Принцессы оазиса

Глава тридцать третья

Остановившись возле решетки, Фернан созерцал его гордый профиль, профиль узника, которого не сломили ни раны, ни плен. То был лик человека, привыкшего поступать согласно собственной воле, не давая никому отчета и никому не подчиняясь, ибо им правила пустыня, но не люди. Она властвовала над ним даже здесь, потому что никому из заключенных не была свойственна столь поразительная отрешенность.

Полковник мог не задавать себе вопроса, почему в этой стране европейцы скрепя сердце позволяют туземцам вести тот образ жизни, какой те для себя избрали, и не пытаются перековать их веру.

Он заговорил в надежде, что узник выслушает его и поймет.

— Я согласен с тем, что наша власть и наше право все больше способствуют тому, что твой народ теряет возможность, силу и способность участвовать в делах страны. Потому я вовсе не осуждаю местное население, которое не уважает и не соблюдает французских законов. И я отнюдь не считаю, будто вы отвергаете цивилизацию. Клянусь, я уважаю ваши обычаи. Мне известно, что ты — не простой бедуин, а шейх. И если б прежде я знал кое-что еще, ни за что бы не взял тебя в плен. Хотя сейчас мне, как ни странно, кажется, что это к лучшему. Я призываю тебя стать посланником мира в стране оазисов и караванных путей. Подпиши договор и убеди других шейхов сделать то же самое. Да, это не совсем тот мир, какого бы вам хотелось, но все-таки он лучше войны. И ты получишь свободу.

Идрис молчал. Он был жителем пустынного края, где свистящий над барханами ветер поет о снах земли, позабывшей о том, что такое дождь. Мира, где люди томятся от жажды, отнимающей у них последние силы. Где человек способен иметь столько терпения, сколько нет ни у кого, если даже обыскать всю Вселенную.

Он поклялся себе, что не скажет чужеземцам ни слова, и держал свое обещание.

Идрис узнал мужчину, который увез его в плен, а может, и ранил. Этот человек наверняка занимал высокий пост. Зачем он пришел? Кто его подослал?

— Ты молчишь, а зря. Если ты согласишься, я смогу отдать за тебя свою дочь.

Между ними лежала пропасть, и они словно смотрели друг на друга с противоположных сторон бездны.

Идрис нарушил данную себе клятву, потому что не мог не произнести это имя.

— Байсан.

— Да, Байсан.

— Она не твоя дочь!

— Она была мне дочерью все эти годы. Я не могу думать иначе.

Молодой человек сделал паузу.

— Она знает, что я здесь?

— Да. Она просила меня помочь тебе.

— Я не принимаю помощи от тех, кто истребляет мой народ, и не заключаю с ними сделки.

— А как же Байсан? Разве она тебе не нужна? Она говорила, что вы любите друг друга.

Молодой человек молчал. Он вновь закрылся в себе. Его взор опять сделался непроницаемым, а лицо — неподвижным. Он казался человеком, чья душа ускользнула из мрачной темницы и парит где-то в вышине.

Фернан произносил еще какие-то слова, он долго ждал, но после, поняв, что все это бесполезно, ушел.

Идрис лег на солому. В отличие от других пленников, его содержали в отдельной камере — обшарпанной грязной клетушке с единственным крохотным оконцем, выходящим во внутренний двор.

Его рана еще не зажила, но он не страдал. Его регулярно осматривал тюремный врач, но Идрис ни разу ни на что не пожаловался. Телесные муки были ничем перед той болью, что терзала душу.

Он был готов к сражениям и подвигам. Но, похоже, его ждала другая судьба: погибнуть не на поле боя, а в мрачных застенках, без правды и славы.

Идрис думал о человеке, слова которого заронили в его душу свет и вместе с тем заставили страдать.

«Для слепого нет пользы от сияния солнца!» — так говорят мудрецы.

«Воистину, слепнут не глаза, а слепнут сердца, находящиеся в груди» [30]— так сказал Всевышний.

Ослепло ли его сердце, отринувшее любовь ради мусульманской гордости? Говорят, Аллах не сотворил ничего дороже, чем и то, и другое, но выбирать суждено человеку.

Идрис выбрал, потому что знал: самого большого искушения следует ждать от дьявола, притворяющегося ангелом.

Юноша закрыл глаза и постарался ни о чем не думать, но не мог. Перед глазами стояла Байсан. Она ждала, она верила, но ничего не сбудется, и ее надежды растают.

На свете существуют горькие истины и такие обстоятельства, от коих никуда не денешься. Долг превыше всего, и тот, кто его предаст, примет хлеб из рук врага, продаст себя за подачку — не мусульманин, не вождь и не воин.

— Скажи мне, что это неправда! — в десятый раз повторила Ивонна, и Байсан покачала головой.

Подруга сжимала ее неподвижные и холодные руки в своих, горячих и влажных от волнения.

