Принцессы оазиса

Глава двадцать третья

Анджум стояла в маленьком дворике дома Гузун и смотрела в небо, на коем Аллах вычертил огненными точками звезд карту вселенной и человеческих судеб. Где-то там, наверху, сияли знаки ее доли и судьбы Байсан, как оказалось, не переплетенные, а разъединенные.

В мутной предвечерней мгле едва различались контуры соседних хижин с глиняными стенами и соломенными крышами. Откуда-то доносились странные, напоминавшие музыку звуки. Словно кто-то неведомый усиленно пытался втолковать Анджум нечто важное на чужом, непонятном ей языке.

Симон Корто оказался очень прилежным учеником, а Наби — весьма талантливым учителем. К тому же, несмотря на всю свою сложность, арабский язык был невероятно, просто завораживающе красив. Француз старался как одержимый, пока, наконец, не смог поговорить с бедуинкой так, как желал: наедине. И о чем хотел — о ее сестре.

Анджум сидела, опустив глаза, странно скованная и смущенная, и у Симона мелькнула мысль, что она похожа на девушку, к которой внезапно явились свататься.

— Скажи, — осторожно начал он, — у тебя была сестра?

Анджум вздрогнула и быстро глянула на него. Она не могла так легко ответить на этот, в сущности, очень конкретный вопрос. Все эти годы воспоминания о Байсан принадлежали ей одной, и она оберегала их как свою единственную святыню.

Однако Симон смотрел столь взволнованно и пытливо, что она ответила:

— Да.

И тут же уловила вздох облегчения.

— Вы были одинаковыми? — спросил молодой человек, потому что не знал, как сказать «близнецы».

Анджум не могла утверждать, были ли они одинаковыми. Аллах создал всех людей разными, ибо лик человека отличается от его души. У них с Байсан не было одной души на двоих.

— Не знаю, — нерешительно промолвила она.

— Как ее звали?

— Байсан.

— Ее увезли белые люди?

— Да.

— А тебе известно, где она?

— Нет.

Так и не придумав, как ее подготовить, Симон набрал в грудь побольше воздуха, а затем взволнованно выпалил:

— Зато я знаю, вернее, знал, где находится твоя сестра, я видел ее и разговаривал с нею! — Анджум смотрела на него во все глаза, застыв от изумления и не произнося ни слова, и он продолжил уже спокойнее: — Теперь ее зовут Жаклин. Она и такая, и не такая, как ты. Внешне вы отличаетесь только одним: на ее лице нет этого знака. — Он показал на лоб Анджум. — Однако ее воспитали белые люди, и она говорит только на французском языке и носит европейское платье. И она… ничего о тебе не помнит!

— Почему? — прошептала девушка.

— Этого я пока не могу понять. Я только вижу, что она не притворяется.

— Ты говорил ей обо мне?

— Нет. Ее отец — влиятельный человек, а мать и вовсе опасна.

— Значит, я не смогу ее увидеть?

— Пока нет. И не только из-за этого. Жаклин увезли в пустыню арабы. Наверное, с целью выкупа. Так что сейчас ее здесь нет. Хотя я уверен, что твою сестру скоро освободят.

— Но она сама принадлежит к нашему народу!

— Жаклин этого не знает, — сказал Симон и тут же задумчиво добавил: — Впрочем, возможно, ей уже все известно.

В воздухе повисла пауза. Анджум вспоминала лавину горечи, порождаемой мыслями о Байсан, горечи, от которой перехватывало дыхание, горечи от невозможности увидеть ту, что была ее кровинкой и половинкой, без которой она никогда не ощущала себя цельной. Сестра всегда была с ней, она существовала в самых дальних и в самых близких уголках ее памяти и души.

Симон и Анджум продолжали молчать. Глядя на девушку, молодой человек подумал о том, что в его присутствии она никогда не бывала веселой. Как бы он хотел увидеть ее лукавую, задорную, ослепительную улыбку, но она не улыбалась. Возможно, мусульманские женщины вообще не улыбаются мужчинам или дарят улыбки только своим мужьям?

Тела арабок были спрятаны под многослойными покровами одежд, а взоры устремлены в глубины собственной души. Смог бы он разгадать их тайны, если бы все-таки принял ислам?

— Скажи, — наконец спросил лейтенант бедуинку, — ведь ты не сможешь вернуться обратно в свой оазис?

Анджум медленно и печально покачала головой.

