Принцессы оазиса

Глава двадцать вторая

Проснувшись утром, Берта де Роземильи сразу вспомнила, что осталась в доме наедине с мадам Рандель. Девушка понимала, что может сколько угодно трусить, однако ей все равно придется столкнуться лицом к лицу с хозяйкой.

Облачившись в скромное ситцевое платье и пригладив волосы, Берта вышла на террасу.

На сидевшей за столиком Франсуазе был наряд насыщенного изумрудного оттенка, на ее длинных пальцах сверкали кольца, а прическу можно было назвать изысканной. Никто не смог бы сказать, что она о чем-то горюет или грустит.

Хозяйка дома пила кофе, который, должно быть, сварила себе сама, и запах которого Берта с удовольствием вдохнула.

— Я знаю, что вчера, позабыв о вашем присутствии, мы с мужем разговаривали слишком громко. Что вы слышали? — без малейшего вступления промолвила мадам Рандель.

Берта зарделась. Она поняла, что ей не удастся солгать.

— Многое, сударыня.

— А что вы поняли из некоторых загадочных фраз?

— Ничего.

— Тогда забудьте об этом, — твердо произнесла Франсуаза. — Разумеется, если хотите остаться в этом доме.

— Хорошо, сударыня.

— Мне кажется, — сказала мадам Рандель, — вы из тех, кто тщательно планирует свою жизнь. А вот я всегда поступала так, как хотела поступить в данный момент.

Берта не знала, что ответить. Да, она питала хотя и скромные, но серьезные намерения относительно своего будущего, стремилась смотреть в лицо жизни и старалась не унывать понапрасну. Пыталась выстраивать свою судьбу в соответствии с теми возможностями, какие имела.

— Мой муж уверен, что вы девственница, — небрежно произнесла Франсуаза. — Это правда? Неужели, дожив до тридцати лет, вы ни разу не были с мужчиной?

Берта вспыхнула. У нее задрожали губы.

— Сударыня…

— Вы даже не целовались?

Она постаралась взять себя в руки.

— У меня не было такой возможности.

— У вас не было такой возможности? — насмешливо повторила женщина. — Вы просто не в состоянии шагнуть за определенную грань!

«Неправда, — подумала Берта, — я перешагивала. Когда, чтобы не умереть с голоду, решилась занять место прислуги, когда поехала на край света, зная, что не смогу вернуться обратно».

— Я ничего не боялась, я совершала немыслимое, — продолжила Франсуаза. — Но мне это не помогло. Я все потеряла.

— Мадемуазель Жаклин вернется. И господин полковник тоже, — неловко промолвила Берта.

— Насчет него я нисколько не сомневаюсь. Этот пес хорошо знает, где его дом, — отрезала Франсуаза и резко поднялась из-за стола. — Мне нужны кое-какие мелочи. Вам не будет сложно их купить?

— Конечно, нет! — ответила Берта, хотя ее изрядно покоробили слова, произнесенные в адрес полковника, не говоря о том, что сказала мадам Рандель о ней самой.

Она поймала себя на мысли, что готова услужить этой женщине, потому что страшиться потерять место.

«Все верно, — сказала она себе, — у меня жалкая душа, слабая воля и заурядный ум».

Даже сейчас, когда от мадам Рандель ушел муж, а дочь оставалась в пустыне, в ней ощущалась неукротимая пульсация жизни. Какая бы борьба ни кипела в ее душе, какое бы горе ей ни приходилось испытывать, какие бы тревожные чувства ее ни одолевали, она всегда оставалась сильной.

Берта вышла на улицу. Дорога на рынок была ей знакома: она ходила туда с Жаклин. Решив скоротать путь, она свернула в арабский квартал.

В свете полуденного солнца перед ней раскинулся город, представления о величине и богатстве которого существенно отличались, если б она смотрела на него со стороны присвоенного французами порта. Здесь Берта видела лишь плохо построенные и поразительно однообразные глинобитные дома, скудную запыленную растительность и бело-желтый летучий песок, способный засыпать весь город.

