Принцессы оазиса

Глава тридцать первая

Пустыня казалась царством смерти и вместе с тем страной вечности. Со всех сторон веяло жгучим, захватывающим дух ветром. От барханов протянулись хотя и густые, но не дающие прохлады тени.

Мир, покой, пустота, где не за что зацепиться взгляду, песок, движенье которого словно отмеряет перетекающее в вечность время. Знойное затишье, в коем хочется раствориться, стать его частью.

Крепко держась за поводья коня, Фернан Рандель задавал себе вопрос, какие мысли внушает людям пустыня, край, где столь легко постигаешь слабость плоти и одиночество души? Что они могут уповать лишь на Всевышнего, ибо рука Аллаха куда могущественнее, чем веленье смертного, или надеяться разве что на себя и своих соплеменников?

Как он уже рассказывал Берте, из Парижа пришел приказ предложить арабам мир. Пусть его условия были далеко не самыми выгодными, но, как полагал полковник, во многом спасительными для жителей бедуинских оазисов. Шейхи отказались. И тогда им навстречу были брошены силы французской армии.

Конечно, Фернан понимал, что этот шаг «разумной и справедливой колониальной политики», предпринятый со стороны французов, продиктован желанием очередного правительства добиться популярности у своего народа, опорочить предыдущий кабинет и повысить свой престиж в Европе. Хотя большинство простых французов не имели понятия, где находится этот далекий знойный край.

Полковник знал, что белым никогда не удастся сломать устои этого народа, вынудить их перестать бороться за свободу и отдавать жизни за свою родину, и тем не менее, повинуясь приказу командования, вторгся в пространство пустыни, чтобы вновь попытаться поставить арабов на колени.

В свою очередь, Идрис готовился выступить из оазиса со своими людьми. Ему предстояло объединиться с отрядами других шейхов возле основного переплетения караванных путей и сразиться с французами.

Величавое солнце сулило прекрасный, хотя и привычно жаркий день, однако ночь была полна зловещих знамений. Бродящие вокруг оазиса гиены и шакалы закатили дикий концерт, словно в предчувствии жертв; вдобавок над горизонтом взошла кроваво-красная луна.

Глубоко в душе Идрис был против этого похода. Он знал, что люди пустыни не выдержат решающего натиска белых. Они были способны на одинокие дерзкие вылазки, но не более, потому что европейцы превосходили их и численностью, и оружием. Едва ли стоит испытывать военное счастье, когда в руках противника сосредоточены столь огромные силы. Но советы племен нескольких оазисов и тамошние шейхи приняли иное решение, и он был вынужден согласиться с ними.

Как и другие правители, Идрис был в алом бурнусе: полные достоинства и испытывающие презрение к смерти, шейхи никогда не скрывались среди простых воинов.

Конечно, нельзя было позволить европейцам контролировать основные, пусть и невидимые, но реальные пустынные дороги. Помимо утраты гордости, это грозило бедуинам обнищанием. Благодаря караванной торговле жители оазисов получали продукты, в которых испытывали нужду, но сами не могли их производить. За щедрую плату они выступали в качестве опытных проводников, умевших прокладывать путь в безбрежных песках, а еще взимали с купцов дорожную пошлину.

На сей раз Аллах не простер над бедуинами свою божественную руку, и Идрис это предчувствовал. Вместе с тем он представлял, как посмотрели бы на него другие шейхи, если бы он сказал, что, когда Бог отправляет своих подданных на войну, они должны следовать его повелениям, но обязаны покоряться и тогда, когда он решает, чтобы они прекратили борьбу.

Они не верили в превосходство оружия над убежденностью в победе и покровительстве Аллаха. Они сочли бы его трусом, хотя на самом деле он просто желал сохранить жизни своих людей.

Французы предложили мир, арабы его отвергли. Идрис понимал, что решиться на переговоры с врагом нелегко. Это соблазн; он означает признание прав неверных на сохранение их господства в захваченной ими части мусульманского мира.