Симон задумался. Он поклялся заботиться о ней и не упускать из виду. Но его судьба, судьба военного человека, была слишком неверной.

Лейтенант вспомнил, как Гийом Доне с усмешкой просил:

— Как там твоя арабка? Горячая девчонка? Тебе хотя бы удалось ее отмыть? Только смотри, будь осторожен: арабки — они плодовиты! Как бы она не нарожала тебе кучу черных ребятишек!

— Я не сплю с ней, — заметил он.

— Да ну?! — сержант расхохотался. — Тогда какого дьявола ты содержишь ее и платишь Гузун за комнату, не пользуясь тем, что тебе доступно!

Такие французы, как сержант Доне, считали, что у арабок не ни ума, ни души, а только тело и неуемная животная страсть.

Симон ничего не ответил, и тогда Гийом сказал:

— Ходят слухи, предстоит крупная военная операция. Не удивлюсь, если полк будет поднят в любой момент.

— Откуда ты знаешь? — встревожился лейтенант.

Сержант усмехнулся.

— Говорю же, слухи. Ну а тебе-то что? Отсидишься в штабе.

Симон почувствовал, как его лицо заливает краска. Как получилось, что он забыл, зачем прибыл в эти края? Ведь он грезил о великих свершениях, о героизме! А в результате стал трусливой штабной крысой, каких презирают в армии. И неважно, что он не желал убивать. В конце концов, на свете существует такая важная вещь, как воинский долг.

— Я не стану отсиживаться! — твердо произнес он, и Гийом Доне вновь изобразил недоверчивую усмешку.

Итак, решение было принято, и Симону не давала покоя судьба девушки. Очевидно, что она раз и навсегда оторвалась от своего народа и своей среды. Что же делать? Ему в голову пришла неожиданная и во многом абсурдная мысль жениться на Анджум. Симон слышал, что если военный погибает, его вдова имеет право на денежную компенсацию и пособие за мужа.

То есть, если они вступят в брак, в случае его смерти она будет защищена и получит хоть какие-то деньги. Но он не знал, как заговорить с ней об этом. Зато хорошо представлял, что скажет командование, если он женится на местной женщине, а перед этим примет ислам, веру врагов.

А его родители? От подобного известия они наверняка сошли бы с ума! Впрочем, молодой человек не был уверен в том, что когда-нибудь вернется во Францию.

— Я должна встретиться с Байсан, — сказала Анджум. — Я ушла из оазиса, чтобы ее найти.

— Ты ушла… из-за сестры? — запинаясь, проговорил Симон.

— Я случайно услышала разговор родителей, и через много лет, наконец, узнала правду.

Молодой человек подумал о том, как же сильно он обманулся. Оказывается, Анджум решилась на свой поступок ради сестры, а он в слепом неведении полагал, что она сделала это лишь для того, чтобы спасти его. Но в любом случае он был обязан ей избавлением от мучительной смерти.

Он вспомнил человека, о котором говорил Наби, того, кто подарил Анджум ожерелье, человека ее народа, ее крови. Не был ли он причиной ее грусти?

— Анджум, — решился сказать Симон, — прости, но мне так хотелось разгадать загадку вашей невероятной похожести, что я отдал Жаклин, то есть Байсан, твое ожерелье.

Девушка вздрогнула, и ее глаза ожили.

— А… она?

— Удивилась, но взяла.

— Я рада, — прошептала Анджум, — рада, что оно у нее. Надеюсь, ожерелье принесет ей удачу!

— Да, — подтвердил Симон.

— А еще, — заметила девушка, — ты не единственный, кого поразило наше сходство. Недавно я случайно встретила на улице женщину, которая в страхе отшатнулась от меня, а потом произнесла какое-то имя. Мне кажется, то самое, какое назвал ты: Жаклин. Конечно, я ничего не поняла, потому тоже испугалась и убежала.

— Возможно, эта женщина из того дома, где жила твоя сестра? — предположил лейтенант и снова задумался.

Все это было довольно скверно. Слишком много людей желало заглянуть под покров этой тайны. Анджум грозила опасность, и он не знал, как ее защитить. Симону казалось, что супруги Рандель сделают все, чтобы Жаклин никогда ничего не узнала, а стало быть, захотят отделаться от ее сестры.

Откупиться не получится: лейтенант знал, что бедуинке не нужны деньги, это поймут и полковник с женой. Фернан Рандель не производил впечатления жестокого человека, но он много раз и убивал сам и посылал других сеять смерть. Его супруга и вовсе казалась непредсказуемой.