— Ты говоришь, что ты арабка, родившаяся в пустыне? Что твои настоящие родители — бедуины, мусульмане?! Что, будучи в оазисе, ты влюбилась в шейха? Прости, но я не верю. Мы знакомы много лет, а ты пытаешься мне внушить, что я ничего о тебе не знала!

— Я и сама ничего о себе не знала. У меня есть доказательство того, что я говорю правду, — моя сестра-близнец. Ты отличишь нас разве что по отсутствию у меня бедуинской татуировки.

Ивонна откинулась на спинку дивана. Она давно заметила, что с Жаклин что-то не так, и была готова приписать ее поведение чему угодно, но такое… Что бы стала делать она, оказавшись на месте подруги? Сказала бы себе, что все это сон? Продолжала любить приемных родителей? Нашла бы достойного жениха из той среды, в которой была воспитана?

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— «Все течет до назначенного предела» [31]— так записано в Коране. Эта история еще не закончена. И я хочу, чтобы она завершилась так, как угодно не судьбе, не Богу, а мне. Потому я прошу у тебя помощи.

— Но чем я могу помочь?

— Тебе не придется ничего делать. Позови в гости подруг, сделай так, чтобы как можно больше людей увидели «меня». Только это буду не я.

Выслушав до конца, Ивонна с тревогой произнесла:

— Ты рискуешь, Жаклин!

Девушка улыбнулась.

— Мое имя Байсан, но ты можешь звать меня по-прежнему. Да, я рискую, но надеюсь, что все получится. Иного выхода просто нет.

— Неужели ты уедешь с ним в пустыню?!

— Не думаю. Главное, чтобы уехал он. А что касается меня… Буду продолжать притворяться, будто я — это не я.

— Тебе кажется, что твое бескорыстие и благородство принесут тебе облегчение?

Байсан прикусила губу.

— Нет. Но я хотя бы буду знать, что он на свободе.

— Ты рассказала бы мне правду, если б не Идрис?

Байсан задумалась.

— Наверное, нет. Это слишком… непостижимо.

— Неужели ты надеялась, что вы будете вместе?

— Нет. Наши отношения были обречены с самого начала. Но я рада тому, что узнала, что такое любовь.

Ивонна слегка покраснела.

— И вы с ним…

— Да.

Подруга всплеснула руками, и у нее загорелись глаза.

— Как ты осмелилась?! Тебе не было страшно? Как он тебя уговорил?

— Это были такие минуты, когда ни о чем не думаешь, не взвешиваешь за и против, ничего не боишься, а просто… живешь. Он ни о чем меня не просил — все произошло естественно, словно само собой.

— Я слышала, что когда спишь с мужчиной, — это просто ужасно!

Байсан улыбнулась.

— Я же не европейка. Я бедуинка, представительница дикого народа, дитя природы. Возможно, я все чувствую по-другому?

— Тебе кажется, ты не та, кого из тебя… сделали? — спросила Ивонна, и девушка задумчиво промолвила:

— Иногда я не понимаю, кто я.

Тюрьма представляла собой приземистое здание с плоской крышей и неоштукатуренными стенами, обнажавшими каменную кладку. Внутри были узкие сводчатые проходы, похожие на туннели; из-за крайне малого количества отдушин и окон света и воздуха в них было не многим больше, чем в склепе.

У местных властей не доходили руки перестроить и как-то оборудовать это здание, потому, обходя камеры, дежурный попросту вставлял факел во вбитую в стену железную скобу.

Пленные арабы содержались в особом отсеке, куда можно было проникнуть через пост охранника, у которого и находились ключи от камер. Обычно он сидел здесь один: соплеменники бедуинов все равно не сумели бы напасть на тюрьму, и у них не было союзников среди белых.

Двери камер представляли собой толстую железную решетку, а запоры имели довольно устрашающий вид.

Байсан, одетая так, как она оделась бы для прогулки по городу, подошла к зданию тюрьмы около пяти часов вечера. С ней был Наби, державший в руках Коран.

Разморенный дневной жарой часовой, сержант Кастень, блаженно дремал на посту. Он знал дочь полковника Ранделя в лицо, хотя никогда не разговаривал с нею. Удивленный ее появлением возле ворот тюрьмы, да еще в обществе какого-то мусульманина, часовой ждал, что она скажет.

— Добрый вечер, сержант! — обратилась к нему Байсан. — У меня к вам просьба. Мне нужно попасть внутрь. Дело в том, что этот молодой человек духовник одного из заключенных. Им необходимо повидаться. — И, предупреждая возможный вопрос, добавила: — Наверное, вам известно, что я побывала в плену в пустынном оазисе. Тамошний правитель — нынешний пленник — хорошо относился ко мне, и я хочу отплатить ему добром за добро.

Конечно, Кастень знал эту историю — о ней даже писали в местных газетах — и все-таки он был поражен вне всякой меры. По его мнению, плен и добро были понятиями несовместимыми. Да и с чего бы дочери полковника Ранделя проявлять такое великодушие к какому-то арабу!

