Принцессы оазиса

Глава двадцатая

Впереди их ждала тень пышных пальм и изумрудных смоковниц, но когда женщины наконец добрались до оазиса, они окончательно обессилели от волнения и жары.

Да и у кого хватило бы мужества выносить этот палящий зной, путешествовать по безжизненному пространству, полному таинственной неподвижности и слепящего света!

Зато здесь Жаклин как никогда ощущала близость Бога, и это придавало ей душевных сил.

С другой стороны, в этих краях властвовали мусульмане и почитаемый ими Аллах. Отец говорил, что две религии, христианство и ислам, слишком могущественны, чтобы истребить одна другую, но не настолько, чтобы не испытывать друг к другу чувства зависти.

После изнурительного перехода по пустыне готовый приютить путников зеленый шатер показался им раем. Сквозь резные листья пальм проглядывало небо, окрашенное розоватыми лучами заходящего солнца, под ногами рассыпался желтый, как золото, песок.

Обессиленная Жаклин сползла на землю. Следом за ней спешилась Франсуаза.

Отовсюду выходили, выглядывали, сбегались люди. Большинство из них выглядели оборванными и грязными. Женщины увидели огромных верблюдов, тощих коз и неожиданно прекрасных легконогих арабских лошадей.

— Эй, зовите шейха! — закричал Кабир. — Я взял в плен белых женщин!

Выставленная на всеобщее обозрение, будто на невольничьем рынке, Жаклин испуганно оглядывалась. Какие странные люди! Каково это — никогда не чувствовать иной крыши над головой, кроме бездонного неба или тонкого полога из заплатанной и истрепанной ткани, постоянно изнывать от жары, дрожать над каплей воды?

Идрис вышел из дома, щурясь от солнечного света. Огорченный неудачами он не спал двое суток и наконец решил вздремнуть.

Он увидел Кабира, нескольких приближенных к нему бедуинов, а еще… двух белых женщин!

— Что произошло?

Не скрывая гордости, Кабир рассказал о том, как ему удалось захватить француженок.

— Я никогда не считал, что пленять женщин — это хорошая идея, — сухо произнес молодой человек.

— Их можно обменять на шейха Мухитдина! — воскликнул уязвленный Кабир, хотя на самом деле ему было наплевать на правителя Эль-Хасси: он думал только о собственных интересах.

Идрис понимал, насколько зарвался его двоюродный брат: решить, что делать с француженками, мог только совет племени. Юноша подошел ближе. Женщины настороженно смотрели на него. Жаклин инстинктивно съежилась, а потом вдруг ощутила магнетическую силу, исходящую от незнакомца.

Он отличался от других бедуинов благородством осанки и чистотой одежд. Он был молод и прекрасен, как восточный принц. Его обрамленные густыми черными ресницами, словно подведенные сурьмой глаза возбужденно блестели, а мягкие губы шевелились, будто он произносил некое заклинание.

В этот миг ветер откинул вуаль Жаклин, и молодой человек увидел ее лицо. Вглядевшись в него, он вскричал:

— Анджум!

И попятился, словно увидел призрак или ожившего мертвеца.

Девушка невольно отметила, что в такие минуты христиане обычно осеняют себя крестным знамением. «Анджум» — это слово напоминало звон колокольчика на шее верблюда, но его значение было ей неизвестно.

— Что он сказал? — с волнением спросила она, и Франсуаза ответила:

— Не знаю.

Идрис не верил своим глазам. Девушка смотрела на него, явно не узнавая. И, судя по всему, имя Анджум было ей незнакомо.

Он вспомнил, как во время прерывистого тревожного сна перед его мысленным взором проплывали вереницы самых разных картин: и когда-то виденных и, казалось, совсем незнакомых. Быть может, он еще не очнулся, и все это происходит не наяву?!

— Что ты уставился на мою дочь, грязный дикарь! — закричала Франсуаза.

Молодой человек вздрогнул, и Жаклин почудилось, будто он понял, что сказала ее мать.