Большинство арабов, закосневших в религиозном фанатизме, восприняло бы его мнение как отступничество от закона «священной войны» с гяурами, ибо заповедь Корана гласит: «И убивайте их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали нас: ведь соблазн — хуже, чем убиение!»[29].

Накануне выступления Идрис много думал о том, о чем у него не будет возможности подумать во время сражения. Он вспоминал Наби, который полагал, что заурядный человек, одержимый религиозной идеей, почти всегда становится ее рабом. Друг плохо относился к тем, кто был готов в доказательство своей веры перерезать горло человеку, исповедовавшему другую религию.

Хотя Наби сохранял некую мессианскую отчужденность, при этом он не был чужд мирской человечности. Он был не в силах уничтожить собственную личность, отрешиться от нее в угоду Богу.

В мыслях Идриса личное тоже занимало много места. Да, он дурно поступил с Кульзум, но он не мог ни на ком жениться после того, что у него было с Байсан. Той, что стала для него недостижимым видением, миражом, безнадежной любовью.

Молодой шейх понимал, что случившееся было ошибкой, но он не мог ничего поделать, ибо сердца любящих — в руках Бога. Он дарит им безудержное пламя или выжимает из них всю кровь.

Идрис рассказал Байсан про ее прошлую жизнь, но ее собственные воспоминания были иными, и она принадлежала другому миру.

Как и следовало ожидать, европейцы разгромили жителей пустыни.

Небо казалось раскаленным медным котлом, а солнце — гневным владыкой, стремящимся покорить людей и превратить их в рабов.

Лошади неслись бок о бок плотной лавиной, но этот поток час от часу редел под выстрелами французов. Огонь и железо заставляли людей и животных падать, истекая кровью.

Молодой шейх Идрис ибн Сулейман — алая фигура на белоснежном коне — сражался мужественно и храбро. Он несся по золотому полю пустыни с такой скоростью, что казалось, будто земля сама мчится под ноги коню. Он умел без промаха поражать из ружья движущуюся цель, даже стоя на спине скачущей во весь опор лошади. Отец посадил его на коня в три года, а в пять дал в руки оружие.

И все же он чувствовал, что скоро всему этому наступит конец.

Раньше Идрис считал, что в любой борьбе надо идти до предела. Вместе с тем прежде ему казалось, будто в мире нет никаких преград, он не допускал и мысли о том, что все на свете имеет свое завершение. Такие чувства свойственны юным, но сегодня он повзрослел и решил, что даже если умрет, ничего страшного не случится, напротив — он воссоединится с отцом, самым близким и родным человеком, который его покинул, потому как мать он помнил плохо. С теми же, кто ему дорог в настоящем, не суждено встретиться.

Когда кто-либо понимает, что этот мир никогда не даст ему желаемого, он устает от борьбы с ним. У такого человека грядущие годы уже не смогут ничего отнять, но и жить ему будет нечем. И тот, кто разучился чего-то ждать, не страшится смерти.

Байсан была потеряна для него. Анджум тоже ушла своей дорогой.

Молодой шейх долго отстреливался и, видит Аллах, он убил многих белых. Но в какой-то миг он почувствовал толчок и упал с коня. Упал первый раз в жизни. Джамил был умен, он остановился и с грустью смотрел на хозяина.

Идрис чувствовал, как дрожит земля: к нему приближались французы.

Молодой человек подумал о позорном плене. Вспомнил о шейхе Мухитдине, который по сей день томился в застенках. Только не это! Будет лучше, если его убьют.

Он лежал на земле, где каждая песчинка сверкала золотом. Пустыня! Она подарила ему жизнь; даже сейчас она вливала ее в него горячей струей. Идрис желал остаться с ней, ибо она была его матерью, заступницей, которой можно передать и страх, и боль, зная, что она примет их безропотно и безмолвно. Пусть же именно она и укроет его навсегда.