Оставалось жениться на Анджум, но пока держать этот брак втайне. А перед этим принять ислам и тоже скрывать этот факт.

Пока он жив, он защитит девушку, а если погибнет, тогда она станет вдовой французского военного и обретет присущие европейцам права.

Симон поговорил с Гузун. Лицо немолодой женщины расцвело. Она повидала жизнь и знала особенности обоих миров. А еще могла сказать, что любой шанс, предоставляемый судьбой, это все-таки шанс, каким бы абсурдным он ни казался.

Анджум была куда более хладнокровна и строга. Совсем недавно на нее обрушилась весть о сестре, а теперь она внезапно получила предложение выйти замуж, причем за белого.

— Почему ты этого хочешь? Ты человек иной веры и другого народа!

— Никакая другая девушка моего или не моего народа не сделала бы для меня того, что сделала ты. Что касается веры, то я готов принять ислам. Я поклялся в этом и сдержу свое слово. Я уже многое знаю об Аллахе. Возможно, даже больше, чем ты.

Девушка не сводила с него своих жгучих темных очей, тогда как глаза Симона были светлыми, как лед, которого она никогда не видела; они походили на вставленные в глазницы кусочки неба или драгоценные камни.

— Дело в данной тобой клятве?

— Ты мне нравишься, — искренне произнес он. — Ты прекрасна. Я не вижу рядом с собой другую женщину. — И, собравшись с силами, добавил: — А еще, если я умру, ты будешь обеспечена, хотя бы отчасти и хотя бы немного защищена. Если дело в другом мужчине, тогда это все меняет. Только скажи.

Анджум молчала. Идрис был потерян для нее; да и любила ли она его больше, чем любила бы брата и единственного человека, который пытался ее понять?

И вот сейчас она стояла во дворике дома Гузун, размышляя о своей дальнейшей судьбе. Воздух был напоен запахами моря, смолистых деревьев и дыма десятков печей, в которых местные женщины готовили ужин. И девушка вдруг осознала, что у нее нет и, возможно, никогда уже не будет собственного дома и очага.

Анджум так увлеклась своими мыслями, что не заметила, как старуха подошла сзади и положила на ее плечо свою цепкую руку. И очень трезво произнесла:

— Возможно, этот белый и потерял голову, но ты держи свою на месте. То, что он тебе предлагает, — твой единственный выход. Что бы ни говорил мужчина, он не станет содержать тебя просто так. И, как бы ты мне ни нравилась, я тоже не смогу тебе помочь. Ты покинула дом, ушла от своих, потому на тебе не женится ни один араб. Не станешь же ты просить подаяние на улице или вступать в запретные отношения с любым, кто согласен заплатить! Ты можешь считать европейцев чужаками, но этот город и эта страна давно завоеваны ими.

Анджум ничего не ответила. Потому что знала, что страна — это одно, а вот пустыня не принадлежит никому. Пески непобедимы, им нельзя навязать свою волю, изменить их, заставить течь воду там, где всегда была сушь. Так было и так будет всегда.

То же стоило сказать и о человеческом сердце.

Девушка не могла не думать о том, что сейчас самым главным человеком в ее жизни была сестра, сестра, с которой она не виделась много лет, которая ничего не помнила о ней.

Как проникнуть в ее нынешний мир? Симон Корто мог бы помочь ей в этом. И если для того, чтобы воссоединиться с Байсан, придется принести себя в жертву, то она сделает это с радостью.

Как странно, что сейчас они с сестрой словно бы поменялись местами! Если, очутившись в пустыне, Байсан все-таки вспомнит свое прошлое, если Аллах соизволит пролить в ее душу свет, тогда им будет проще понять друг друга.

Анджум не могла не принимать в расчет знаки, знаменья судьбы. Симон вручил ей каменную розу, не зная, что делает. И она ушла с ним, не подозревая, что именно он расскажет ей, где отыскать Байсан. Кусочки, фрагменты жизни и человеческих судеб складываются один к другому, и целиком эту мозаику видит только Всевышний.

Что касается любви, то она бывает разной. Иногда это вспышка, а порой — упорный труд. Человек никогда не знает, что на самом деле скрывается в его сердце, равно как кому приходит в голову, что в камне таится огонь, в земле сокрыта вода, а в крохотной косточке живет огромная финиковая пальма? Чтобы вода вышла на поверхность, необходимо рыть колодцы, дабы из камня родился огонь, надо долго высекать искру, и немногим известно, сколько нужно труда, чтобы вырастить дерево!