Идрис действительно понял, как понял, что видит перед собой чужую девушку. То, что она имела такое же лицо, как у Анджум, оставалось непостижимой загадкой, но она не являлась плодом больного воображения или бреда, она была настоящей, сотворенной из плоти и крови. Стоявшая рядом женщина (юному Идрису она показалась немолодой, хотя при этом он сознавал, что она красива) выглядела иступленной, гневной, почти на грани помешательства. Тем не менее, увидев, что руки француженки связаны, он сказал:

— Развяжите ее.

— Не советую! — заметил Кабир. — Она неистова, словно джинния!

— Она — женщина, — спокойно и веско произнес Идрис. — Проводите их в шатер, принесите им воды и накормите. Пусть они немного отдохнут и придут в себя, а потом я с ними поговорю.

Кабир не знал, что и думать. Он и сам был не рад, что связался с этими француженками! Не есть ли они порождение того темного мира, не месть ли тех зловещих сил, о которых люди опасаются говорить! У младшей женщины было лицо Анджум, хотя сразу становилось ясно, что это не она! Кто мог сотворить такое: Аллах или Иблис [22]?!

Едва Франсуазе развязали руки, как она тут же попыталась ударить ближайшего бедуина.

— Прошу, не делай этого, мама! — взмолилась Жаклин.

Девушка понимала, что в их жизни наступил неожиданный, возможно, в чем-то переломный момент, который она должна встретить достойно, разумно и храбро. Надо отбросить прочь все и думать о главном. Не делать глупостей и по мере сил сдерживать порывы матери.

— Ладно, — тяжело дыша, произнесла Франсуаза. — Мы все равно сбежим!

Она проследила взглядом за тем, в какую сторону повели Дайона и Айми, а потом направилась к шатру.

Шатер был грязно-коричневого цвета, из очень плотной и грубой ткани, но внутри виднелись ковер и подушки. Франсуаза поморщилась, подумав о том, что там наверняка кишат насекомые.

Остановившись возле входа, Жаклин сняла обувь.

— Зачем? — бросила ей мать.

— Я слышала, что у них так принято.

— Мы никогда не уподобимся им, — ответила Франсуаза и ступила сапогами прямо на ковер.

Какая-то девушка с лицом древнего изваяния, увешанная грошовыми побрякушками, вошла внутрь, не поднимая глаз, и, что-то пробормотав, поставила перед пленницами старый жестяной поднос, какой можно купить в самой дешевой арабской лавке. На подносе стоял позеленевший от времени медный кувшин и две чашки.

— Насколько я понимаю, воду для умывания нам не подадут, — угрюмо произнесла Франсуаза.

Жаклин взяла кувшин, наполнила чашки и одну из них протянула матери. Вода была мутноватой, но неожиданно вкусной. Или она показалась им такой после путешествия по пустыне. Кувшин мигом опустел, и пленницы тут же почувствовали, что голодны.

Все та же девушка принесла деревянное блюдо с лепешками, сосуд с козьим молоком и сплетенную из альфы корзинку с мясом. Оно пахло костром и специями, было поджаристым и хрустящим сверху, но розовым и сочным внутри.

Поскольку им не дали ни ножей, ни вилок, они разрывали мясо руками. На пальцах остался жир и темные, напоминающие черную пыльцу следы от золы.

Пир завершился финиками, которые наевшиеся женщины откусывали неторопливо и деликатно.

После сытной и обильной пищи их повело в сон. Но Франсуаза знала, что они не должны спать.

Немного погодя к шатру приблизился тот самый молодой человек в белых одеждах. Откинув полог, он немного постоял, глядя на женщин. За его спиной блистал закат: красные полосы чередовались с золотыми — кровь и позумент, — и Жаклин подумала, что все это напоминает некую библейскую сцену.

— Приветствую вас! — неожиданно произнес он на их языке. Он говорил медленно, старательно подбирая слова. — Я здешний правитель, шейх.

Старшая женщина презрительно усмехалась, а младшая спокойно ждала, что он скажет дальше.

— Ты не шейх, а шакал, по чьему приказу дикари хватают женщин! — бросила Франсуаза.