Кое-где на пороге жилищ сидели и беседовали местные жители, другие спали в тени домов. В этот час все было объято глубоким покоем. Иногда мимо проводили навьюченного товарами верблюда или осла, но в целом на улицах было довольно пусто. Берте нравилась атмосфера уюта и лени и вполне устаивало безлюдье, потому что арабы (как, впрочем, и европейцы) обращали внимание на ее хромоту. Иногда на девушку истошно лаяли привлеченные ее необычной походкой собаки.

Берта шла, немного задумавшись, как вдруг ее взгляд упал на идущую навстречу молодую арабку и, споткнувшись, она едва не упала, потому что у той было лицо Жаклин! При этом она была одета так, как одеваются местные жительницы, только без покрывала.

— Мадемуазель Рандель! — не помня себя, закричала Берта. — Жаклин! Это вы?!

Испуганная арабка обратилась в бегство, тогда как мадемуазель де Роземильи не могла не то что бегать, но и быстро ходить. В ее мозгу пронеслась мысль, что девушка глянула на нее без малейшего узнавания, только со страхом. Что это было?!

Берта почувствовала, что ей тяжело дышать. Сердце стучало, как бешеное, а платье прилипло к коже.

Она остановилась. Она знала, где расположен штаб французской армии: об этом ей говорила Жаклин. Берта понимала, что ей во что бы то ни стало надо повидаться с полковником Ранделем и рассказать об увиденном. Именно ему, а не Франсуазе, потому как ее реакция могла быть непредсказуемой; к тому же девушка чувствовала, что боится этой женщины.

Отыскав штаб, она объяснила часовому, кто она, добавила, что ей надо срочно поговорить с полковником по важному делу, и ее пропустили в ворота.

Пока Берта шла вдоль приземистых строений, а потом по коридору — к кабинету полковника, военные пялились на нее, и скованной застенчивостью девушке чудилось, будто она шагает сквозь строй.

Дойдя до кабинета, она уже раскаивалась в своем поступке, однако Фернан Рандель немедленно принял ее, и она сразу увидела, что он воспринял ее приход со всей серьезностью.

— Присядьте. Вы очень бледны.

— Мне надо с вами поговорить!

Полковник запер дверь на щеколду. Это немного смутило Берту, но она сказала себе, что предстоит слишком важный разговор и будет лучше, чтобы их никто не беспокоил.

Фернан Рандель протянул ей стакан.

— Что с вами? Выпейте воды! Это Франсуаза? Что она вам сделала?!

— Ничего, — сделав глоток, Берта с трудом перевела дыхание. — Дело не в ней.

— Как она? Надеюсь, обошлось без истерики? — он говорил небрежно, без заботы.

— Она спокойна. Не то что я.

— Что случилось? — повторил Фернан.

Его темные глаза глядели на нее с неподдельным участием, и это тронуло Берту. Даже больше — принесло ей желанное утешение.

— Я, — начала она, изо всех сил стараясь взять себя в руки, — встретила на улице девушку. Арабку. По крайней мере, она была так одета. Возможно, я сошла с ума, но… у нее было лицо, как у вашей дочери! Однако она меня не узнала и бросилась бежать.

Фернан Рандель прошелся по кабинету. Чувствовалось, что он очень взволнован. Наконец он сказал:

— Прошу вас, не говорите об этом Франсуазе!

— Я не скажу, но… как вы можете объяснить то, что случилось?

— Никак, — ответил полковник, и Берта почувствовала, что он покривил душой.

— Хорошо, — ответила она. — Тогда я пойду.

— В жизни случаются необъяснимые вещи, — добавил Фернан. — Лучше забудьте об этом. Неразрешимые проблемы сводят людей с ума.

Кивнув, Берта направилась к дверям. Когда она уже взялась за щеколду, полковник сказал:

— Постойте. Я хочу кое о чем у вас спросить. Не считаете ли вы, что я должен освободить Жаклин вопреки приказу командования? Поставить личные интересы, интересы моей дочери выше всего остального?