Хотя Байсан улыбалась, ее темные глаза казались непроницаемыми. Под ее экзотической красотой скрывалась столь же загадочная душа.

Сержант пожал плечами. Он чуял подвох, но не понимал, в чем он заключается.

— Видите ли, мадемуазель, для этого нужно специальное разрешение.

Байсан молча протянула ему бумагу.

Документ был поддельным. Девушка хорошо знала почерк Фернана, так же как и его подпись. Он и начальник тюрьмы приятельствовали. У подчиненных не было основания полагать, что это фальшивка.

Кастень повертел бумажку в руках, изучил ее вдоль и поперек, но не нашел к чему придраться. Если он не пропустит эту странную девушку, она может пожаловаться отцу. Полковник Рандель слыл вдумчивым и справедливым человеком, но начальник тюрьмы не отличался подобными качествами.

— Что ж, пройдите, — медленно произнес все еще озадаченный сержант. — Но мне необходимо обыскать вашего спутника на предмет оружия.

Наби безропотно поднял руки. Обыскивать молодую девушку в ту пору не пришло бы в голову никому. К тому же охранник полагал, что все женщины падают в обморок от одного только вида оружия.

Байсан и Наби вошли в ворота. Бумагу девушка предусмотрительно забрала с собой.

Она была очень сосредоточенна, натянута, как струна, но не от волнения или страха, тогда как Наби еле плелся, словно носильщик, который тащит на своей спине непосильный груз. Сейчас перед ним был не книжный мир, а реальная жизнь, такая, какой она оказывается, когда ее увидишь вблизи.

— Держись! — прошептала Байсан. — Главное, делай, что я скажу.

Она остановилась и глубоко вдохнула. Наби сделал то же самое. Свежий вечерний воздух немного подбодрил его, и он двинулся дальше.

Молодой человек несказанно удивлялся сестрам. Разлученные в детстве, они понимали друг друга с полуслова и все больше становились похожими не только внешне.

Почти неделю Байсан приходила к Анджум и обучала ее необходимым манерам, и та, поразительно далекая от европейского уклада, схватывала все буквально на лету. Однажды Наби стал свидетелем того, как Анджум заметила:

— Ты станешь рисковать всем, ты хочешь совершить подвиг, а я?

— Если ты выдержишь все это, то тоже совершишь подвиг. И разве ты не рисковала всем ради Симона! — ответила Байсан.

В эти минуты Анджум тоже играла свою роль, и ей, естественной, как сама пустыня, требовалось куда больше притворства и ничуть не меньше мужества.

«Я должен справиться», — сказал себе Наби, когда они приблизились к входу в каменный тоннель. Бывают видимые и невидимые деяния, и порой то, что внешне кажется жестоким, оказывается благородным внутри.

Дверь была открыта, и оттуда, как из печи, вырывался жаркий дневной воздух. Молодому человеку почудилось, будто сейчас они с Байсан попадут прямо в ад.

Неподалеку от дверей было устроено что-то вроде большой ниши. Там сидел надзиратель.

Перед ним стояла кружка с водой; самые дерзкие умудрялись держать под столом еще и бутылку бренди, потому что высидеть смену в этой жуткой духоте было попросту невозможно.

Когда надзиратель увидел Байсан и ее спутника, его брови поползли вверх.

— Мадемуазель?!

Девушка не стала ждать. Выхватив револьвер, она резко вытянула руки, так, что дуло почти уперлось в лицо надзирателя.

— Ключи!

Тот отпрянул так, что едва не ударился головой о стену, а после застыл как вкопанный, словно перед головой Медузы Горгоны.

Байсан не видела себя со стороны и не знала, насколько в этот миг была похожа на Франсуазу с ее неистовством, жаждой взять себе все, что она только пожелает. Она ощущала то, что ощущала ее приемная мать, когда с головокружительной быстротой неслась на своем Дайоне — великолепная и отчасти безумная амазонка. Только она мчалась в никуда, а у Байсан была цель.

Охранник протянул связку, и девушка кивнула.

— Возьми, Наби.

Тот взял, а она тем временем забрала прислоненную к стене винтовку охранника.

— Который ключ от камеры, где заперт предводитель бедуинов, шейх? — быстро произнесла Байсан, обращаясь к содрогавшемуся от бессильной ярости надзирателю.

— Вот тот, первый, большой, — процедил он.

Девушка выдернула из-под платья веревку.

— Свяжи ему руки и ноги, Наби.

Молодой человек дрожал всем телом, и она прошипела:

— Крепче! Затягивай!

Стоило охраннику проявить попытку сопротивления, как ее палец надавил на курок, и она бросила:

— Я прострелю тебе голову!

— Сумасшедшая… — сдаваясь, прошептал тот.

Байсан без колебаний завязала ему рот и приказала Наби:

— Стереги его. Если что-то пойдет не так, позови меня.

Она бежала по проходу, вертя головой, как безумная, и вполголоса звала своего возлюбленного. Из-за иных решеток выглядывали люди, но что-то подсказывало ей, что Идрис там, впереди.