На его лицо набежала тень.

— Это было сделано не по моему приказу. Но в любом случае вас пленил мой человек, и я отвечаю за его поступок.

— Мне это безразлично. Я требую, чтобы нас отправили назад!

Жаклин сидела, вонзив ногти в ладони, и вполголоса умоляла Франсуазу замолчать. Она не могла воспринимать этого человека ни отстраненно, ни враждебно. От него зависело, что с ними станет, и пока он не сделал им ничего плохого. Но мать могла все испортить.

— Вашу судьбу будет решать совет племени. Со своей стороны я сделаю все, чтобы вы очутились на свободе. Правитель соседнего оазиса попал в плен к вашим людям, потому все будет непросто.

— Надеюсь, его уж повесили, — тут же вставила Франсуаза.

Молодой шейх даже не дрогнул, и Жаклин поразилась его самообладанию и сдержанности. А потом он вдруг посмотрел ей в глаза.

Ни один мужчина не смотрел на нее так, будто она была неисчерпаемым, загадочным, неповторимым миром, воплощенным в одном человеке. При этом его взгляд был скорее задумчивым, чем дерзким.

Хотя это длилось несколько секунд, девушка ощутила нечто странное: будто внутри ее душевного пространства что-то вдруг начало рваться, как прежде крепко зашитая, а теперь обветшавшая ткань.

Ей чудилось, будто вот-вот все рассыплется, а потом сольется воедино, будто мозаика, после чего картина Вселенной станет другой, и ее место в ней тоже изменится. Не зная, что родится на свет, она затаила дыхание.

— Это ваша дочь? — вдруг спросил молодой шейх, и застигнутая врасплох Жаклин ощутила, как нечто, почти готовое раскрыться, вновь захлопнулось, затаилось, кануло в глубину.

— А тебе что за дело? Да, это моя дочь.

— Назовите себя, — попросил он девушку, и приложив руки к груди, с достоинством произнес: — Меня зовут Идрис.

— Жаклин, — быстро проговорила девушка, опережая мать, и Франсуаза недовольно нахмурилась.

Молодой человек чувствовал, что не стоит пытаться прорваться через внутренний барьер, воздвигнутый этой женщиной, потому как она станет защищать принадлежащее ей до последней капли крови. А она явно считала дочь своей собственностью.

— Завтра я соберу совет племени. Пока отдыхайте. Утром к вам заглянет служанка. Она принесет все, что понадобится.

— А наши лошади?

— О них позаботятся мои люди.

— Нам нужна вода, много воды! Мы не привыкли жить, как свиньи!

Неужели мать не слыхала, что упоминание о свиньях, не говоря о сравнении с ними, крайне оскорбительно для мусульман! Вековые законы поддерживают хрупкое равновесие мира, равно как, пусть и кажущиеся мелкими, традиции. И если чужаки посмеют их нарушить… Жаклин вспыхнула от стыда, но шейх хранил невозмутимость. Едва заметно кивнув, он покинул шатер, и женщины остались одни.

— Не зли никого из них, мама! Пойми, мы в плену, мы в опасности! Мы зависим от них!

Франсуаза воинственно мотнула головой.

— Миг, когда я стану пресмыкаться перед кем бы то ни было, станет последней секундой моей жизни!

Теперь Жаклин понимала, отчего порой отец разговаривал с матерью, как с неразумным ребенком, почему сохранял каменное спокойствие, когда она выходила из себя. Тот, в ком нет страха и способности увидеть мир глазами другого человека, не просто неразумен, а безумен.

— Я не говорю о том, что мы должны пресмыкаться, — мягко промолвила она. — Просто надо соблюдать осторожность. И, быть может, пытаться понять этих людей.

— Дикарей?

— Человек, который беседовал с нами, — не дикарь, — рискнула заметить девушка. — Он говорит по-нашему, а мы не знаем его языка.

— Зачем нам знать что-то варварское?

Во взоре Жаклин промелькнуло упрямство.

— Папа говорил, что арабскому языку почти столько лет, сколько небу над нашей головой!