Девушка растерялась.

— Я не имею права об этом судить.

Однако он не отступал.

— Если вам, как и мне, дорога Жаклин, если вы привязались к ней, у вас должно быть свое мнение. Как поступили бы вы?

Глубоко вздохнув, Берта промолвила:

— Не думаю, что мне суждено иметь детей, но, если б они у меня были, я сделала бы все и рискнула бы всем, чтобы их защитить. Я ничего не понимаю в военной службе, возможно, это основа вашего существования, но для меня исход той игры, что называется жизнью, всегда зависел от судьбы близких людей. Когда я их потеряла, я ни в чем не видела смысла. Простите меня, если я…

— Вы все сказали верно, — перебил полковник. — В жизни каждого человека должна быть своя правда, и он должен иметь волю поступать так, как считает необходимым.

Наступила пауза. Потом Берта спросила:

— Вы вернетесь домой? Этого хочет мадам Рандель.

— Я слишком долго жил по ее правилам. Пока что я не собираюсь возвращаться. Мне очень жаль, что вы вынуждены оставаться вдвоем с моей женой. Надеюсь, Франсуаза будет хорошо обращаться с вами. Дело в том, что она умеет вымещать зло на тех, кто слабее.

Берта представила мадам Рандель с ее смуглой и вместе с тем ослепительной кожей, жестким, неуступчивым выражением лица, словно испачканными вишневым соком губами, всю избыточность и вместе с тем подчеркнутую небрежность ее красоты и неожиданно для себя промолвила:

— Да, это так.

— Что, что она вам сказала или сделала? — с тревогой произнес полковник.

Ей вдруг до боли захотелось поделиться с другим человеком тем, что она чувствовала, ощутить себя маленькой девочкой, о которой заботятся, которую ограждают от бед. Берта вспомнила, как долго жила одна, без малейшей поддержки, полагаясь лишь на свои скромные силы. И сейчас она находилась в чужом краю, среди чужих людей, и кое-кто из них был рад издеваться над ней.

Из ее глаз хлынули слезы.

— Простите, — прошептала Берта, размазывая их по лицу, — она смеялась надо мной, над тем, что я одинока! Спрашивала… целовалась ли я с кем-нибудь. Хотя понимает, что я не могу!

— Почему не можете? — неожиданно спросил полковник.

Пораженная тем, что он произнес то же, что и его жена, Берта ничего не ответила, лишь помотала головой. Ей не хватило какого-то мгновения, чтобы взять себя в руки, и теперь ее терзал жгучий стыд. Это же надо, сказать такое мужчине! А когда она вспомнила фразу «мой муж уверен, что вы девственница», и ей стало совсем плохо. Эти люди обсуждали ее, возможно, сообща насмехались над ней!

Фернан решительно повернул Берту к себе, крепко обнял и приник губами к ее губам. От ошеломляющей внезапности происходящего, а еще — покоряясь властной мужской силе, она не отпрянула, а только ослабла и закрыла глаза. У нее закружилась голова, и она почти потеряла сознание.

Придя в себя, Берта поняла, что полковник все еще держит ее в объятиях и, не отрываясь, смотрит ей в лицо, смотрит напряженно, с какой-то мрачной, мучительной страстью.

Когда он отпустил ее, у нее подкосились ноги, она обмякла, словно кукла, и упала на стул.

— Простите, — потерянно произнес Фернан, — я не имел права это делать. Хотя, признаюсь, я намерен подать на развод. Я знаю, что Франсуаза всю жизнь изменяла мне, что у нее нет ни чести, ни совести. Я жил с ней ради Жаклин, но теперь, когда наша дочь стала взрослой, я наконец сумею освободиться.

— Я должна идти, — прошептала Берта.

— Да, конечно, — сказал Фернан, и когда она вставала, бережно поддержал ее за локоть. — Не позволяйте Франсуазе вмешиваться в вашу жизнь и затрагивать ваши чувства. Обещайте, если она еще раз вас обидит, прийти ко мне и обо всем рассказать.