Внезапно солнце заслонила чья-то тень: над ним склонился кто-то из белых. Он не стал добивать Идриса, он спрыгнул с коня, осторожно перевернул неподвижное тело и, увидев, что юноша жив, сказал по-арабски:

— Думаю, твоя рана не смертельна.

Идрис мысленно застонал. Он не мог покончить с собой — это противоречило вере. Все в руках Аллаха и его жизнь — тоже.

— Убей меня! — выдавил он.

Мужчина покачал головой. Ему хотелось сказать: «Нет. Я не могу хладнокровно застрелить того, кто годится мне в сыновья. И я не убиваю из прихоти или жестокости».

Но на войне такого не говорят, потому он просто перекинул тело юноши через седло. Идрис впервые ощущал себя таким беспомощным и слабым, зависящим от чужой воли. Стыд жег ему душу, а мысли были вязкими, как паутина.

Европеец забрал у него оружие. Он хотел привязать уздечку Джамила к седлу своей лошади, но умный арабский конь сам поскакал следом.

Так Идрис очутился в плену. Пока его везли в лагерь, он потерял сознание, но после очнулся. Белый врач без лишних эмоций извлек пулю, обработал и перевязал рану.

Молодого шейха уложили под открытым небом рядом с другими пленниками. Никто из них не разговаривал между собой, потому что все были буквально раздавлены случившимся. Кругом находились враги, а бедуины не могли ничего сделать.

Когда им принесли по миске каши и воду, никто не стал есть, а иные даже предпочли мучиться от жажды.

Идрис смотрел на пламенеющий, будто кровавая рана, горизонт, как вдруг напротив остановился какой-то человек. К французам прибыло подкрепление, в коем они уже не нуждались. Человек был из отряда, которому даже не пришлось сражаться.

Поскольку он не уходил, молодой человек поднял глаза и посмотрел на него.

Это был тот самый француз, которого привез в оазис Кабир и с которым убежала Анджум. Идрис вспомнил, как он дал белому пленнику напиться и как он же сказал, что тот обречен на смерть. Теперь они поменялись ролями.

Молодой шейх попытался прочитать взгляд европейца. Там была задумчивость и искорка боли. Этот белый не обрадовался, увидев Идриса среди пленных. Скорее огорчился, что озадачило бедуина. Француз немного постоял возле арабов, а потом пошел дальше.

Утром французская армия тронулась в путь, уводя и увозя с собой пленников. И хотя с ними обращались вполне сносно, Идрису была невыносима мысль, что он закончит жизнь с таким позором.

К тому же юноша переживал за своего коня. Джамил тоже попал в плен. Привыкший скакать по царственным просторам пустыни, признающий лишь одного хозяина, знающий, что такое свобода, он будет вынужден ходить под армейским седлом, будет ранен шпорами, испытает удары хлыста. Ведь для белых лошади не друзья, а всего лишь рабочая сила.

А еще Идрис не мог отделаться от мыслей о Байсан. Несмотря на то, что в конце концов он оказался в том городе, где жила его возлюбленная, она не стала для него более близкой. Идрис решил, что не станет называть европейцам свое имя и говорить, из какого он оазиса. Пусть она никогда не узнает, где он и что с ним случилось.

Фернан Рандель подошел к своему бывшему дому в тот час, когда на востоке зажглись большие, лучистые, как самоцветы, звезды, хотя на западе еще пробивался трепещущий красноватый свет низкого солнца.

В доме было тихо. Франсуаза сидела на террасе с бокалом вина. Словно не заметив появления мужа, она продолжала разглядывать жидкость цвета закатного неба.

— Я пришел сказать, что бумаги о разводе готовы, — холодно произнес полковник.

— Мне это неинтересно, — небрежно произнесла женщина.

— Тебе придется их подписать.

— А если я откажусь?

— Я все равно никогда не вернусь. Вся наша жизнь была притворством и обманом. Я буду приходить лишь для того, чтобы повидаться с Жаклин.

Франсуаза рассмеялась странным ломким смехом.

— Она не хочет тебя видеть!