Франсуаза смотрела на дочь в упор. Она умела делать это так, что человек сразу понимал: ему не будет пощады.

— И при этом истребил несколько сотен арабов.

Жаклин не сдавалась.

— Собственной рукой?

— Пусть даже своим приказом. Словом. Или ты не знаешь, какой силой оно обладает?

Девушка прилегла на ковер. Ей чудилось, будто в голове кружатся звезды. Рассыпаются и складываются в причудливые узоры. Человек редко задумывается о том, как много в его жизни определяется бессознательным. Жаклин пыталась ухватить то, что ускользнуло от нее в тот миг, когда молодой шейх словно бы заглянул ей в душу. «Анджум» — это слово он произнес, когда впервые ее увидел, и оно было ключом к тому, что она чувствовала, но чего не понимала. Оно было светилом, горящим на горизонте, к которому она должна была идти.

С этой мыслью Жаклин погрузилась в сон, но Идрис не спал. Его не покидало чувство нереальности происходящего. Небо дает одинаковый облик только близнецам. Он вспомнил, как Анджум сказала ему о том, что у нее пропала сестра. Она никогда не упоминала, что они были близнецами, напротив, ответила, что сестра была младше нее. Значит, она солгала?

Идрис подумал о Гамале и Халиме. Похоже, только они могли пролить свет на эту тайну. Но посвящать их в нее, на его взгляд, было еще рановато.

Пленница не выходила у него из головы. Анджум была арабкой, значит, эта девушка — тоже. Она жила в чужом мире, который считала своим. Она не обманывала себя, ее кто-то обманул. Наверное, эта женщина, чей взгляд заставлял содрогаться даже его, Идриса, правителя оазиса и хозяина положения.

Жаклин проснулась в удивительно хорошем настроении. Матери рядом не было. Подняв полог, девушка выглянула наружу.

Вдаль уходили бескрайние пространства голого песка без малейших признаков жизни. Торжественно поднявшееся из-за горизонта солнце нежно золотило барханы, заставляя их переливаться разнообразными оттенками, от шафранового до латунного. Кроны растущих в оазисе деревьев колыхались, как огромные опахала.

Взрослые бедуины занимались привычной работой. Ржали лошади, блеяли овцы и козы, фыркали верблюды. Носилась шумная полуголая ребятня. Здешняя жизнь казалась на редкость отлаженной; было ясно, что дни текут чередой, неотличимые один от другого.

Посвежевшая от прохладной воды Франсуаза шла навстречу, на ходу закручивая волосы в узел.

— Можешь умыться у колодца, — сказала она дочери и тут же заявила: — Мне кажется, сбежать отсюда легче легкого! Стоит мне свиснуть Дайону…

— Между этим и нашим миром лежит пустыня, — тихо произнесла Жаклин. — Она охраняет и оазис, и нас. В ней нет дорог, а если и есть, они неведомы нам. Мы просто погибнем.

Франсуаза ничего не ответила дочери, и та пошла к колодцу. Ветер трепал подол платья Жаклин и концы ее волос. От песка тянуло теплом. Облака над головой напоминали розовый пух, а горизонт расплывался во мгле. Девушке чудилось, что она никогда еще не оказывалась так далеко от цивилизации.

Хотя никто не смотрел на нее в упор, Жаклин всей кожей ощущала любопытство местных жителей. Но оно было вполне естественным, а потому не смущало. Несмотря на то, что ноги мягко тонули в песке, ее шаг был свободным и легким.

Неожиданно этот мир показался Жаклин очень юным, сохранившимся таким, каким он был на заре человечества, поразительно светлым, безмятежным и отнюдь не враждебным. Здешние люди были не воинами, а скотоводами; они никогда бы не тронули тех, кто не трогает их.

Жизнь бедуинов протекала под знаком бедности, нужды, недоедания, голода, вечной борьбы со стихией, но они не знали другой, а потому не чувствовали себя несчастными. Они просто не задумывались об этом. Они были тем, кем были, они просто жили, ни о чем не сомневаясь и не препятствуя судьбе.

