Принцессы оазиса

Глава тридцать вторая

Байсан не вышла к ужину под предлогом плохого самочувствия. В эти дни страдали почти все: палящие солнечные лучи повергли землю в пучину жары и духоты. Не ощущалось никакого движения воздуха, а от яркого света резало глаза. Людям казалось, будто их виски и лоб сжаты железным обручем; всех охватывала страшная усталость и слабость.

Европейцы пытались укрыться в тени затененных жалюзи комнат, не выпускали из рук веера и задавали себе вопрос, зачем Господь Бог создал такую страну?

Пустыня подвергала испытанию терпение и выносливость тех, кто осмелился жить рядом с нею. Она распростерлась огромным песчаным морем, своим величием и красотой не уступая водному пространству, и ей не было дела до человеческих страданий.

Байсан страшилась видеться с Франсуазой; даже ее доносившийся из-за дверей голос вгонял девушку в дрожь. А у той, по всей видимости, тоже не было аппетита, потому что и она не появилась на террасе.

Девушка лежала без сна и думала; ее мысли были тяжелыми, как камни, тянущие на глубокое и темное дно. Она не знала, что делать. Она не видела никакого выхода. Ее сердце то учащенно билось, то замирало, словно в ожидании последнего рокового удара.

Идрис здесь, в этом городе! Байсан чувствовала, как ее тело охватывает жар, как пылают ее щеки. Она его любила, она грезила о нем! Но она не знала, как его спасти, и ей казалось, что она не выдержит этого, что она сходит с ума.

Тяжелый сон сморил девушку, когда небо стало светлеть, послышался крик петухов и лай собак, и замелькали редкие огоньки. Вскоре предрассветный сумрак растаял в лучах восходящего солнца, и улицы города потихоньку начали заполняться народом.

Байсан пробудилась поздно. В доме было на удивление тихо. В окна били солнечные лучи, и струился аромат цветов.

Девушка осторожно прошла по нагретому полу террасы, бесшумно ступая босыми ногами, и, помедлив, заглянула в комнату Франсуазы. Никого. Постель была в таком беспорядке, словно на ней всю ночь кто-то метался в жестокой горячке. Скомканный атласный пеньюар валялся на полу, одна домашняя туфля лежала в одном углу комнаты, вторая — в другом.

Куда она ушла, не предупредив, не оставив записки? Снова отправилась кого-то выслеживать? Хотя Франсуаза никого не выслеживала, она никогда не осторожничала, не кралась. Она врывалась, крушила, громила, брала жизнь за горло, делала что хотела.

Подойдя к туалетному столику, Байсан отыскала синюю краску для век, нарисовала на лбу треугольник и посмотрелась в зеркало.

— Здравствуй, Анджум! Мне тебя не хватает. Почему ты больше не приходишь к моему дому, не ищешь меня? — прошептала она, и сама же ответила:

— Я боялась.

— Моей… — тут Байсан запнулась, — этой женщины?

— Да, — призналась воображаемая Анджум.

— Я тебя понимаю. Но нам нужно встретиться, надо придумать, как спасти Идриса! Ведь он тоже дорог тебе. Говорят, близнецы способны услышать друг друга на расстоянии. Я помню тебя, я по тебе скучаю. Прошу тебя, приди! А если ты не придешь, приду я, потому что отныне знаю, где тебя можно найти. И хотя наша встреча близка, отчего-то мне немного страшно.

Отвернувшись от зеркала, Байсан сжала ладонями виски, потом провела пальцами по лицу. На мгновение она погрузилась в тошнотворный водоворот головокружения, но потом очнулась и принялась думать.

Ей казалось, будто то, что долгие недели заполняло все ее мысли и бередило чувства, никому не известно, однако сестра все знала. И Симон тоже знал. Интересно, что они думали о ней и Идрисе?

Байсан было трудно представить Анджум и Симона вдвоем, но на свете — как она уже убедилась, — возможно все.