Да, его камера оказалась в конце коридора. Поднявшись с пола, он смотрел на нее пронзительным и трагическим взором.

На разговоры не было времени. Задыхаясь от волнения, Байсан слепо сражалась с замком. Он не открывался, и девушка подумала, что должно быть, охранник указал ей не на тот ключ.

Она принялась пробовать остальные. Некоторые не вставлялись, другие проворачивались, как в пустоте. Их было много, а минуты шли.

Идрис напряженно ждал, до боли вцепившись пальцами в прутья решетки. Она не ведала, какие чувства томятся в его душе, и старалась не думать об этом.

Байсан чудилось, будто она слышит вдали какие-то голоса. Она не знала, что делать, если к надзирателю придет подмога, и только чувствовала, что не сумеет никого застрелить. На Наби не приходилось рассчитывать: он был созерцателем, а отнюдь не человеком действия. Решимость подобна пламени, которое трудно поддерживать, особенно людям, впервые очутившемуся в столь критических обстоятельствах.

Внезапно замок лязгнул и открылся: у Байсан вырвался вздох облегчения. Но это было всего лишь начало обратного пути.

Они с Идрисом посмотрели друг на друга. Обоим хотелось растянуть это мгновение до необозримых величин, но — увы! — оно было слишком коротким.

— Надо идти, — просто сказала Байсан.

Увидев и узнав Наби, Идрис обрадовался и удивился, но и тут было не до слов.

Оставив надзирателя связанным, они выскользнули наружу, и всех троих ослепил нестерпимый свет. Пересилив себя, они пошли вдоль стены, стараясь не привлекать ничьего внимания. Идрис держал Байсан за руку, и ей казалось, будто она не чувствует ничего, кроме его ладони. Она старалась ощущать себя твердой и цельной, дабы не допустить ни малейшей лазейки, никакой трещины, через которую бы могли просочиться нерешительность и страх.

Им предстояло пересечь совершенно голую, озаренную солнцем часть двора. Идрис осторожно выглянул из-за поворота и тут же сказал:

— Медлить нельзя.

И все-таки их заметили. В девушку стрелять никто не решался, Наби тоже оставили без внимания, целились в пленника и попали.

Идрис вздрогнул. Перед глазами возникли расплывающиеся цветные круги. И он тут же почувствовал, как рука почти переложившей на его плечи груз этого побега Байсан мигом окрепла. Она поддерживала Идриса, молясь о том, чтобы он не упал.

Раздалось еще несколько выстрелов, потом послышался сдавленный крик, и стрельба прекратилась.

Байсан увидела, что навстречу спешит знакомый человек, Симон Корто. В его руках была винтовка.

— Поскорее уходите отсюда!

— У ворот охранник!

— Он вас не задержит. Я его оглушил. Со спины, так что он меня не узнает.

Девушка встретилась с ним взглядом. Во взоре мужа ее сестры не было обвинения, лишь некое грустное удивление, толика уважения и бесконечная тревога.

— Где Анджум? — быстро произнес Симон.

Он ринулся сюда, когда, вернувшись домой, увидел брошенную арабскую одежду своей жены и выслушал Гузун, которая сказала, что Анджум облачилась в европейский наряд и куда-то ушла вместе с Наби и сестрой. Симон подумал, что они решили попытаться освободить Идриса, и не прогадал.

— Она в безопасности.

Байсан и Наби надеялись укрыться в огромном каменном лабиринте арабских кварталов, с напоминавшими подземные ходы, порой зажатыми такими высокими стенами улицами, что не было видно неба. Там дул неистовый жаркий сквозной ветер, и сновали белые и черные фигуры, большинство которых испуганно шарахалось от странной троицы.

Между тем Идриса бросало то в жар, то в холод; при каждом шаге на него обрушивалась боль, и Байсан с Наби почти тащили его на себе. Было видно, что он вот-вот потеряет сознание.

— Куда нам идти? Куда?! — в панике пробормотал Наби и тут же предложил: — Давайте ко мне!

— Нельзя. Там Кульзум. Ты не можешь ее отослать. Если Симона все же схватили, к нему тоже придут. Мой дом ближе всего. А ты возвращайся к себе. Никто не знает, кто ты: тебя не найдут.

— Но там женщина, которая…

Глаза Байсан с расширенными зрачками казались темными провалами, а губы были странно искривлены. В эту минуту она вновь сделалась нестерпимо похожей на Франсуазу.

— Я с ней справлюсь. Идрис, осталось немного. Ты сможешь дойти?

Внезапно его мутный лихорадочный взор сделался твердым, мужественным и ясным.

— Да.

— Тебя ждет встреча с Джамилом. Твой конь у нас. Ты сможешь уехать на нем в Айн ал-Фрас.

Идрис ничего не ответил, но его глаза сказали, что он желает быть только подле нее, только с ней. Этот взгляд был похож на самое пылкое признание, самое нежное и трепетное прикосновение, какое только можно вообразить.