Вернувшись от колодца, Жаклин с удовольствием выпила парного молока и поела лепешек. Потом уселась у входа в шатер и стала смотреть на простиравшуюся вдаль пустыню.

Девушка силилась представить ее необъятность и не могла. Это было сильнее и выше разума. В эти минуты пустыня представлялась ей великой и вечной, как небо. Земное отражение небес — именно такой и была эта песчаная страна.

Когда она увидела приближавшегося к шатру молодого шейха, ее сердце затрепетало. Он шел в своих развевающихся белых одеждах, окруженный золотистой дымкой, и его облик был на диво прекрасен.

Но когда Идрис приблизился, Жаклин увидела, что на его лице лежит печать отчуждения и суровости.

— Совет племени собрался еще до рассвета, — отрывисто произнес он, наскоро поприветствовав женщин небрежным поклоном. — Решено сопроводить одну из вас в город, чтобы она передала наши требования вашим людям. Другая останется здесь, и я даю клятву, что с ее головы не упадет ни один волос.

— И каковы эти требования? — спросила Франсуаза.

— Главное из них — освободить правителя Эль-Хасси шейха Мухитдина.

— Хорошо, — сказала женщина, — тогда моя дочь едет, а я остаюсь. И попробуйте не доставить ее домой в целости и сохранности!

— Нет, — возразил Идрис, — в город поедете вы.

— Еще чего! — взвилась Франсуаза. — Чтобы я оставила Жаклин у вас! Да какая мать…

— Я останусь, мама, — перебила девушка. В ее голосе прозвучала твердость, усилившаяся после того, как она прочитала в глазах молодого шейха одобрение своим словам. — Ты куда лучше объяснишь папе, что произошло. Бедуины ничего мне не сделают. Я это вижу и чувствую.

Жаклин боялась, как бы ее взбалмошная мать не натворила каких-либо дел. Вместе с тем было что-то еще, чему она пока не могла дать названия.

— Я не согласна! — воскликнула женщина, и Идрис ответил:

— Очень жаль. Потому что таково мое последнее слово.

Он произнес это столь решительно, с таким мрачным выражением лица, что даже Франсуаза не нашлась, что возразить.

Идрис не мог рассказать, насколько тяжело ему пришлось на последнем совете племени, когда он вновь почувствовал себя не олицетворением карающего меча Аллаха, не рыцарем ислама, а обыкновенным человеком. Рискуя заслужить осуждение соплеменников, он яростно отметал требования как следует запугать белых пленниц и не вести себя с ними так, словно они — дорогие гостьи. Скрепя сердце выслушал восторженные похвалы поступку Кабира и, стиснув зубы, принял решение назначить его одним из своих доверенных лиц.

Все это время Идрис думал о девушке с прекрасным, выразительным, тонким и нежным лицом, лицом Анджум. Вместе с тем он чувствовал, что сейчас Анджум как никогда далека от него. Она словно осталась где-то в прошлом. В настоящем, на смену ей пришла загадочная Жаклин — то ли как подарок Аллаха, то ли как искушение дьявола.

Перед отъездом Франсуаза произнесла множество оскорблений и угроз в адрес шейха и его народа и надавала наставлений Жаклин. И тот, и другая вынесли все это стоически, с поистине геройской невозмутимостью.

На прощание девушка обняла Франсуазу со словами:

— Я люблю тебя, мама! Поезжай спокойно. Полагаю, это единственная возможность спастись. Верь, что со мной ничего не случится! Береги себя и передай папе мой сердечный привет.

Когда от Франсуазы и сопровождавших ее бедуинов осталось лишь золотистое облачко пыли, Жаклин поняла, что не испытывает ожидаемой горечи и тревоги. Страха не было, было лишь любопытство, жажда познать незнакомую жизнь.

После того, как Франсуаза уехала, молодой шейх произнес короткую речь. Он еще раз подчеркнул, что Жаклин не грозит никакая опасность. Пообещал, что ей предоставят все, что нужно. Отдельный шатер, слуг, сколько угодно воды. Что для нее станут готовить ту пищу, какую она пожелает.