О религии же сказал сам Пророк: «Сердце того, кто желает быть руководимым Аллахом, отверзается для ислама».

Разумеется, Наби удивился и воспротивился. Он полагал, что Симон еще не готов к столь серьезному шагу, но молодому человеку удалось убедить своего юного учителя в том, что вера определяется не способностью к воздержанию, не доскональным знанием Корана и количеством молитв, а тем сокровенным, что живет в сердце.

Накануне свадьбы Гузун намекнула Симону, что мусульманская невеста нуждается в особом наряде, пусть даже свадьба и будет тайной. В результате тот окончательно залез в долги и принес старухе необходимую сумму. Гузун обещала обо всем позаботиться.

Чтобы получить разрешение жениться, лейтенанту Корто пришлось отправиться к полковнику Ранделю. В данном случае эта простая формальность могла обернуться серьезными проблемами.

Фернан Рандель выглядел отчужденным и хмурым, совсем не таким, как при их последней встрече.

— Что у вас? — холодно произнес он.

Симон невольно вытянулся.

— Я желаю вступить в брак, — еле слышно произнес он.

Полковник посмотрел на него через всю комнату; возможно, так, как разгневанный джинн глянул бы через пустыню в лицо своему врагу.

— А вы — темная лошадка, лейтенант! Не мое дело, но кто невеста?

В этой небрежно брошенной фразе таилась угроза.

Вспомнив свои немногочисленные визиты в дом начальника, Симон подумал о том, что тот мог подумать, будто подчиненный увивается за его дочерью. Между тем лейтенант собирался жениться на сестре Жаклин! Не означало ли это, что в каком-то смысле им с полковником предстоит породниться?!

Симон постарался держаться как можно ближе к правде.

— Она совсем простая девушка, господин полковник. И мне нужно ее защитить.

— Хорошо, — произнес Фернан прежним холодным тоном, — разумеется, вы получите разрешение. Женитьба — это личное дело, и я не намерен препятствовать.

— В случае военной операции я намерен покинуть штаб, — сообщил лейтенант, и полковник вновь посмотрел на него пристально и сурово.

— Кто вам сказал, что предстоит какая-то операция?

— Никто. Я имел в виду если вдруг…

— Вы приняли разумное решение. Идите. Вы получите бумагу через несколько минут.

Молодой человек хотел спросить про Жаклин, но не решился. Едва ли в этом случае полковник сумел бы его понять.

Все свершалось слишком быстро, лейтенант Корто не успевал толком осмыслить, что происходит, и действовал скорее интуитивно. Иногда события и дни, говорил он себе, похожи на цепь, которую невозможно разомкнуть. Придет время, и все встанет на свои места.

Утро, когда жизни Симона было суждено навсегда измениться (хотя на самом деле она изменилась намного раньше) выдалось нереально прекрасным. Красивыми выглядели даже обветшалые домики, а вздымавшиеся ввысь деревья и скользящие по небу облака казались нарисованными божественной рукой. Солнце на горизонте напоминало лепесток розы, а над морем простерся легкий эфирный туман.

Накануне лейтенант зашел в мэрию и смиренно попросил разморенного жарой чиновника в виду «особых обстоятельств» сочетать его браком не в этом помещении, а «дома», хотя никакого дома, разумеется, не было и в помине. Чиновник не желал соглашаться, однако вложенные в документы купюры почти сразу решили дело.

Симон попросился в увольнение до следующего утра. Он не стал надевать мундир, а облачился в некое подобие арабского наряда. Он никогда и ни за что не сумел бы выдать себя за местного жителя, потому шел по улицам как можно быстрее и смотрел себе под ноги. Наби нашел полуслепого глуховатого муллу, в силу возраста равнодушного ко многим мирским чудесам.

Анджум ждала в озаренной солнцем комнате, и когда Симон ее увидел, у него перехватило дыхание, ибо перед ним была не простая бедуинка, а красавица из «Тысячи и одной ночи», спустившаяся на землю гурия.

Ее роскошные волосы были заплетены в десятки длинных, тонких, украшенных монетками косичек. Монеты располагались так плотно друг к другу, что издали напоминали золотую чешую. Несколько косичек было перекинуто на грудь, но основная масса струилась по спине, подобно позванивающей при малейшем движении узорчатой накидке.