Окончательно Берта очнулась только на улице. В ее влажной от волнения руке была зажата бумажка с адресом полковника. Ей казалось, что у нее вот-вот оборвется сердце. Почему он ее поцеловал?! Фернан Рандель не казался ей легкомысленным человеком! Неужели она в нем ошибалась? А может, ее ошибка была в чем-то другом? Он издевался над ней или…

Она не знала, что делать. Немедленно уволиться? Но куда она могла пойти?!

Берта чувствовала, что с этого дня ее жизнь непоправимо изменится. Не потому, что она целовалась с мужчиной, а оттого, что ее поцеловал Фернан Рандель.

Было раннее утро, и пустыня казалась тихим серебряным морем. Когда взошло солнце, белоснежная шерсть Айны стала розовой, как лепестки магнолий. В этот час все окружающие тона были удивительно нежными.

Жаклин никогда в жизни не слышала, что верблюды обладают воистину уникальной, на редкость мягкой походкой, потому даже тяжело нагруженный верблюд оставляет на песке след гораздо более слабый, чем человек. Эти следы легко развеиваются ветром, поэтому караванные тропы удивительно быстро исчезают. В пустыне невозможно проложить дорогу, там не существует путевых знаков.

Потому в жизни бедуинов так важны верблюды, сильные, выносливые, умные и верные, всегда знающие, куда нужно идти.

Идрис рассказал, что если с этим животным плохо обращаются, оно не сопротивляется, но никогда ничего не забывает. Верблюд затаивает обиду и мстит. Дождавшись момента, когда никого нет поблизости, он нападает на обидчика, кусает или опрокидывает и топчет.

— Нет никого терпеливее верблюда, но в остальном они похожи на людей, — сказал молодой человек и, с любовью поглаживая Айну, заметил: — На предке этой верблюдицы Пророк Мухаммед бежал из Мекки в Медину.

— Правда? — с любопытством произнесла девушка.

— Разве ты не знаешь, что Пророк, как и его отец, был верблюжьим пастухом и проводником караванов? Мехари [25] — лучшие верблюды пустыни и вершина созданного Аллахом.

— Разве не вершина — не человек?

— Мухаммед передал своим приверженцам лишь девяносто девять имен Аллаха. Сотое имя он прошептал на ухо своему белому верблюду за то, что тот в трудную минуту унес его от врагов. Так что верблюды знают больше, чем люди.

— Ты так интересно рассказываешь! — промолвила Жаклин, и вдохновленный Идрис продолжил:

— Сперва Аллах сотворил человека, а из остатков божественной глины создал пальму — его сестру и его брата верблюда. Без пальм и верблюдов в пустыне бы не выжил никто. А еще говорят, что к ногам этого животного Всевышний прикрепил сострадание, к спине — добычу, а к бокам — богатство. Не дав верблюду крыльев, Аллах все же подарил ему полет птицы, а на хвост прицепил счастье.

— Ты рассказывал об этом Анджум? — вдруг спросила девушка.

— Мы много беседовали. Но твоей сестре я говорил о других вещах, — помедлив, произнес Идрис.

— Ты сказал, что любишь меня, но не полюбил ли ты во мне тень Анджум?

— Клянусь, что нет. Я любил ее, но братской любовью. К тебе я чувствую совершенно другое. Так ты готова?

Жаклин знала, о чем ее спрашивает юноша. Идрис хотел, чтобы она повидалась со своими настоящими родителями.

— Я боюсь, — призналась она.

— Они простые люди. Возможно, ты будешь разочарована, но бояться, я думаю, нечего.

Юноша и девушка повернули к оазису. За эти дни они несказанно сроднились, однако первый поцелуй был пока и последним. Жаклин видела, что на самом деле Идрис, как и многие бедуины, весьма целомудренный человек.