«Чудо свершится, — сказала себе девушка, — мой любимый будет спасен».

В глубине души она уже принесла жертву. Пусть ей суждено до самой смерти прожить бок о бок с Франсуазой, называть Фернана отцом, притворяться, разыгрывая любовь, когда в сердце зияет черная пустота! Лишь бы Идрис очутился на свободе.

Франсуаза Рандель шла по пыльным улицам города. Шла, погруженная в свои мысли, не пытаясь прикрыться от горячих лучей полуденного солнца.

Накануне женщине доставили записку от Фернана. Он велел жене немедленно явиться в штаб армии, где у него был кабинет, и подписать бумаги о разводе. Полковник выражал свои требования резким безапелляционным тоном, чего прежде не случалось. Франсуаза тоже впервые испугалась, потому что в словах мужа звучала недвусмысленная угроза.

Лейтенант Корто мог показать Фернану ее револьвер и рассказать о том, что она едва не совершила. Не исключено, что полковник разыскал Берту де Роземильи и теперь хочет предъявить обвинения в избиении этой женщины. В обоих случаях при наличии свидетелей ей будет трудно отпереться, какой бы изворотливой она ни была.

Скрепя сердце Франсуаза решила подписать документ о разводе. В конце концов, кто такой Фернан Рандель и зачем он ей нужен? Она богата, у нее есть Жаклин. Она еще нестара, по-прежнему красива, и вокруг нее увивается немало мужчин. Она всегда сумеет заменить одного другим; и если прежде многие из них боялись полковника, то теперь она будет свободна.

Их встреча прошла сухо и холодно. Фернан молча подал Франсуазе бумаги, и она поставила подпись. Полковник не сказал ей ни о револьвере, ни о Берте де Роземильи, однако женщина чувствовала: ему известно о том или о другом, или даже обо всем сразу, потому что такой тяжести в его взоре она еще никогда не видела.

Когда она вышла на яркий солнечный свет, ее глаза заслезились, и она остановилась. Внезапно Франсуаза вспомнила смущенную улыбку юного Фернана в тот день, когда она его заприметила. Она бы могла спасти их брак, но не сделала этого. И теперь было поздно о чем-то жалеть.

Пройдя дальше, женщина увидела, что на плацу солдаты и младшие офицеры устроили себе некое развлечение. Его предметом служила белая, как девственный снег, без единого пятнышка лошадь с небольшой головой, изящным, но полным сдержанной мощи телом, крутыми боками, длинной гривой, тонким у репицы, однако пышным хвостом и неожиданно выразительным, как у человека, взглядом.

Люди пытались оседлать коня, но он не давался; брыкался и кусался, хотя вообще-то арабские лошади не отличались злобным нравом. Скорее всего, причиной поведения животного была уязвленная гордость.

Франсуаза без колебаний подошла к военным. Многие знали, кто она, потому почтительно поклонились.

— Откуда эта лошадь и чья она? — спросила женщина.

— Она из пустыни, мадам. Это конь одного из пленных арабов. Злющий, как Сатана! Мы заключали пари на то, кто его оседлает, но до сих пор никто так и не выиграл.

— Эта лошадь не злая, — сказала Франсуаза. — Она потеряла хозяина, очутилась в непривычной обстановке и просто напугана.

— Осторожнее, сударыня! — крикнул кто-то из мужчин, когда она приблизилась к коню.

Но Франсуаза не собиралась никого слушать. Она без колебаний положила ладонь на морду жеребца. Конь раздул ноздри, всхрапнул и попятился, но женщина не отступала. Она смотрела на него глаза в глаза, словно пытаясь проникнуть в душу. Она чувствовала его ранимость, видела его боль и делилась своей. Она пыталась донести до животного, что они могут понять друг друга, стать друзьями, что ему нечего бояться. Что она не желает властвовать над ним, а просто хочет спасти его от недобрых людей.