Они вошли в сад через заднюю калитку, ключи от которой были лишь у хозяев дома. Вероятно, Франсуаза находилась в конюшне, потому что не вышла навстречу, и Байсан беспрепятственно провела Идриса к себе.

Едва они вошли в ее комнату, как оба почувствовали, что обессилели.

Байсан уложила Идриса на свою кровать, и он закрыл глаза. В его мозгу кружился радужный вихрь из осколков мыслей, запечатленных когда-то картин и увиденных снов. Чтобы не потерять ощущение реальности, не выскользнуть из нее, Идрис снова взял Байсан за руку. И его, и ее ладонь была очень горячей.

Девушка тяжело дышала, и юноша тоже. Неистово бились два сердца, нестерпимо рвущиеся друг к другу.

В эти минуты Байсан должна была идти к Ивонне и заменить собой сестру. Но прежде ей предстояло встретиться с приемной матерью.

— Жаклин, ты вернулась? Где ты была? — послышался голос.

Поднявшись с кровати, девушка решительно распахнула дверь.

Байсан знала, что судьбу не разжалобить молитвами, но с ней можно сразиться. Так же, как с Франсуазой.

Сперва женщина увидела глаза своей дочери, потом — револьвер в ее тонких девичьих руках, а в довершении — за спиной Жаклин, на ее кровати, — того молодого шейха из оазиса Айн ал-Фрас.

Девушка смотрела на приемную мать, как смотрит человек, готовый совершить последний в своей жизни поступок.

Франсуаза знала, какой смешной и жалкой бывает судьба, как знала, что, несмотря на это, она всегда сильнее тебя, потому что ей свойственна горькая и безжалостная неотвратимость.

Сразу все поняв, женщина перевела взгляд на араба. Сейчас она смотрела на него совсем другими глазами, чем там, в пустыне.

Франсуаза подумала об Исмете, которого ей так и не удалось забыть. Первый раз она приблизилась к нему тихо, незаметно, крадучись. Он стоял вполоборота, держа в руках уздечку, и его профиль казался изваянным из бронзы. Франсуаза видела в нем воплощение красоты здешних мест, естественность, какой она сама лишилась с тех пор, как умерла ее мать, внутреннюю силу и гордость, которую он был вынужден смирить. Он пошел работать на европейцев, из-за того, что его родные нуждались, потому что он был старшим сыном в семье, а значит — главной опорой своего отца.

Ее любовь к нему стала вратами в земной рай, она захватила все ее существо, хотя Франсуаза знала, что у белой девушки и араба не может быть общего будущего. Исмет ни за что не осмелился бы вступить с ней в близкие отношения, осмелилась она, и этим его погубила.

Хотя они отдались друг другу, в их любви не было грязной подноготной, как решил ее отец, полковник Малуа. Они с Исметом не ощущали барьера в виде кожи и плоти, культуры и веры. То было слияние не только тел, но и душ.

Франсуаза скрывала свою беременность от всех, в том числе от отца, но ему все-таки удалось узнать о ее связи с юным арабом. Когда она увидела Исмета повешенным, у нее начались преждевременные роды. Она до сих пор помнила крохотное восковое личико своей мертвой дочери.

Потом она долго лежала в своей комнате, не ела и не пила. Тяжелая тишина казалась олицетворением зла. В те дни Франсуаза поняла, какая это мука — жить. Она спрашивала себя, где и в чем ее вера. Ей бы хотелось иметь подобное утешение, но отныне его не существовало. На какое-то время она позволила горю захлестнуть себя, но потом выбралась из-под этой лавины, что стоило ей потери души. Случается, сильные не ломаются и не сдаются, но становятся черствыми, как высохший хлеб, которым уже никого не накормишь.

Франсуаза возненавидела людей, потому что зло способно породить только зло. Она говорила плохо о местных и считала их дикарями, потому что все арабы были арабами, и только Исмет оставался Исметом.

Она взращивала, нянчила, пестовала свое безумие. Она научилась бесстыдно лгать, беззастенчиво оскорблять и смеяться в лицо любому человеку. Она любила только животных, потому что они безгрешны. Лошади ее понимали, но люди — нет.

Ее тело было живо, а душа мертва. Потому она и делала, что хотела. Она лишилась инстинкта самосохранения, но, вероятно, Господь решил, что ее смерть в этой трагической цепочке окажется лишней. Или он просто пожелал наказать ее жизнью, лишенной всякого смысла.

Она не собиралась идти по дороге, которую задала обезумевшая судьба, но ей пришлось это сделать. В отместку она была жестока, жестока и нетерпима ко всем, даже к Фернану, обладавшему способностью не только брать, но и отдавать. Больше она не желала любить и не любила, потому что любовь — это нацеленный в сердце клинок. Она всю жизнь горела пламенем, которое никому не давало тепла. Франсуаза видела в приемной дочери свое несбывшееся будущее. Видела, но не чувствовала.

