждебным миром, то была действительность, в которой она жила, где ощущала себя самой собой. Симон с неожиданным волнением вспомнил выражение ее лица, когда он протянул ей каменную розу. Она смотрела так, будто ей впервые в жизни сделали подарок.

Он хрустнул веткой, и дочь полковника подняла большие темные глаза, ярко сверкавшие на смуглом лице. Лейтенант сразу почувствовал, что между этой и той девушкой существует глубокая, тайная, скрытая, но реальная связь. Они явно были одной крови.

— Кто вы? — удивилась мадемуазель Рандель.

Ее произношение было безупречно чистым, тогда как бедуинка наверняка не знала ни слова по-французски.

Во взоре и тоне дочери полковника Ранделя не было испуга. Она находилась у себя дома, пребывала в своей стихии.

Встретившая Симона женщина притворялась служанкой. А эта? Нет, она не изображала из себя никого. Она просто жила в созданном кем-то, уютном и радостном мире.

— Я немного заблудился. Вообще-то я приехал к полковнику Ранделю. Я знаю, что вы его дочь. Я видел вас на балу, — заявил он с места в карьер, а про себя добавил: «И в пустыне — в облике бедуинки».

Она кивнула, глядя на него с любопытством и без малейшего смущения.

— Вы позволите поговорить с вами? Я совсем недавно приехал из Франции и мало что знаю.

Девушка снова кивнула. Она не понимала, что ему надо, и ждала, что он скажет. Симон представлял, чем он рискует, но желание разгадать эту непостижимую загадку неумолимо толкало его вперед.

— А вы родились здесь, мадемуазель?

— Да.

— И ваши родители тоже?

— Отец покинул Париж много лет назад, а мама никогда не бывала в других краях.

— Вам тут нравится?

— Это моя родина.

— Жара, пески… — промолвил лейтенант, чувствуя, что не продвинулся ни на дюйм и только увязает все глубже и глубже.

Наверняка эта девушка сочтет его идиотом! В лучшем случае — очень странным человеком. И посмеется над ним.

Она и впрямь улыбнулась.

— Ведь мы живем не в пустыне…

— Вы правы. Простите, я забыл представиться: лейтенант Симон Корто.

— Меня зовут Жаклин.

Симон тут же подумал о том, насколько ей не подходит это имя. Однако, услышав его, уже было трудно представить, что эта девушка — не европейка.

— А вы бывали в песках? — осторожно спросил он.

— Только на краю пустыни.

— Она вас не испугала?

— Нет. Пустыня зачаровывает и околдовывает. У нее своя душа, свой язык…

— Язык… Вы знаете арабский?

— Я — нет. Мама тоже. Но мой отец понимает арабский и неплохо на нем говорит.

— А братья или сестры у вас есть?

— Нет, я одна у родителей.

Девушка продолжала смотреть на молодого человека так, словно задавала себе вопрос: чем его столь сильно заинтересовала ее семья?

Симон понимал, что их беседа напоминает допрос. Если Жаклин расскажет об этом своим родителям, ему не избежать неприятностей! Он собирался ретироваться, когда на поляне внезапно появилась женщина. Мадам Рандель. Она не стала проходить по дорожке, а просто продралась сквозь кустарник, не думая о том, что расцарапает руки или порвет одежду.

Ее черные волосы выбились из-под шляпы, меж бровей залегла сердитая складка, губы были плотно сжаты, а выражение темных глаз казалось угрюмым, даже зловещим. Мадам Рандель сжимала в руке кнут, и Симону почудилось, будто она готова хлестнуть его по лицу. Молодой человек решил, что, пожалуй, Гийом Доне был прав, когда говорил, что эта женщина похожа на сумасшедшую.

Он слегка попятился.

— Что это значит?! — воскликнула мать девушки.

Лейтенант отвесил короткий поклон.

— Простите, сударыня, я к господину полковнику.

— Оно и видно! — презрительно бросила Франсуаза и приказала: — Немедленно уходите.

Симон вновь поклонился сперва ей, потом — Жаклин и, не оглядываясь, покинул сад. Франсуаза проводила его подозрительным взглядом.

— Что он вынюхивал? — сходу спросила она у дочери.