Эта лошадь не знала французского, она понимала арабский, но Франсуаза говорила с ней на том безмолвном языке, который доступен каждому сердцу.

Затаив дыхание, мужчины следили за тем, как женщина без малейшей опаски гладит жеребца, расчесывает пальцами пряди его длинной гривы. Они изумились, когда конь издал короткое легкое приветственное ржание.

Многие из них слышали, что супруга полковника Ранделя — наездница от Бога, но быть хорошей всадницей не всегда означает понимать коня так, как не понимаешь даже себя самого.

Франсуаза порывисто обернулась. Выражение ее лица было удивительно страстным, живым, таким, каким оно бывало только тогда, когда она во весь опор скакала на своем Дайоне.

— Сколько стоит эта лошадь?

Военные замешкались; наконец кто-то сказал:

— Нисколько сударыня. Забирайте этого упрямца.

Франсуаза была женой их командира, и ее, пусть и неожиданное, желание было для них законом.

Дома, устроив коня на новом месте, женщина постучалась к дочери.

— Пойдем в конюшню. Я хочу тебя кое с кем познакомить.

Девушка хотела заупрямиться, но передумала. Отныне Франсуаза была грозной силой, таящей в себе неведомую опасность: значит, надо соблюдать осторожность.

— Хорошо.

Байсан вышла из комнаты. Она старалась не смотреть в глаза Франсуазы, а та, на редкость взбудораженная, возбужденная, не замечала ничего, что творилось вокруг.

В конюшне одуряюще пахло нагретым сеном. Увидев хозяйку, Дайон приглушенно заржал. Франсуаза подошла к нему, и он потерся о ее плечо своей теплой и мягкой мордой. Уловив тревогу и ревность коня, женщина одним взглядом сказала ему о том, что он был, остается и навсегда останется ее любимцем.

Франсуаза и Байсан подошли к соседнему стойлу.

— Вот он! — сказала женщина, показывая на новую лошадь.

Девушка замерла. Гордо поднятая голова, высоко несомый хвост, длинная холка, широкий круп, а главное — ослепительно белая масть, как пески и небо в полуденном зное, как душа, не изведавшая греха!

Это был конь Идриса! Байсан узнала бы его из тысячи других лошадей! Ее душу захлестнула лавина чувств, и она воскликнула:

— Как он к тебе попал?!

Франсуаза не заметила реакции девушки — она любовалась жеребцом.

— Великолепная лошадь, правда? Я забрала ее у военных. Это конь какого-то пленного араба, которому едва ли вновь доведется им владеть.

Байсан стиснула зубы и сжала кулаки.

— Зачем он тебе? — произнесла она почти угрожающе. — Ведь у тебя есть Дайон!

Во взоре Франсуазы промелькнуло удивление.

— Да, у меня есть Дайон, и мне не нужна другая лошадь. Но солдаты не знали, как обращаться с этим конем, они пытались его сломить. Я забрала его для того, чтобы спасти от жестокого обращения. Он достался мне совершенно бесплатно, однако я бы выкупила его за любые деньги, потому что у этой лошади есть и ум, и душа, и гордость.

Когда Байсан услышала это, ей почудилось, будто из сердца вынули острый шип.

Изначально эта женщина не была жестокой. Просто что-то непоправимо изувечило ее душу.

В их конюшне находился жеребец Идриса. Это был знак судьбы. Появился конь, появится и хозяин.

Вечером Байсан велела конюху оседлать Айми и сказала Франсуазе, что немного проедется.

Небо переливалось золотым и красным. Там, в вышине, словно калилось железо в горне и плавился янтарь. Маленькие облачка плыли по небу, будто перья жар-птицы. Минареты вздымались ввысь в столь горделивом величии, что казалось, будто весь город лежит у их подножия, а крохотные белые арабские домики казались рассыпанными вокруг игрушечными кубиками.