После гибели Исмета и ребенка она осталась с ненавистным ей человеком — отцом. И теперь при мысли о том, что такая же участь, участь разделить общество женщины, которая исковеркала ее жизнь, может ожидать Жаклин, Франсуаза похолодела.

В эти минуты она осознала материнство, как трагедию отречения, неминуемой потери. И вместе с тем поняла, что еще может вернуть частицу своего потерянного счастья, ибо мать — это щит, это оплот и крепость самопожертвования, бескорыстной любви.

— Ты чуть не убила мою сестру. Что ж, тогда застрели и меня, а заодно — человека, который дорог мне больше жизни! — срывающимся голосом произнесла Жаклин.

Она намеревалась пригрозить Франсуазе револьвером, но поняла, что не сумеет наставить оружие на ту, что заменила ей мать, а потому сделала то, что вовсе не собиралась делать, — протянула револьвер ей.

Во взоре женщины был ответ на вопрос, возможен ли обратный путь, способен ли дьявол стать ангелом и превратиться в спасителя. Ветер судьбы может сколько угодно пытаться задуть сердечные угли: если ты жив, они все равно будут теплиться, он не в силах их погасить.

— Я бы не выстрелила в твою сестру: это было все равно, что стрелять в тебя. Ты можешь больше не любить меня, Жаклин, не быть рядом. Я тебя отпускаю. И я все равно тебе помогу. Ты должна уйти прямо сейчас, как можно скорее. Ведь они придут сюда?

Взгляд Байсан был холодным, неумолимым, однако в сердце пылал пожар. Она никогда не видела свою приемную мать такой и не думала, что услышит от нее подобные слова. Она не представляла, как оставит Идриса, отдаст его на волю судьбы и этой женщины. И все же сказала:

— Думаю, придут.

Франсуаза зловеще усмехнулась.

— Пусть приходят! Я буду не я, если они обнаружат этого человека. Сейчас мы отведем его в конюшню и спрячем в сене.

Когда они это сделали, Жаклин выскользнула через заднюю калитку и побежала к Ивонне.

Прошло полчаса, и возле дома появились солдаты. Франсуаза стояла на крыльце, словно королева на пороге своего дворца или воин — возле ворот крепости. Она успела убрать следы крови до прихода военных не только в доме, но и в саду.

— Чем обязана? — холодно произнесла она.

Человек, возглавлявший отряд, отдал честь.

— Где ваша дочь, мадам?

— В гостях у подруги, мадемуазель Ивонны Рикье.

— Это дочь майора Рикье, не так ли?

— Совершенно верно.

Мужчины переглянулась.

— Надо ехать туда. Впрочем… Сударыня, нам необходимо осмотреть ваш дом.

— А в чем дело? — высокомерно произнесла Франсуаза и столь резко подалась вперед, что мужчины отпрянули.

— Для порядка. Вполне вероятно, мадемуазель Рандель вовсе не у подруги. Возможно, она совершила серьезный проступок, о котором мы пока не можем вам сообщить.

Презрительно усмехнувшись и ни капли не дрогнув, Франсуаза посторонилась и пинком распахнула дверь.

— Какой бред! Проходите.

Идрис лежал под охапкой сена, будто в утробе матери. Темнота, запах сухой травы, тепло — все казалось целительным. Ему было бы спокойно и уютно, если бы тело не терзала боль, а пальцы не леденила сталь.

Франсуаза вложила ему в руку револьвер. Идрис не знал, зачем. Чтобы он отстреливался, если его все-таки обнаружат, или чтобы убил себя? Хотя скорее для того, чтобы он не ощущал себя беспомощным.

Идрис вспоминал людей, которые без колебаний пришли к нему на выручку. Байсан, Анджум, Наби, того неожиданно появившегося белого, которого он некогда едва обрек на смерть. Приемный отец Байсан тоже желал ему свободы.

Как сказал Всевышний: «И сердце его не солгало о том, что он увидел» [32]. Думая об этом, Идрис не мог избавиться от чувства, что не сделал ни для кого из них того, что они сделали для него.

Где-то рядом шумно дышал и всхрапывал Джамил, на котором он уедет в пустыню, но не ускачет от истины. В конце концов, Аллах направлял своих подданных не только тропами войны, но и мира, ибо «Неужели вы станете призывать людей к добродетели, предав забвенью себя?»[33]Обыскав дом, солдаты заглянули в конюшню. Идрис слышал, как Франсуаза говорила с ними: в ее тоне и словах звучали издевка и превосходство. Ей была свойственна безоглядная храбрость. Она переступала любую грань, ни о чем не думая и ничего не боясь.

Когда солдаты ушли, она разбросала сено и склонилась над Идрисом. Дала ему напиться, без малейшего содрогания наложила повязки. Ее прикосновения были уверенными и решительными, а пристальный немигающий взгляд темных глаз говорил, что если люди и умирают, то лишь от сердечных ран.