Нарушение какого-то правила для него было сродни нарушению слова, произнесенного перед Аллахом. Девушка вспоминала, как в пансионе, укрывшись в дортуаре, они шептались и болтали с Ивонной: иногда и на откровенные темы. Знает ли подруга о том, что ее, Жаклин, похитили и что думает об этом? Кто вообще способен поверить в то, что произошло на самом деле!

Девушка не понимала, как вернется в прежнюю жизнь, и не представляла, как останется в той, что окружала ее сейчас.

Остановившись перед шатром Гамаля и Халимы, Идрис велел своей спутнице подождать снаружи.

Полный ожидания взор Жаклин был прикован к входу в шатер. Ее охватило странное томление. Она представила, как теряет власть над своими чувствами, как на нее накатывает лавина детских воспоминаний и как на глаза наворачиваются слезы любви и счастья.

Наконец Идрис выбрался наружу, а за ним — мужчина, женщина и три мальчика.

Чуда не произошло; Жаклин смотрела на них почти со страхом. Эта женщина — ее мать? Синие татуировки на лице, засаленные косички, загрубевшая коричневая кожа, скорбные складки у губ. Сколько ей лет?! Что-то подсказывало девушке, что Халима намного моложе Франсуазы Рандель, хотя с виду все было наоборот. Неужели, если б она, Жаклин, выросла здесь, то со временем тоже бы стала такой?!

Гамаль выглядел не лучше. Очень худой, жилистый, с резкими движениями, скудной растительностью на лице, небольшими черными глазами, выражение которых было трудно разглядеть и понять.

Трое с любопытством таращившихся на нее голых мальчишек с чумазыми лицами, по-видимому, были ее младшими братьями.

Если б Жаклин встретила это семейство в городе, скорее всего, она бы дала им немного мелочи и поспешила прочь.

— Байсан! — робко промолвила Халима, а Гамаль сокрушенно покачал головой, а после потупил взор.

Эта девушка с лицом Анджум — их вторая дочь — казалась им незнакомкой. Они боялись приблизиться к ней и дотронуться до нее. Человеческие души лепит Аллах, но их также меняют обстоятельства и время.

Жаклин было стыдно, что она ничего не чувствует. Пересилив себя, она первая подошла к родителям и немного подержала их за руки, однако искра не вспыхнула. Эти люди были для нее совершенно чужими.

— Если ты останешься здесь, вы привыкнете друг к другу, — неловко промолвил Идрис.

Когда они пошли обратно, Жаклин смахнула слезы, но они вновь навернулись на глаза. Увидев это, Идрис остановился, повернул ее к себе и с нежностью произнес:

— Эта влага сверкает в твоих глазах, словно роса в чаше цветка, она не прольется, а напитает душу новыми чувствами.

Жаклин ничего не ответила. Она смотрела на обожженных солнцем, изнуренных работой людей и думала о том, сколь, должно быть, скудны их желания и мысли. Здешние женщины ни о чем не мечтают, они просто живут и работают; и в этом огнедышащем краю двадцатилетняя уже считается немолодой.

Вместе с тем в оазисе не играло никакой роли, как она выглядит и во что одета, отчего у Жаклин создавалось впечатление, будто она освободилась от какого-то груза. То был незнакомый, но по-своему прекрасный взгляд на жизнь.

Она молчала, и словно прочитавший ее мысли юноша сказал:

— Я не богат, я беден, и мои подданные тоже бедны. Богатство шейха пустыни не в золоте, а в роли пророка своей общины и в чувстве избранности. И это не благо, а бремя.

— Мне неважно, что у тебя есть, а чего нет. Просто мне кажется, Бог не позволит нам быть вместе.

— Твой ли мой?

— Оба.

Они провели день порознь, а вечером вновь ненадолго выехали в пустыню.

От песка по-прежнему исходил жар, но воздух был непривычно прохладным. Ближе к закату на небе собрались облака; вскоре они обрели угрюмый, зловеще-свинцовый облик.

Когда Идрис и Жаклин подъезжали к границам оазиса, спустившиеся к земле тучи проплывали столь низко, что казалось, будто их матово-серые лохмотья задевают верхушки пальм.