— Почему?

— Догадайся.

Ее глаза напоминали темные провалы. Уголки губ подергивались. У нее было лицо человека, который способен на все.

В сердце полковника закралась тревога, и он спросил:

— А где мадемуазель де Роземильи?

Содрогнувшись всем телом, Франсуаза ядовито передразнила:

— «Мадемуазель де Роземильи!» — И бросила ему в лицо: — Мог бы и знать, где твоя любовница, а не спрашивать у меня! Я понятия не имею, где эта девка и что с ней!

Фернан отшатнулся. У него потемнело в глазах.

— Что ты с ней сделала?!

— То, что сделала бы любая женщина, — вышвырнула вон! Жаклин тоже ее прокляла, а заодно и тебя, потому что ты совсем потерял и совесть, и стыд. До чего примитивны и низки мужчины! Уж лучше б ты пошел в публичный дом! «Притворство и обман»! В этом ты явно меня превзошел!

— Где моя дочь? — резко спросил Фернан. — Я хочу с ней поговорить.

— Я же сказала: она не хочет тебя видеть. Отныне ты для нее не существуешь. Теперь у нее есть только мать!

Полковник молча спустился с террасы. Когда он пошел по дорожке, Франсуаза бросила ему в спину:

— Ты сделал это только потому, что мне надоело с тобой спать!

Он повернулся. Его глаза сверкали.

— Нет. Просто я наконец полюбил.

Фернан возвращался обратно, не видя дороги. Он воскрешал в памяти полумрак затененной комнаты и мерцание широко распахнутых глаз Берты. Вспоминал, как она впервые обняла его и какими легкими и нежными были ее руки.

Каким образом Франсуаза узнала об их связи? Куда пошла Берта и где ее искать?!

Думая о том, как же он смог допустить такое, Фернан не находил себе места. Со стыдом вспоминал, как он здоровый, сильный мужчина, удовлетворивший свое желание с этой хрупкой девушкой, лежал на кровати с довольной улыбкой, тогда как Берта ковыляла одна-одинешенька по белой от зноя дороге. Какие мысли были в ее голове и какие чувства трепетали в ее душе?

А Жаклин? Каково было ей после недавнего потрясения, перевернувшего ее жизнь, узнать еще одну жестокую правду!

Спустя нескольких дней бесплодных поисков Фернан случайно встретил доктора Монтлена. После каких-то незначительных фраз тот обронил:

— Мадемуазель де Роземильи — ведь она служила в вашем доме?

Полковник буквально вцепился в него.

— Вы что-то знаете о ней? Где она?!

— В нашей больнице. Она потеряла сознание прямо на дороге, и добрые люди принесли ее к нам.

— О Господи! Что с ней?!

— Я не знаю, уместно ли говорить об этом, — заметил врач.

— Умоляю, не молчите! Прошу, ничего не утаивайте! Я люблю эту женщину!

Доктор Монтлен молча смотрел на него с полминуты, а после медленно произнес:

— Это меняет дело. Не буду лукавить — положение серьезное. Мадемуазель де Роземильи беременна, и велика угроза выкидыша. Вдобавок бедняжку сильно избили. Она отказывается говорить, кто это сделал, хотя ее пинали в живот, били по голове и стегали хлыстом. Не представляю, какой негодяй мог поднять руку на женщину, которую без того обидела природа! Она очень напугана и ослаблена. Она сказала, что у нее никого нет в целом свете.

Нечто неожиданное, страшное, болезненное и сладкое пронзило полковника до глубины души, и он ответил:

— Это мой ребенок. Прошу вас, проводите меня к ней!

Если доктор Монтлен и удивился, то не подал виду, и вскоре Фернан очутился в палате, где лежала Берта. Прежде чем войти, он ощутил панику, не поддающуюся доводам рассудка. И вместе с тем испытал почти безумную радость.

Берта выглядела очень бледной, отрешенной и была похожа на призрак.

Фернан склонился над ней. Кругом были другие больные, но он не замечал никого и ничего.