Это потом все они смеялись. Хохотали, слушая рассказ Анджум, как она весь вечер просидела, будто кукла, и Ивонна подавала ей знаки, когда кивать, когда помотать головой, потому что арабка не понимала французский, а подругам Ивонны было сказано, что у бедняжки Жаклин разболелся зуб и она не может говорить. В довершении этого татуировка на лбу Анджум была заклеена пластырем. Веселились, вспоминая, как Байсан и Франсуаза напропалую врали на допросе и как подруги Ивонны, ее родители и слуги в слепом неведении под присягой подтвердили, что мадемуазель Рандель с четырех часов дня и до позднего вечера просидела в их доме. Если что-то и показалось им подозрительным и необычным, они понятия не имели, чем это можно объяснить, и потому сказали то, что сказали.

Следствие по делу о побеге Идриса быстро зашло в тупик. Это была такая путаница, в которой было сложно разобраться.

Никто не мог с уверенностью сказать, кто ранил часового на тюремной вышке. Симон Корто утверждал, что оказался в том месте случайно, что он пытался задержать беглецов, а не помочь им. И что на выручку шейху из оазиса Айн ал-Фрас пришла вовсе не девушка и молодой араб с Кораном руках, а несколько вооруженных бедуинов.

Но в кабинете отца Байсан, где их было только двое, он признался:

— Казните меня или милуйте, господин полковник, я больше не могу это скрывать: я принял ислам, я женат на сестре вашей приемной дочери. И я сделаю все что угодно для них обеих.

После твердого обещания полковника Ранделя помочь выпутаться из этой истории без существенного наказания сержант Кастень, охранник на вышке и надзиратель, который сидел возле камер, принялись говорить, что от жары у них помутилось в голове и они мало что помнят. Может, их чем-то одурманили, опоили или использовали какую-то неизвестную магию? Показания надзирателя казались несуразными еще и потому, что под его столом была обнаружена почти пустая бутылка бренди. Во всяком случае, ничто не давало основания полагать, что они как-то связаны с бедуинами.

Байсан проводила время с Идрисом. Это было и сладко, и мучительно, потому что она знала, что вскоре им предстоит расстаться. Едва молодой шейх пошел на поправку, как решил уехать в оазис. Оставаться в городе было слишком опасно.

Когда похожее на огромный красный шар солнце ушло за край земли, осталось оранжевое с фиолетовым краем зарево, тогда как другая сторона небес была покрыта сверкающими серебристыми точками, которые словно пульсировали в ночи.

Идрис стоял на границе раскаленного и безлюдного песчаного царства, напоминавшего гигантский складчатый бурнус. Стоял, вдыхая запах своей родины и свободы.

Его провожали Байсан, Анджум и Наби, и он по очереди простился со всеми троими.

— Чего ты мне пожелаешь, Наби? И еще: скажи, ты женился на Кульзум, чтоб принять на себя мой груз, избавить меня от вины?

— Идрис, я желаю, чтобы твоими поступками, совестью, мыслью управляла любовь. Слушай свое сердце, и все будет в порядке. Это и мой ответ на твой вопрос о Кульзум. Что касается войны и мира, я все сказал тебе, когда мы еще были детьми.

Молодой человек кивнул, а потом обратился к Анджум:

— Пусть ты больше не моя подданная, ты навсегда останешься моей сестрой, а значит, принцессой оазиса! Я рад, что ты счастлива. Надеюсь, ты приедешь на нашу с Байсан свадьбу?

Она легко коснулась его руки.

— Конечно. Береги себя, Идрис!

Когда он повернулся к Байсан, Наби и Анджум отошли в сторону.

Идрису почудилось, будто во взоре девушки отражается пламя заката, но, возможно, то был огонь любви, соединивший их раз и навсегда. Или это слезы сверкали и переливались отблесками небесного пожара.

То были последние взгляды, которые они могли подарить друг другу. Идрис знал, что, тронувшись в путь, не обернется, потому что иначе его воля поколеблется, и он бросится назад. Но дороги назад не существовало. Им было суждено двигаться только вперед.

Идрис понимал, что слова не помогут, что они не нужны, и все же сказал:

— Я знаю, что ты дождешься, любимая! И станешь моей единственной женой, в чем я вновь даю клятву перед Всевышним.

И Байсан твердо ответила:

— Дождусь. Если это понадобится, я буду ждать целую жизнь.

Ждать пришлось не столь долго, но не так уж и мало: несколько месяцев. Тропы, ведущие не к войне, а к миру, зачастую извилисты и полны препятствий, особенно для тех людей, что дорожат своей независимостью, как величайшим сокровищем, и ставят ненависть к чужеземному господству выше самой жизни.

Договор с европейцами был подписан общим советом бедуинских племен, создания которого добился Идрис. Шейха Мухитдина освободили, обменяли и других пленников.

Правителю оазиса Айн ал-Фрас пришлось нелегко: он был молод, и седобородые старцы далеко не всегда желали прислушиваться к его мнению. Каждый выдвигал свои условия, иные вообще не желали слышать о соглашении с белыми.