Подведенные сурьмой глаза Анджум казались огромными на золотисто-смуглом лице. Ее ладони были раскрашены хной, и непонятный сложный орнамент напоминал нерасшифрованные древние письмена. Несмотря на то, что золотые блестки почти полностью покрывали полупрозрачный, колыхавшийся от малейшего движения наряд, было хорошо видно, сколь тонок и гибок ее девичий стан.

Непредсказуемо чувственная и таинственно целомудренная, в эти минуты она выглядела куда более загадочной, чем ее облаченная в европейскую одежду сестра.

С муллой не возникло проблем, а вот французский чиновник при виде невесты вытаращил глаза.

— Но эта женщина — арабка!

— Разве она не гражданка этой страны? — резковато произнес молодой человек. — В любом случае после заключения нашего брака она становится полноправной подданной Франции!

— Но как мне ее записать? У нее есть фамилия?

— Пишите «мадемуазель Анджум Айн ал-Фрас», — немного подумав, ответил лейтенант.

— Сказать, что вы повредились умом — это ничего не сказать, — заметил чиновник и покачал головой, однако сделал соответствующую запись в книге.

Симон плохо запомнил минуты, когда они с Анджум сочетались браком. Иногда самые судьбоносные моменты жизни бывают окружены густым туманом, каким, случается, окутаны горизонты, скрывающие многоцветное будущее.

Потом они ели руками плов и артишоки, вкушали сладости и пили кофе, не глядя друг на друга и словно пребывая в разных мирах.

А после Гузун оставила их одних.

Симон смущался, а Анджум — еще больше. Факт свершился, но ни он, ни она не могли до конца поверить в то, что стали мужем и женой.

— Вот бумага, — сказал молодой человек. — Если со мной что-то случиться, обратись в штаб нашей армии. Тебе должны выдать деньги, и потом ты станешь получать их каждый месяц. Тебе должно хватить на скромную жизнь, и ты не будешь голодать.

— Я не хочу, чтобы ты умирал, — заметила девушка.

— Возможно, потом ты сможешь выйти замуж за человека своего народа, — неловко произнес Симон, и Анджум покачала головой.

— Ни одна из наших женщин не выходит замуж дважды.

В крохотной комнатке было некуда сесть, кроме как на постель. Одновременно посмотрев на нее, оба подумали об одном и том же.

Увлеченная мыслями о сестре, Анджум не думала о том, что, когда она выйдет замуж за Симона, ей придется ему отдаться, и теперь испытывала невольный испуг перед его тайными желаниями и мужской сущностью.

С другой стороны, это должно было произойти когда-то и с кем-то. Она без того припозднилась. В оазисе Айн ал-Фрас все ее ровесницы были замужем, и половина из них уже родила детей. Кульзум оставалась незамужней, но только потому, что Идрис тянул со свадьбой. Впрочем, возможно, они уже поженились. К тому же знатным девушкам позволено многое из того, что не дозволено незнатным.

Ее думы об Идрисе были чисты, в отличие от воспоминаний о приставаниях Кабира, о его навязчивых грубых руках и пошлых словах. Это сковывало Анджум. К тому же она не представляла, каким в этом смысле может быть Симон.

Лейтенант тоже пребывал в двойственном положении. Эта девушка — восточная красавица, воплощенный соблазн — стала его законной женой. А он был молодым мужчиной, и ему не давали покоя мысли о нежных девичьих округлостях и потаенных уголках ее тела.

Последний раз Симон спал с женщиной еще в Париже. Разумеется, это происходило в публичном доме. Посещать же здешние бордели ему категорически отсоветовали. В казарме болтали, что сюда приезжают самые отчаявшиеся проститутки, коим во Франции уже ничего не светит, и что две или три из них абсолютно точно больны сифилисом.

Да и можно ли было сравнивать объятия продажной женщины с объятиями невинной девушки! А взор и все поведение Анджум, без сомнения, свидетельствовали о том, что она невинна.

Лейтенант вспомнил, как сослуживцы говорили, будто любой арабский шейх или эмир отдаст целое состояние за ночь с белой женщиной. А чего стоили их женщины?! Французы считали, что в отличие от соотечественниц, арабки все как одна обладают врожденной страстностью, отдаются мужчине безоглядно и жадно.