Девушка ехала вниз по крутой дороге. Она хотела отыскать место, где поселился Фернан Рандель.

Как и Берта, Байсан была удивлена тем, в каком маленьком и уютном домике он живет. Это был тихий мирный уголок, похожий на пристанище одинокого сердца.

Девушка привязала лошадь во дворе и постучалась.

Дверь открыл сам полковник, и на его лице тут же появилась смесь смущения и радости.

— Жаклин!

— Байсан, — твердо произнесла она. — Меня зовут Байсан.

— Хорошо… Байсан. Пожалуйста, войди. Я очень хотел тебя видеть!

Она вошла.

— Я пришла с вами поговорить. Долго не задержусь.

— Прошу, не называй меня на вы! Ведь я твой…

Байсан усмехнулась. Ее полный презрения взгляд не дал ему досказать, и Фернан понял, как фальшиво прозвучали его слова. Он боялся ее реакции, и ему было стыдно. Он думал, что она пришла из-за Берты.

— Пожалуйста, присядь.

— Повторяю, я ненадолго. Я пришла сказать, что женщина, которую я много лет называла матерью, едва не застрелила мою сестру вот из этого револьвера, — сказала Байсан и показала оружие. — Ей помешали в самый последний момент.

Фернан не дрогнул. Он стоял неподвижный, будто окаменевший. У него был отрешенный и вместе с тем глубокий взгляд человека, который глядит на огонь. Возможно, то было воображаемее адское пламя. Он не сдержал клятву, данную полковнику Малуа, и в конце концов выбрал другую женщину. Хотя на самом деле должен был всегда находиться рядом с Франсуазой, хотя бы для того, чтобы не пострадали другие люди.

— Ты должна уйти оттуда, Байсан, — взволнованно произнес полковник. — Тебе нельзя оставаться рядом с Франсуазой. Я женюсь на Берте де Роземильи. Сниму дом побольше, и ты будешь жить с нами.

— Неужели вы думаете, что я смогу поселиться с человеком, который приказал стереть с лица земли оазис, где жили мои родители и сестра!

У Фернана перехватило дыхание, будто ему нанесли удар по ложечку. Его лицо стало серым, как глина.

— Ради всего святого, Байсан! Кто тебе это сказал? Франсуаза?! Клянусь всем, что мне дорого, я не отдавал такого приказа! Через некоторое время после того, как мы тебя увезли, я вновь поехал в Туат. Меня мучила совесть, я хотел вернуть тебя твоим настоящим родителям. Я увидел, что от оазиса ничего не осталось, но так и не смог дознаться, по какой причине он был уничтожен. Умоляю, поверь мне! Пусть ты больше не считаешь меня своим отцом, но ты меня знаешь! Неужели ты думаешь, я бы смог…

В глубине души Байсан всегда знала, что не смог бы. Пусть ее сердце пылало гневом, а душа исходила печалью, но… никто не способен перебороть любовь. И этот человек тоже любил ее, оберегал и всегда старался ее понять.

— Я тебе верю, папа, — искренне произнесла Байсан, и на глазах Фернана выступили слезы.

— Спасибо, родная!

— Ты знаешь, где Берта и что с ней?

— Знаю. Она в соседней комнате. Но она очень больна и слаба.

— Что с вашим ребенком?

— Она может в любую минуту потерять малыша, — ответил Фернан и сказал: — Спасибо, что вмешалась и попыталась его спасти.

— Я могу увидеть Берту?

— Конечно.

— Я хочу, чтобы этот ребенок родился, — сказала девушка.

— Я тоже, моя девочка; это мое самое большое желание, наряду с тем, чтобы ты считала его своим братом или сестрой. Да, ты не мое кровное порожденье, Байсан, и все же я тебя очень люблю.

Полковник провел дочь в другую комнату, туда, где лежала Берта.

— Мне так стыдно! — прошептала та, увидев Байсан.