— Ничего.

— Неправда. Я прочла это у него на лице.

Жаклин пожала плечами.

— Мы просто разговаривали.

— Ты не захотела поехать со мной. Я вернулась, потому что Дайон сбил копыто, и застала тебя беседующей с молодым человеком. Вы сговорились?!

— Ради всего святого, мама! Я видела его первый раз в жизни! Он просто не застал папу.

— Я велю Фернану наказать этого молодого человека.

— За что?

Франсуаза усмехнулась.

— За беседы с девицами во время несения службы. Как его имя?

На лице Жаклин отразилась тревога.

— Прошу тебя, не надо! Он всего лишь расспрашивал о здешних краях. Полагаю, он заговорил со мной из вежливости.

— Предварительно отыскав тебя в глубине сада. Я проберу сторожа за отлучку. Думаю, лейтенанта направила к тебе мадемуазель де Роземильи. Придется поговорить также и с ней.

— Она здесь недавно и не знает наших порядков.

— Каких порядков?

Жаклин слезла с качелей и надела туфли. Подобрала упавшую книгу. Потом подняла глаза и пристально посмотрела на мать.

— Что здесь все подчиняются тебе и твоему настроению.

Это было похоже на дерзость. Такие вещи Жаклин говорила впервые.

Франсуаза в самом деле считала, что все, что здесь находится, принадлежит ей. В том числе и дочь. Но сейчас женщина почувствовала, что это не совсем так.

С трудом удерживаясь на шатком внутреннем мостике, каким-то шестым чувством она угадала, что в эти минуты ей не стоит быть резкой и настаивать на своем.

— Увидев, что ты беседуешь с каким-то незнакомцем, я попросту испугалась.

Девушка распахнула и без того казавшиеся огромными глаза.

— Чего? На нем военная форма, и он не похож на вора. Разве ты никогда не разговаривала с молодыми людьми? А как же тогда знакомятся?

— Разговаривала. Иначе не вышла бы замуж.

— Я знаю, что с папой ты познакомилась на балу и что ты была богата, а он — нет.

На губах Франсуазы появилась улыбка, хотя взгляд оставался настороженным, холодным.

— Твой отец был неотразим! В нем было нечто, подобное золотой жиле, спрятанной в недрах горы. Благородство, порядочность, честность. Он всегда оставался таким.

— Ты влюбилась в него? — прошептала девушка, и Франсуаза твердо ответила:

— Да. Он — первая, главная и единственная любовь моей жизни.

— Я хочу, чтобы и у меня было так! — мечтательно произнесла Жаклин, не замечая, что Франсуаза внимательно наблюдает за ней.

— Тебе еще рано думать о замужестве. К тому же не стоит забывать, что ты не просто девица на выданье, а дочь полковника Ранделя.

— Уверяю, мама, я сумею выбрать того, кому буду нужна именно я, а не мое приданое! — со смехом заявила девушка.

Женщина промолчала. В те времена, когда Жаклин находилась в пансионе, она забирала ее по выходным и наслаждалась ею, как игрушкой. Девушку воспитали такой, какой ее хотела видеть Франсуаза, и ей казалось, будто она получила Жаклин в свое полное распоряжение.

Однако теперь в дочери в любой момент могла пробудиться женская сущность, и тогда ее захватят мысли о молодых людях. Возможно, уже захватили.

«Я никому тебя не отдам», — подумала женщина и на мгновение оскалила зубы, словно сторожевой пес, почуявший вора.

Но потом Франсуаза успокоилась. Она была хитрее, умнее, изворотливей всех, кого видела вокруг. Она знала, что никому не удастся ее обскакать.

Кабир стоял на краю оазиса, глядя на алую кромку заходящего солнца, и размышлял о своей судьбе. Если прежде Идрис старался внушить ему, что он плохой среди хороших, то теперь молодой человек явственно ощущал, что он хороший среди плохих.

Вообще-то грабительские походы совершались испокон веку, только раньше в глазах бедуинов это считалось законным и даже почетным делом. Вести борьбу против враждебных племен, похищать их скот с помощью ловкости и хитрости считалось неотъемлемым правом настоящих мужчин.