Однако Симон видел, что Анджум напугана. Он слышал, что первая близость с мужчиной для женщины бывает не слишком приятна. К тому же, перед тем как принять ислам, ему пришлось расстаться с, в общем-то, ненужным кусочком кожи, и эта недолгая и простая с виду операция была весьма болезненна, потому что мусульмане проходят ее в раннем детстве, а он был уже взрослым. Симон чувствовал, что его плоть еще не зажила. Так зачем им причинять друг другу боль?

Анджум боялась, что белый муж велит ей раздеться. Занимаясь интимными делами под покровом ночи, бедуины никогда не обнажались полностью. Отчасти это было вызвано природной стыдливостью, отчасти тем, что кругом спали другие члены семьи. В детстве Анджум порой слышала неясные шорохи — это было единственное, чем сопровождалась поспешная и неловкая близость ее родителей.

С другой стороны, она решила покориться: Симон заботился о ней, да к тому же желание мужчины — закон для женщины, которую он взял в жены.

Накануне свадьбы Гузун сказала ей:

— Поверь, что бы там ни говорили, мужчины делают это вовсе не с целью причинить нам зло или боль, или унизить нас. Хотя чаще всего они, конечно, думают лишь о себе. Я видела, как он на тебя смотрит. Он женился на тебе не из благодарности и не из жалости. Он просто не уверен в твоих чувствах. Откройся ему, пойди навстречу его желаниям; при этом ничего не бойся и ни о чем не думай. В конце концов, это всего лишь древний ритуал, через который прошли миллиарды людей.

Терпят другие — потерпит и она. И как хорошо, что на месте Симона не Идрис, ибо нечто подобное могло бы разрушить его возвышенный светлый образ, образ брата и друга. Впрочем, Идрис никогда не рассматривал ее в таком качестве.

— Пожалуй, я устроюсь на полу, — неловко промолвил молодой человек. — А ты иди на кровать.

Взяв несколько подушек, он соорудил в углу некое подобие ложа. Анджум была рада и вместе с тем слегка озадачена.

Похоже, Гузун ошибалась. Должно быть, этот мужчина взял ее в жены не для того, чтобы она стала матерью его детей, он не собирался испытывать с ней таинство единения плоти. Его взор не застилала жаркая пелена страсти, и сердце оставалось холодным. Наверное, он размышлял только о том, как ее защитить.

Думая об этом, Анджум не обижалась. Она была благодарна Симону, благодарна за все.

Восходящее солнце пылало, как гигантский костер, по небу разливалось розовое свечение, кроны деревьев казались золотыми, а стволы — медными. То было время, когда горячая благодарность верующих воспаряет в молитвах к великому творцу всего сущего.

В это утро Симон впервые был должен обратиться к Аллаху.

— А ты? — спросил он Анджум, опускаясь на молитвенный коврик и надеясь, что это не выглядит фальшивым и смешным.

— В пустыне мы не молились. Аллах и так знает, о чем думает человек, и человеку всегда известно, с ним его Бог или нет.

Молодой человек невольно подивился этому наивному, сильному и правдивому выражению.

Симону хотелось сказать Анджум какие-то ласковые слова, но он чувствовал, что бедуинка этого не ждет; возможно, просто потому что не привыкла к такому обращению. К тому же его арабский пока что был слишком бедным. Все замысловатое и изысканное откроется ему, вероятно, лишь через несколько лет, а может, и вовсе не будет доступно.

Когда новоявленные супруги вышли из комнаты, Гузун с любопытством посмотрела на них, но ничего не сказала. Анджум подала мужу кофе, который научилась варить у старухи. Она не села рядом с ним, а, опустившись на корточки в углу комнаты, смотрела, как он пьет. Она была здесь и вместе с тем словно пребывала в каком-то своем мире.

Внезапно молодой человек ощутил острую жалость к этой неприкаянной душе. Но бедуинка не казалась удрученной. То, что должно было свершиться по воле Аллаха, свершилось, и надо было жить дальше. И, похоже, она была к этому готова.

Симон отправился на службу, продолжая размышлять о странности своего нового положения. Все вокруг было таким, как всегда, и вместе с тем казалось иным. Солнце светило резче, море переливалось ярче, на улицах возле колодцев и фонтанов было больше людей, наполнявших кувшины, фляги и бурдюки.

Когда Симон явился на службу, его обступили сослуживцы. Вперед, растолкав всех, выступил сержант Доне.