— Чего вы стыдитесь? — сказала девушка. — Если это связано с любовью, не думайте о стыде. Вы ведь сделали что хотели, правда? К сожалению, в нашей жизни мало возможностей осуществить свои мечты. Я тоже вела себя безрассудно… из-за любви. Думайте о себе и о своем ребенке. Остальное неважно.

— Вы принимаете это?

— Полностью принимаю.

— Я счастлива, — прошептала Берта, и по ее лицу побежали слезы.

Да, она была счастлива с человеком, который подавал ей завтрак в постель, осторожно расчесывал ее волосы, приносил книги и даже читал вслух. Который старался ее подбодрить, беседуя о будущем, шутил с ней, хотя его снедала тревога. Он целовал ее руки, а иногда легко прикасался губами к губам, но не больше, потому что врач предписал строгое воздержание. Он любил ее так, как не любил еще никого, и она это чувствовала.

Днем с ней находилась сиделка, но Берта всегда с нетерпением ждала возвращения Фернана. Когда он входил, на ее страдающее сердце словно падала прохладная живительная роса.

Сперва Байсан хотела рассказать молодой женщине про Идриса, однако, подумав о том, сколько всего свалилось на ее плечи, решила промолчать.

Девушка вернулась к отцу.

— Думаю, с Бертой будет все хорошо, — сказала она.

— Я надеюсь, — промолвил он и повторил: — Ты не должна оставаться с Франсуазой.

— Я справлюсь. Я хорошо ее знаю.

Фернан покачал головой.

— Никто не знает, что у нее в душе.

— А известно ли тебе, что на душе у меня? — вдруг промолвила Байсан. — Знаешь ли ты, что молодой араб, находящийся сейчас во французском плену, так же дорог мне, как тебе дорога Берта? Что я всецело принадлежу ему той самой душой и… телом.

В ее голосе звучали воспоминания о горячем и пылком счастье, невольное отчаяние и… воля выдержать все до конца.

— О чем ты? — прошептал Фернан, будучи не в силах поверить в сказанное ею, потому что любой мужчина испытывает удар, услышав такое признание из уст своей дочери, и его пронзенное болью сердце хотя бы на миг обольется кровью.

— Это случилось, когда я была в оазисе Айн ал-Фрас. Он шейх, его зовут Идрис. Я хочу, чтобы ты помог его освободить.

Полковник прошелся по комнате. Теперь он знал, кем был молодой человек в алом бурнусе, которого он собственноручно пленил и который до сих пор не сказал никому ни единого слова. Идрис, бедуин, шейх, первая любовь его дочери, человек, которому она отдала всю себя.

Он вспоминал Байсан, когда она была маленькой: как сперва она боялась его, а потом полюбила. Фернан думал о том, что благодаря дочери ему стала дороже его собственная жизнь. Любовь к ней казалась светлым пятном в ночной пустыне. А теперь в ее жизни появился другой мужчина, выбранный ею, в том числе голосом крови.

То, что совершила Байсан, было немыслимо, но с некоторых пор таким было все, что его окружало. Две души, обменявшиеся искрой любви, — разве он имел право их судить!

— Я не могу освободить этого юношу, — наконец произнес полковник. — Не потому, что не хочу, просто это не в моей власти.

На лице Байсан появилось выражение, какое возникало на лице Франсуазы, когда она считала, будто он проявил малодушие или попросту струсил.

Она не могла объяснить Фернану, сколь смертелен для Идриса плен, грязная убогая тюрьма, где стоит смрад, где унижают и бьют. Что он ни разу в жизни не испытывал того болезненного чувства, какое испытывает затворник. Что он не такой, как все, потому что родился в особом мире. Там, где пробуждаются словно порожденные снами мечты, возникает чувство, будто все на свете беспредельно, в том числе и свобода.