Однако банда, в которую угодил Кабир, представляла собой скопище всякого сброда, тупых, озлобленных дикарей. Они забыли все заповеди Всевышнего, они были жестоки, они грабили караваны, убивали мирных путников, грызлись между собой, они пили вино и насиловали женщин.

Кабир был племянником, а теперь двоюродным братом шейха. Он не мог растрачивать себя на неправедные, а тем более кровавые дела и губить свою душу.

Юноша очень хотел сбежать от Дауда и его людей, только не знал, как и куда. Он понимал, что ему нечего делать в городе, и вместе с тем, если правда станет известна, его не примут ни в одном из оазисов. Бедуинам свойственна взаимовыручка, стремление оказать помощь другому человеку, отдать последний глоток воды попавшему в беду, но только не в случае нарушения незыблемых вековечных законов и традиций пустынных племен.

Мало-помалу у Кабира стало проклевываться желание вернуться в Айн ал-Фрас, ибо его одолевала тоска по родному оазису, сотканная из множества воспоминаний и впечатлений.

На первый взгляд это казалось немыслимым, но… Молодой человек говорил себе, что надо совершить такой поступок, какой обелил бы его в глазах если не Идриса, то совета племени, вернул бы ему утраченную честь. Например, захватить кого-то из белых и привести в оазис! В этом случае он получил бы шанс вымолить прощение. Но только как это сделать?!

От колодца шла вереница женщин, и среди них Кабир заметил Хасибу. Ветер трепал ее волосы, поблескивающие медью в закатном солнце, и обвивал вокруг ног подол рубашки. На груди позванивало ожерелье из красного сердолика и серебряных бусин. Одной рукой Хасиба придерживала на голове тяжелый кувшин с водой. Она ступала мягко и плавно и казалась Кабиру прекрасной, как пери.

Он подождал, пока она подойдет, и встретился с ней глазами. На лице Хасибы было написано равнодушие. Больше того — она сделала вид, что вообще не узнала Кабира. Однако ему до боли хотелось с ней поговорить, потому он направился следом, а когда женщины стали разбредаться по сторонам, приблизился сзади и произнес:

— Подожди! Мне надо сказать тебе что-то важное.

Хасиба замедлила шаг, а потом обернулась.

— Говори, только скорее.

— Давай вернемся!

— Я не могу задерживаться.

— Это недолго.

Они повернули назад и зашли за бархан. Солнце продолжало садиться. Песчинки кололи лицо, будто золотые иглы. Хасиба опустила кувшин на песок и свела вместе черные брови.

— Что тебе надо?

Кабир ощущал ее натянутость и беспокойство. Он бы сказал, чего хочет, но знал, что это будет слишком грубо и прямо.

— Я не могу забыть тебя.

— И что дальше?

В этот миг Хасиба выглядела человеком, утратившим все, равнодушным и к добру, и ко злу, и к любви, и к ненависти.

Когда Кабир попытался ее обнять, девушка с возмущением вырвалась.

— Оставь меня!

— Я знаю, ты не станешь делать это за так, а у меня нет денег, но я могу предложить кое-что другое.

— И что же?

— Давай убежим! Вместе.

Секунду назад Кабир не собирался произносить ничего подобного. Он сам не знал, что заставило его это сделать: то ли отчаяние, то ли неутоленный юношеский пыл.

— Это невозможно.

— Я придумаю, как. Я не желаю здесь оставаться. А ты?

Девушка тряхнула головой.

— Конечно, нет! Я же тебе говорила.

— Тогда сбежим, как только представится возможность.

Она прищурила темные глаза.

— Ты лжешь!

— Нет. Клянусь Аллахом!

Лицо Хасибы разгладилось. Как любая мусульманка, она считала такую клятву нерушимой. Только безумец или последний отступник станет лгать, прикрываясь именем Всевышнего, ибо все предписано верой, и человек всего лишь раб Аллаха, не могущий совершить без его воли ровным счетом ничего.

— А куда ты хочешь бежать?

Это был тот вопрос, на который Кабиру было сложнее всего ответить.

— Лучше всего было бы вернуться туда, откуда мне пришлось уйти.