— Я вернулся. Я нашел тебя, любимая! И я прошу у тебя прощения за все.

— Ты ни в чем не виноват, — прошептала она. — Я в самом деле тебя люблю и ни о чем не жалею. И не потому, что ты дал мне то, что не дал бы никто другой, а потому, что ты — это ты.

На глазах Фернана появились слезы, и вместе с тем он заскрежетал зубами от ярости.

— Я уничтожу Франсуазу! Она хотела убить тебя и нашего ребенка.

— Она поступила как ревнивая и обманутая женщина. Я ее не виню. К тому же весть о моем положении нанесла ей очень сильный удар. Я рада тому, что она хотя бы не застрелила меня.

— Застрелила? О чем ты?!

— У нее был револьвер. Она хорошо стреляет. Я не знаю, почему она меня не прикончила.

— Она купила оружие еще до моего отъезда?

— Да.

— Почему ты ничего мне не сказала? Я бы ни за что не уехал, не разобравшись с этим.

— Я не хотела тебя волновать, — ответила Берта и опустила веки.

Полковник целовал ее руки.

— Ты беременна моим ребенком. Это чудесно! Я хочу, чтобы ты его родила! Надеюсь, у меня еще хватит времени и сил воспитать сына или дочь.

Берта молчала и не двигалась, и Фернан в тревоге спросил:

— Скажи, тебе нужно это дитя?

— Я боюсь! — прошептала она. — Боюсь, что ребенок родится больным. Что он умрет, умру я или мы оба.

— Судьба не может быть столь несправедливой и жестокой. И каким бы ни был этот ребенок, я буду его любить так же сильно, как люблю тебя. Как только врач позволит, я заберу тебя из больницы. За тобой станут ухаживать. Я найму сиделку. Больше тебя никто не тронет. А пока я принес кольцо. В честь нашей помолвки.

Он взял ее руку и надел на тонкий палец золотое колечко. По лицу Берты потекли слезы.

— Я очень счастлива. Но мне безумно стыдно перед Жаклин. Это она остановила свою мать: по сути, спасла меня и, если даст Бог, нашего ребенка. А еще она сказала, что все вспомнила.

Полковник тяжело вздохнул. Судьба не дает всего сразу, и если дарит одно, отнимает другое. Утрата памяти о первых годах жизни, о настоящих родителях, о сестре-близнеце, о пустыне позволяла Жаклин считать его, человека, воевавшего с арабами, своим отцом. Теперь, когда она, наконец, отыскала дорогу к прошлому, сказке пришел конец. Впрочем, он всегда чувствовал, что это только вопрос времени.

Значит, и Франсуаза знает правду! Женщина, способная на все. На обман, жестокость и даже убийство. От отчаяния полковник едва не схватился за голову.

— Я знаю, что Жаклин не хочет меня видеть. Но я должен с ней встретиться. Мне кажется, ей угрожает опасность.

Обрадованная возвращением мужа, Анджум приготовила жирный рассыпчатый плов, однако Симон был задумчив, рассеян, ел вяло и мало.

Он размышлял о пустыне, о том мире, который белые люди хотели заставить меняться и какой было невозможно изменить.

Пустыня оставалась такой, какой она была в свои младенческие дни: невозделанной, девственной, хаотичной, дикой. Чуждой и земледелия, и промышленности, и искусства. Люди не могли доказать пескам свое величие и могущество. Человеческий гений и дух не значили здесь ровным счетом ничего.

Белая жена засыпала бы мужа вопросами, но Анджум покорно молчала и терпеливо ждала. И Симон с неожиданной силой и пронзительностью осознал, что ей ничего не нужно, кроме того, чтобы он был рядом. Что она никогда не станет сожалеть ни о роскоши, ни о яствах. Что только она — женщина пустыни — могла испытать на редкость полное счастье, сотканное из сущей малости.

Симон решил, что должен сказать ей правду. Она выдержит, ибо тот, кто находится у истоков всего сущего, способен стойко переносить любые беды.