— Это не то, о чем ты подумала, — добавил полковник. — Поверь, сейчас я не дорожу ни положением, ни карьерой. Для меня важно другое. Если меня отдадут под трибунал, некому будет позаботиться о Берте. — Он сделал паузу. — Я знаю, что ты согласилась бы, но это не поможет. Она очень расстроится, а это может стоить жизни нашему ребенку. Прости, если я кажусь тебе жестоким.

— Я все понимаю, — твердо произнесла Байсан и попросила: — Покажи, как обращаться с оружием. Я не собираюсь ни в кого стрелять. Просто это придаст мне уверенности в себе.

— Женщина не должна уметь стрелять. Это неправильно.

Байсан горько усмехнулась.

— Что и когда было правильным в этой жизни, папа? И потом тебе ли не знать о том, что женщины нашей семьи способны на все!

Тяжело вздохнув, Фернан вышел во двор и поставил вдоль забора несколько пустых бутылок. Он держал руку Байсан, показывая, как целиться, как взводить курок.

— Главное — внутреннее спокойствие и твердость. Соберись, сосредоточься на цели, ни о чем не думай.

Она выстрелила, сперва неудачно, потом вернее, и в конце концов ряд бутылок разлетелся на куски.

Фернан присвистнул.

— Ты моя дочь!

Байсан посмотрела ему в глаза.

— А что ты можешь сказать обо всем случившемся? Как отец?

— Что я уважаю твой выбор, каким бы странным он мне ни казался. Что мне больно оттого, что, возможно, ты не сможешь быть счастлива ни там, ни здесь. Что я страдаю, потому что приложил к этому руку. И что я все-таки ни о чем не жалею.

Когда она ушла, полковник вошел к Берте. Она лежала неподвижно и смотрела в потолок.

Фернан знал, что хотя в ее беременности был виноват только он, потому что ему и в голову не пришло проявить осторожность, она приняла неожиданную ношу, как драгоценный божий дар, а страдания — как бремя, о котором нельзя роптать. Чувствовал, что, просыпаясь утром, Берта с трудом верила в то, что выдержит до конца грядущий день. Она страдала безмолвно, как грешница, хотя полковник и был против этого.

И вот сейчас ее обращение к нему впервые показалось ему похожим на упрек.

— Мне кажется, — без вступления произнесла молодая женщина, — ты должен помочь своей дочери. Поверь, это настоящее чувство, потому что ему свойственная жертвенность. Редкий случай, когда человек думает не только себе. Во имя свободы Идриса Байсан готова отречься от всего.

— Она тебе все рассказала?

— Уже давно. Но я не могла выдать тайну, потому что эта тайна принадлежит другому человеку. Сейчас со мной твоя дочь не обмолвилась об Идрисе ни единым словом. Полагаю, она пощадила мои чувства. Но вы говорили громко, и я все слышала. Прошу, помоги ей! Не думай и не беспокойся обо мне.

Увидев, что Берта плачет, полковник быстро произнес:

— Успокойся, любимая. Тебе я не могу отказать. Клянусь, я сделаю все, что от меня зависит, все, что только возможно.

Байсан возвращалась домой в сумерках. Горизонт погружался в синеватое марево, а с моря веяло желанной прохладой.

Девушка не любила этот последний вечерний час перед наступлением темноты, час неизвестности и смутной тревоги, разделяющий день и ночь, когда очертания города причудливо размываются на фоне постепенно обесцвечивающегося неба, а силуэты людей кажутся причудливыми и странными.

Байсан ехала по узкой, вымощенной камнем улочке, где гулко раздавался дробный стук копыт Айми, ехала, погруженная в свои мысли, когда из тумана выступила какая-то фигура.

Девушка. В платье, какие носят местные женщины, но без покрывала. С косичками и синим бедуинским треугольником на лбу. С непринужденным изяществом движений. С лицом, какое Байсан привыкла видеть в зеркале. То было или видение, порожденное этим призрачным часом, или… Анджум.