Стояла угрожающая тишина, вернее, предельно натянутое предгрозовое безмолвие. Оно тревожило своей неясностью и безысходностью, хотя сам по себе готовый политься дождь для жителей пустыни являлся великим подарком.

Юноша и девушка не успели добраться до шатра Жаклин, как в небе вспыхнула ослепительная молния, беспощадно искромсавшая темно-серое полотно туч, и раздался воистину адский грохот.

Спустя несколько мгновений на землю обрушился ливень. Молодой человек застыл, глядя вверх и слизывая тяжелые капли. Струи дождя текли по его лицу, и ему чудилось, будто это слезы Аллаха, благодатные слезы, пробуждающие и сохраняющие жизнь. Жаклин стояла рядом, и Идрис прошептал:

Если в час испытаний мне предстоит совершить выбор, я совершу его.

Я выберу пенье пустыни и гимны дождя, ритмы гудящей от страсти крови,

Горячее биение сердца и женщину, которую выбрало оно.

Внезапно юноше почудилось, что он не случайно не получает ответа от французов. Аллах дал им с Жаклин время для любви, подарил мимолетное счастье, которое, тем не менее, никогда не забудется.

— Иди в шатер! — произнес он вслух. Из-за шума ливня ему приходилось почти кричать.

— А ты? Пережди дождь у меня!

Идрис пристально посмотрел на нее.

— Мне кажется, он не успокоится до утра. К тому же я все равно вымок.

Она упрямо мотнула головой.

— Идем!

При появлении шейха служанки тотчас упорхнули. Жаклин повернулась к Идрису. Мокрая рубашка, облепившая грудь и живот, казалась лишней на ее прекрасном теле.

— Я сказала, что Бог не позволит нам быть вместе. Да, у меня есть предчувствие, что мы вскоре расстанемся, что высшие силы — неважно, добрые или злые — нас разлучат. Но все-таки кое-что мы можем решать сами. Я люблю тебя, Идрис, и ты это знаешь! Если стихия станет бушевать до утра, тогда оставайся здесь. Мне кажется, у нас не будет другой возможности познать друг друга.

Идрис желал что-то сказать, но не находил слов. Хотя иногда слова не бывают нужны. Аллах вечен и непостижим, но такова и способность любить, которой он наделил людей. Если что-то дается, бери, ибо ты также мал, как песчинка перед бурей, столь же беспомощен и слаб. Однако иногда и тебе дарована воля вершить свою судьбу.

Все было таким же внезапным, нереальным, немыслимым, как эта гроза. Она укрыла их за своим сверкающим молнией и дождем, будто вышитым серебром и золотом покрывалом.

Они никого не боялись. Обитатели оазиса, спрятавшиеся в своих жилищах, ничего не увидят, а служанки не посмеют сплетничать.

Оставшись одни, они нетерпеливыми рывками стянули мокрую одежду. Но потом не спешили. Идрис взял в ладони лицо Жаклин, поцеловал ее веки, лоб и виски и только потом — губы. Закрыв глаза, девушка осторожно провела руками по мокрой и гладкой спине юноши, и тут же почувствовала, как по его телу пробежала дрожь.

Все, что происходило между ними, казалось таким естественным, каким оно, наверное, и было со дня сотворения мира. И вместе с тем — чем-то очень хрупким, что так легко и просто сломать. И все потому, что их любовь зародилась вопреки обычаям, правилам, принципам, самой судьбе.

Они начали осторожно, но не потому, что оба не имели опыта, а оттого, что набирались мужества, изучали один другого, в последний раз проверяли взаимное доверие и чувства перед решительным шагом.

Возможно, кто-то назвал бы этот миг непоправимым, но Жаклин воспринимала его иначе. Они погружались друг в друга, отметая все, что не имело отношения к тому, что творилось здесь и сейчас. Им ничего не оставалось, как отдаться на волю самого неудержимого на свете огня — огня любви.