— Вот это сюрприз, лейтенант! Мы тут годами тоскуем без женского общества, а вы, едва появившись, отыскали себе невесту! Кто она?

— Пока что я не могу сказать.

Гийом расхохотался.

— И правильно. А то еще уведут!

Позднее, улучив момент, Симон сам заговорил с сержантом. Он решил, что тот все равно дознается до правды, и решил попросить сослуживца держать язык за зубами.

— Это та самая арабка.

С минуту ошеломленный Доне молчал, а после, расхохотавшись, хлопнул себя по ляжкам.

— Я знаю, что у многих из нас ум отнюдь не в башке, но не до такой же степени! Она что, беременна?

— Нет, — ответил Симон и тут же с облегчением вздохнул.

Насколько же он был прав, когда сдержался и не стал спать со своей новоиспеченной супругой. Анджум в самом деле могла забеременеть, и тогда, если бы с ним что-то случилось, ей пришлось бы в сто раз тяжелее, чем теперь.

— Ладно, зато ты сможешь взять брачную ссуду, — заметил сержант.

— А если меня убьют, ей придется отдавать эти деньги? — спросил лейтенант.

Доне махнул рукой.

— Не думаю. В этой безумной стране все не так, как везде.

День прошел как в тумане. Возвращаясь домой, Симон больше, чем раньше, обращал внимание на мужчин с бронзовой кожей, в длинных белых одеждах, на закутанных с головы до ног женщин и полуголых детей. Кто-то из этих людей нес кувшины, другие волокли мешки или катили тележки.

Улавливая обрывки знакомых фраз, лейтенант думал о том, что, хотя формально он породнился с этим обществом и этой верой, многого ему никогда не понять, ибо иностранцу и бывшему иноверцу почти невозможно проникнуть в душу этого народа.

Дома Симона ждало блюдо с горой чечевицы, перемешанной с овощами и кусочками курятины и приправленной восхитительными и таинственными восточными специями. Это подняло его настроение, тем более Анджум подала ему воду для умывания и широкое белое полотенце.

Потом они прошли в ту самую комнатку, где провели первую ночь. Симон видел, что Анджум напряжена, что она нервничает. Она отводила глаза, ее взгляд словно был спрятан куда-то внутрь.

Симон снял мундир и рубашку. Его кожа уже не была ослепительно-белой, ее покрывал золотистый загар, а еще на ней виднелись следы жестоких солнечных ожогов.

— Не бойся. Я думаю, пожалуй, нам не стоит заниматься этими глупостями, иначе мы можем зачать ребенка, а это нам сейчас ни к чему, — промолвил лейтенант и немного погодя добавил: — Но я бы хотел, чтобы мы хотя бы полежали рядом.

Кивнув, Анджум покорно опустилась на постель. Как и в первую ночь, она не стала раздеваться. Она не знала, что собирается делать ее муж, и ей по-прежнему было страшно, хотя при этом — чуть-чуть любопытно.

Осторожно прижав девушку к себе, молодой человек принялся гладить ее густые расплетенные волосы, пахнувшие розовой водой. Прикоснулся губами к загадочному синему треугольнику на ее лбу, значение которого она не могла объяснить.

На этот раз бедуинка недолго вспоминала свой печальный опыт: грубые приставания Кабира и невольное предательство Идриса. Нежные поцелуи и осторожные поглаживания были приятны, и постепенно Анджум успокоилась.

А Симон подумал о том, что судьба все же подарила ему счастье, причем такое, какого он никогда не искал. Это счастье принес жаркий ветер пустыни, подарили земли Магриба, страны пламенеющего заката и древних тайн. Почему-то он был уверен в том, что, если только он останется жив, у них с Анджум все сложится хорошо.

Предрассветный сероватый цвет неба сменился нежно-перламутровым, и в пейзаже начали проступать первые яркие краски. Тишину прорезал голос муэдзина. Робкое чириканье птиц постепенно переросло в мощный разноголосый хор. Залаяли собаки, заревели ослы и верблюды, заскрипели черпаки норий. В арабском квартале никто и никогда не поднимался поздно.

Проснувшись на восходе солнца и увидев, что Анджум спит, прислонившись щекой к его плечу, Симон издал глубокий вздох от охвативших его противоречивых чувств.

Похоже, Анджум не понимала того, что понимал он. Он принял ее веру, взял ее в жены, держал ее в своих объятиях, однако назавтра он, возможно, отправится убивать ее соотечественников.