Байсан так резко осадила лошадь, что та шарахнулась в сторону. Сердце девушки билось как безумное, оно буквально выскакивало из груди.

Арабка не ушла с дороги. Она стояла и смотрела на всадницу так, как пешие путники глядят на большую гору, на которую надо взойти, моряки — на водное пространство, которое предстоит переплыть, а паломники — на святыню, коей пришли помолиться.

Байсан соскочила с седла.

— Анджум!

— Это я. Мне приснилось, что ты меня звала.

У Байсан пересохло в горле, но она все-таки прошептала:

— Да, так и было.

— Ты попала в беду?

— Нет, не я.

— Идрис.

— Да.

— Я видела, как ты уехала, но не смогла тебя догнать. Тогда я присела на камень и принялась ждать. Я надеялась, что ты поедешь обратно тем же путем.

— Ты ждала все это время?

— Да. Хотя на самом деле — гораздо дольше.

— А я — куда меньше. Но я не знаю, повезло мне в этом или нет.

— Ты страдала?

— Нет. Тот, кто видит сон, не страдает, это происходит лишь наяву.

— Твоя жизнь была сном?

— Долгое время. Но этот сон во многом был и хорошим. Мне жаль, что ты думала обо мне, а я о тебе — нет.

— Главное, что мы все-таки встретились.

Они не виделись больше десяти лет, но чувствовали, что понимают друг друга. Они стремительно сближались. Каждая остро воспринимала любое слово, сказанное другой. И чем дальше они говорили, тем больше Байсан ощущала, что арабский — ее родной язык.

Обе оживились, их лица пылали жаром, глаза сияли, точно звезды, их тела словно налились новыми жизненными соками. Теперь их было двое, родных по крови, бывших вместе еще до рождения, имевших один облик на двоих.

Анджум и Байсан без колебаний взяли друг друга за руки, и обе почувствовали, насколько стали сильнее. Они без малейших сомнений были готовы обнажить друг перед другом те тайники сердца, какие не открыли бы никому другому. Наконец-то судьба раздула тлеющие искры в яркое пламя. Они ощущали, будто что-то внутри сотрясается, словно от напора невидимых волн. Обе как никогда надеялись, что справятся со всеми трудностями, перенесут все невзгоды.

— Мы не можем долго стоять и разговаривать, — сказала Байсан. — Нам надо встретиться там, где нас никто не увидит. Мы должны помочь Идрису.

— Да. Знаю. Я только об этом и думаю.

Взор Анджум был удивительно ясным, и Байсан слегка покраснела.

— Надеюсь, ты не считаешь, что я отняла его у тебя?

— Он был мне братом. Мой муж — Симон. Но даже если бы ты захотела что-либо у меня отнять, я бы с радостью подарила это тебе!

— Спасибо. Симон Корто очень достойный человек. Просто он боится за тебя.

— Я знаю.

— Мы освободим Ириса, — убежденно произнесла Байсан. — Ты знаешь хотя бы одного человека, который способен нам помочь?

— Наби. Я ему все рассказала. Это друг Идриса.

— Он воин?

— Нет. Просто очень умный и грамотный человек.

— Хорошо.

Сняв ожерелье, Байсан протянула его сестре.

— Возьми. Оно твое. Идрис подарил его тебе, а не мне.

Анджум взяла со словами:

— Зато он отдал тебе свое сердце.

Напоследок она спросила:

— Те люди, что увезли тебя из пустыни, они плохие?

— Они не желали мне ничего дурного.

Байсан ответила с такой интонацией, будто поставила невидимую печать, и больше Анджум ни о чем не спрашивала.

Они расстались, будучи не в силах расстаться.

Возвращаясь домой, Байсан испытывала удивительную легкость и в теле, и в душе, и в мыслях; она словно была способна взмыть на лошади прямо в небо, точно это был крылатый Пегас. Ей верилось, будто все главные части удивительной головоломки, называемой жизнью, вскоре сложатся воедино.