Жаклин задыхалась, ибо внутри полыхал пожар, а Идрис не мог понять, где начинается ее тело и заканчивается его, потому что они составляли единое целое. Еще никогда и ни от чего он не испытывал подобного наслаждения. «Неземное блаженство» — теперь молодой человек знал, что это значит.

Он бы хотел, чтоб так было всегда, потому, когда что-то внутри их соединенного существа наконец замерло, перестало трепетать, прошептал:

— Я никогда не отпущу тебя и никому не отдам. Завтра начнем подготовку к свадьбе! Не пройдет и недели, как ты навсегда станешь моей!

Мягко освободившись, Жаклин легла на спину, и Идрис тут же ощутил странную пустоту в душе и теле. И у юноши, и у девушки родилось чувство того, что каждая ласка, поцелуй, даже жест таили в себе частичку неистребимой горечи, потому что они все равно не смогут быть вместе.

— Разве твой народ позволит? Как ты объяснишь им, кто я? Каким образом докажешь, что я не чужая? Я потому и пошла на это, что знала: против нас слишком многое. Буквально все.

— Я думал, ты отдалась мне, потому что любишь меня…

— Конечно, потому что люблю, но…

Не закончив, Жаклин обвила рукой его шею, прильнула к нему всем телом, прижалась губами к его губам.

Всего лишь мгновение Идрис смотрел на нее, как на незнакомку. На разметавшиеся по плечам густые волосы, на тень от черных ресниц на щеках, на изгибы плеч и нежно колыхавшуюся грудь. В тот миг он осознал, что девушки его племени были совсем не такими, что Жаклин — другая, что на нее наложили отпечаток и воспитание в иной среде и культуре, и влияние ее приемной матери. Она была целомудренной, но вместе с тем — решительной, берущей от жизни все, что та была способна ей дать.

Но разве не такой была ее сестра Анджум, отправившаяся в неизвестный путь непонятно зачем?

В середине ночи Идрис вернулся к себе, но к рассвету вновь был в ее шатре. Они с Жаклин взяли коней и поехали в пустыню.

Мокрый песок был полон следов, говоривших о том, сколь на самом деле многообразна жизнь прокаленной солнцем пустыни. А под тонким влажным слоем, как и до дождя, сохранились сухие песчинки.

Идрис вспомнил, как впервые повез Анджум на своей верблюдице, чтобы показать заросли альфы. Сейчас он удалялся прочь от оазиса, чтобы заняться любовью с ее сестрой.

Спешившись, Идрис подошел к кустикам верблюжьей колючки. Яркая зелень мелких листочков, нежность розовых цветков и маленькие стручки, а в них — мелкие белые крупинки, янтарный сахар, одно из лакомств для бедняков, продающееся на восточных базарах.

Идрис и Жаклин кормили друг друга этим «сахаром», а после упали меж чахлых побегов, и между ними вспыхнул огонь, какой не возгорится даже из тех пустынных растений, что насквозь пропитаны эфирными маслами.

Девушка удивлялась тому, что ничто не вызывало в ней внутреннего сопротивления, не казалось неприличным, хотя она была воспитана в определенных рамках. Она просто отдалась на волю того бурлящего потока, который именуется жизнью.

Свобода от прежней одежды, от скованного правилами поведения: в этом заключалось все. Казалось, они с Идрисом не были властны даже над биеньем своих сердец. Любовь среди зарослей альфы, любовь — истина, любовь — вопреки. Они ощущали себя единым целым и с пустыней, и с небесами, и друг с другом.

— Наши боги видят это? — прошептала Жаклин.

— Твой — далеко, а мой — видит.

— Он не осуждает нас?

— Как он может осуждать? — с искренним изумлением промолвил Идрис. — Ведь именно он подарил нам все это!

— А разлука?

Молодой человек помрачнел.

— Если так суждено, то Он даст нам и ее.

— Все предопределено?

— Да.

— Значит, не стоит бороться?

Идрис сжал челюсти.

— Стоит. Все стоит того, чтобы заслужить свое счастье.