— А почему ты ушел?

— Меня прогнали.

— Из-за чего?

Плечи Кабира слегка согнулись.

— Я повздорил с шейхом.

— С самим шейхом? — недоверчиво произнесла Хасиба.

В глазах любого мусульманина правитель был человеком, избранным самим Всевышним.

— Да какой он шейх! — с досадой проговорил Кабир. — Он ничем это не заслужил. Просто единственный сын своего отца.

— Но как же ты собираешься…

— Пока не знаю. Главное — убежать. Доберемся до какого-нибудь оазиса, скажем, что отбились от каравана, — сказал молодой человек и добавил: — Конечно, я не уверен, выживем ли мы. И согласятся ли нас принять.

Ему почудилось, будто взор Хасибы прожигает его насквозь.

— Если выживем и нас примут, что тогда?

— Ты останешься со мной.

— В качестве кого?

— Ну, — он слегка запнулся, — скажем, наложницы.

Хасиба вскинула голову.

— Нет! Поиграешь и бросишь? Так не пойдет.

Она потянулась за кувшином, и тогда Кабир произнес:

— Хорошо. Ты станешь моей женой.

Ему почудилось, что на какой-то миг на ее губах промелькнула блаженная улыбка, но скорее это была иллюзия. Кабир видел, что Хасиба ожесточена, охвачена отчаянием, истерзана унизительной, мучительной жизнью.

Молодому человеку стало жаль ее. К тому же она ему очень нравилась. Конечно, жениться на ней — небольшая честь: мало того, что не девственница, так еще и принадлежала многим мужчинам, но как же прекрасно будет владеть ею каждую ночь!

Кабир положил руки на плечи Хасибы. Некоторое время юноша и девушка стояли на краю угасающего мира, а потом упали на песок, уронив кувшин, и песок принялся жадно впитывать влагу, но они не заметили этого. Мир в их глазах словно ожил, как он оживает тогда, когда в ослепительном солнечном свете цвета пустыни достигают необыкновенной яркости.

Кабир словно обезумел. Они не изучали один другого, не входили в доверие друг к другу, им было не до того. Или, скорее, они просто не имели для этого времени. Их отношения скрепляла только данная Кабиром клятва, воля Аллаха, да безудержная юношеская страсть.

Небесные огни оживили неподвижное море пустыни. Над головой искрились звезды, и плыла высокая луна; Млечный Путь перекинулся через необъятное черное пространство, будто длинный серебряный мост.

Их кожа словно горела изнутри, хотя сами тела дрожали от ночного холода. Кабиру чудилось, будто они с Хасибой обрели друг друга среди пустоты, отчаяния и безнадежности.

Хасиба ушла первой, унося опустевший кувшин, а Кабир задержался. Не для того, чтобы полюбоваться звездами, а чтобы обдумать, какой день избрать для побега и как усыпить бдительность людей Дауда.

Возвращаясь обратно, он продолжал размышлять и не сразу заметил темную фигуру, появившуюся возле его жалкого «дома».

Выражение озаренного лунным светом лица Дауда не предвещало ничего хорошего. Он не стал тратить время, а сразу сказал:

— Ты был с Хасибой? Забавлялся с нею? Наверное, ты позабыл правила?! Напомнить?

И ударил юношу так, что тот повалился на песок.

В следующую секунду Кабир вскочил на ноги, шипя от злобы и вытирая рукой текущую из носа кровь. Но он не осмелился дать сдачи, а только бросил:

— Какие правила? Ты сам прислал ее ко мне, когда я только здесь появился!

— Прислал — не значит подарил. Обладание женщиной надо заслужить. Хасиба должна была объяснить тебе это. Она, — он ухмыльнулся, — будет наказана за ослушание. И завтра ты отправляешься с нами. Посмотрим, на что ты годен.

Он повернулся и ушел, а Кабир забрался в свое убежище из веток и тряпок. Молодого человека трясло от унижения и злобы, его терзала уязвленная гордость. Подумать только: на него поднял руку дикарь, животное, посмевшее говорить о каких-то правилах!

О, Аллах, как его угораздило очутиться среди разбойников, а не среди воинов! И что будет с Хасибой?!