Внимательно выслушав его, девушка просто и непринужденно ответила:

— Мне не нужно ничего особенного. В пансионе мы все делали сами и ели то, что дают.

Брови юного шейха поползли вверх. Наверняка ему не было известно значение слова пансион. Воспользовавшись паузой, Жаклин спросила:

— А что такое «анджум»?

И тут же увидела, как по его телу пробежала волна безудержной дрожи, и заметила, как он с трудом взял себя в руки.

Однако ответ Идриса прозвучал очень сдержанно:

— Это имя девушки, которую я считал своей сестрой.

— Она… умерла?

— Надеюсь, она жива, — сказал Идрис и вдруг спросил: — А у вас была сестра?

Девушка встрепенулась.

— У меня? Нет.

Она сказала то, что считала правдой, и все-таки это имя, Анджум, снова вспыхнуло в глубине ее души, словно свет, мелькнуло, будто тень — на границе воображения и яви.

На какое-то время Жаклин осталась одна в шатре, а потом за ней пришла служанка и отвела ее к шейху.

В его шатре ее ждало угощение: кускус, сыр, неизменные лепешки и финики. Идрис с достоинством произнес по-арабски:

Если ты приготовил угощение, то приведи ко мне гостя,

Который разделит со мной трапезу, ибо я не хочу есть в одиночестве.

Будь это ночной пришелец или сосед по жилищу.

Я раб гостя, пока он находится у меня.

В остальном же во мне нет ничего от раба.

— Я просто хочу сказать, чтобы ты чувствовала себя не пленницей, а гостьей. А еще в этих стихах говорится, что мы — не дикари и не рабы, — добавил он на ее языке.

Девушка покраснела.

— Я знаю, — неловко произнесла она, — пустыня не просто пространство, а пространство свободы.

Глаза Идриса вспыхнули, словно он услыхал некое откровение. А Жаклин тут же спросила:

— Это стихи? Чьи?

— Бедуинского поэта Ади ибн Хатим ат-Тайи [23].

— У вас есть поэты?

— У нас есть все, что и у других народов.

Они ели руками. Это казалось Жаклин таким естественным, будто она делала так всегда. Ей было весело. Происходящее казалось настоящим приключением. Хотя в том, безусловно, было повинно пьянящее легкомыслие юности, однако к нему примешивалось и что-то другое.

В свою очередь Идрис не мог оторвать взгляда от девушки: в ее облике присутствовало что-то от ускользающей потаенной мечты, от нереально прекрасной сказки! Ему чудилось, как внутри неумолимо растет некое новое чувство, переполняя душу и сердце, и он боялся, что не сумеет этого скрыть.

Несколькими часами позже Кульзум подкараулила брата и буквально вцепилась в него.

— Говори, что знаешь! Это точно не Анджум?!

Кабир скривил губы.

— Конечно, нет. Посмотри на ее одежду, на все остальное. Да она не знает ни слова по-нашему!

— Тогда почему они так похожи!

— Понятия не имею.

— Она явилась мне на погибель! — всхлипнула Кульзум.

Кабир презрительно усмехнулся.

— Если ты не боялась Анджум, почему тебе надо бояться этой женщины?

— Не знаю. Анджум я могла ударить, выдрать ей волосы, а к этой я не смею подойти. Служанки слышали, как она и Идрис смеялись в шатре. Почему он ел вместе с нею?! Он совсем потерял стыд!

— Потому что белым женщинам можно есть с мужчинами. А Идрис — шейх, он волен делать все, что захочет, — желчно произнес Кабир.

— Как она может быть француженкой, если Анджум принадлежит к нашему народу?

— Надо спросить у родителей Анджум. Может, когда-то у них была и другая дочь? — задумчиво произнес Кабир и добавил: — Не беспокойся, сестра. Все, что нам удастся узнать, мы обернем нам на пользу. Что касается Идриса, еще не родился шейх, способный пойти против обычаев своего племени, если ему не хочется стать изгнанником.