Стараясь восстановить мир в своей собственной семье, юноша часто обращался за советом и помощью к своему дяде Саиду. Он выделил щедрое приданое своей двоюродной сестре Кульзум, что было очень кстати, потому что Наби собирался учиться дальше.

Идрису удалось убедить старейшин своего племени в том, что его брак с Байсан послужит укреплению едва зародившихся, в чем-то взаимовыгодных, но еще очень хрупких отношений с европейцами.

Накануне отъезда в оазис девушка зашла к Фернану. Она не огорчалась, что вскоре звуки города стихнут и она перенесется в иной мир, казавшийся намного беднее, скромнее и проще. Байсан понимала, что с одной стороны, возвращалась к своим истокам, с другой — перед ней были врата в неизвестность. Она не боялась, потому что уповала на самое главное в жизни чувство — любовь.

Но расставание с отцом далось ей нелегко.

Байсан уже знала, что несколько дней назад Берта родила здоровую девочку.

— Наверное, ты мечтал о сыне? — спросила она Фернана, и тот ответил:

— Вовсе нет. И так даже лучше для Берты. К тому же у меня уже есть опыт воспитания дочери.

— Когда моя сестричка немного подрастет, я подарю ей свою любимую куклу Натали, — пообещала Байсан.

Мужчина обнял девушку.

— По понятным причинам я не смогу присутствовать на твоей свадьбе, но я желаю тебе только счастья!

— А мама поедет, — лукаво заметила Байсан, и Фернан вернул ей улыбку.

— Франсуаза, если захочет, пересечет хоть всю пустыню!

Девушка прошла в комнату, где лежала Берта с новорожденной. Молодая женщина выглядела измученной, но счастливой. У девочки были карие глаза и темные волосы, как у Фернана, и Байсан промолвила:

— Мне кажется, мы с ней похожи! Я очень хочу, чтобы когда-нибудь она тоже увидела и полюбила пустыню.

— Все обязательно сбудется! — ответила Берта.

Кроме приемной матери, настоящих родителей и братьев, на бракосочетании Байсан и Идриса присутствовали Анджум и Симон, Наби с Кульзум, присмиревший Кабир со своей женой Хасибой, державшей на руках их маленького сына, Саид ибн Хусейн аль Салих и другие члены семьи шейха.

Алое платье Байсан было расшито блестками, а лицо прикрыто полупрозрачным, как облако, газовым шарфом. Она въехала в оазис на Айне, благороднейшей белой верблюдице, и бедуины смотрели на нее, как на истинную принцессу.

Голова Идриса была повязана темно-синим с золотым шитьем платком, концы которого ложились на плечи мягкими складками. Талию обвивал серебряный пояс, а клинок сабли был украшен богатой насечкой.

Жених помог невесте спуститься на землю, и мужчины оазиса несколько раз выстрелили в воздух из ружей, а женщины забили в бубны.

Веселая суета продолжалась до позднего вечера. В огромных котлах варился плов, на вертелах жарились бараньи туши, на железных листах пеклись лепешки: еды хватило всем. Старики чинно беседовали, молодежь танцевала и пела, дети с визгом носились туда-сюда.

Стоявшие на краю оазиса Анджум и Байсан наблюдали, как окруженное золотистым маревом солнце медленно спускается к горизонту. Алые, янтарные, оранжевые облака казались подсвеченными внутренним огнем. Такой же огонь пылал в соединившихся душах и бьющихся в едином ритме сердцах двух сестер-близнецов.

— Сейчас нас никто не перепутает, — сказала Анджум, живот которой заметно округлился под одеждой.

— Я тебя догоню! — озорно заявила Байсан.

— Ты будешь приезжать ко мне, а я к тебе, правда? Я постараюсь научиться носить платья, которые ты мне отдала. И я стану заниматься французским.

— Это не так уж трудно, если дружишь с Наби! А я попробую получше узнать Гамаля, Халиму и наших братьев. Я очень этого хочу.

— Сегодня твоя… приемная мать попросила у меня прощения. Я все еще боюсь ее, но… когда она взяла меня за руки и посмотрела в глаза, я все поняла.

— Франсуаза благословила меня и отпустила в новую жизнь. Но я буду навещать ее, как и тебя, отца, Берту, свою маленькую сестру и Ивонну.

— Пойдем, — улыбнулась Анджум, — наши мужья нас заждались!

Идрис хорошо понимал чувства Байсан, а потому дал ей время, чтобы она побыла с сестрой. Он ждал, чтобы по обычаю поднять ее свадебное покрывало и увидеть лицо, которое так часто видел во сне и перед своим мысленным взором, заглянуть в глаза, сияние которых придавало ему сил и мужества вынести любые тяготы, принять даже то, чего он прежде принять не мог.

По небу летели птицы. В какой-то миг они словно пересекли заходящее солнце, и их перья засверкали золотом. Это был хороший знак.

Невольная печаль в душах Анджум и Байсан смешивалась с ощущением счастья. Дружно повернувшись лицом к оазису, они взялись за руки и пошли вперед.