— Во время сражения в пустыне французы взяли в плен арабов, — промолвил он, не глядя на свою жену. — Среди них твой друг Идрис. Меня отправили туда с отрядом подкрепления, и я его узнал. Он ранен, но, кажется, не очень тяжело. Пленных доставили в город, они содержатся в особом отделении местной тюрьмы.

Анджум вздрогнула. Она словно перенеслась на многие дни назад, когда незнакомый мальчик сказал ей: «Тебе одиноко? Хочешь, я буду твоим братом?»

И еще он заметил: «Мы все равны перед Аллахом, судьбой и смертью. И нет таких жертв, каких я, как сын шейха, если б это понадобилось, не принес бы ради свободы и счастья своих соплеменников».

Сейчас она понимала, что на свете не существует такой жертвы, на какую не пошла бы она, чтобы выручить его из беды, вернуть ему свободу, исцелить его раненую гордость, помочь расправить крылья.

То же самое она была готова сделать ради своей сестры.

Почувствовав прикосновение пальцев Симона к своей коже, Анджум вновь содрогнулась. Зачем она обманывала себя? Она жила, отрезанная от родины, словно изгнанница! Она спала с человеком чужой крови, даже больше — с врагом! Она была готова подарить ему детей. Он принял ее веру и говорил, что ценит обычаи и культуру ее народа, но при этом воевал с бедуинами!

Муж — это больше, чем брат. Но если она стала женой врага своего брата, значит, она предательница и отступница.

Ее голос прозвучал, как чужой:

— Ты обманывал меня, когда говорил, что не воюешь против моего народа!

Симон сник.

— Анджум! Нельзя быть на войне и не воевать. У меня много долгов, и если я оставлю службу, нам будет нечего есть. Я все время надеюсь, что дело закончится длительным перемирием или даже миром, но пока мои надежды напрасны. Париж предложил арабам соглашение, но они отказались.

Она смотрела на него не мигая, и по ее взгляду лейтенант понял, что его жена понимала во всем этом гораздо больше, чем он думал.

— После того, как их так долго угнетали? Знаешь ли ты, что такое бедуинская гордость!

Симон ничего не ответил, и тогда Анджум сказала:

— Надо помочь Идрису. Ты сумеешь это сделать? Если ты истинный мусульманин, тогда твой долг помочь своему единоверцу.

Во взоре молодого человека отразилось смятение.

— Но как? Он заперт в тюрьме. У меня нет туда доступа, а если б и был, освобождение пленника без приказа начальства — это военное преступление. В этом случае больше ты никогда меня не увидишь.

— Тогда ты должен устроить мне встречу с сестрой, чего бы это ни стоило. Идрис ее возлюбленный, и она должна знать, что с ним случилось.

— Анджум, это опасно! Вспомни о том, что ее мать хотела тебя убить!

Пересохшее горло девушки сжала судорога, тем не менее она произнесла то, чего бы не сказала ни одна мусульманская жена:

— Мне все равно. Если ты этого не сделаешь, я решу, что нас ничто не связывает, и уйду обратно в пустыню. И тогда ты никогда не увидишь меня.

В этот миг в ее взгляде и тоне появился оттенок превосходства, как у истинной жительницы этой страны и обитательницы царственных песков.

Симон схватил ее за руки.

— Нет, Анджум! Я люблю тебя, ты мне нужна! Я попытаюсь что-нибудь разузнать, а потом и сделать.

Лейтенанту пришлось потратить много времени для того, чтобы выбрать момент, когда Франсуаза отлучилась, а Жаклин оставалась дома.

Стоял прекрасный день. Необъятное небо с перистыми облаками в недосягаемой вышине походило на бескрайний океан с белоснежными барашками пены.

Горизонт дрожал от зноя, и в саду тоже было жарко. Изумрудную зелень окутывала тень, тогда как на солнце ярко пылали цветы, а крылышки насекомых казались драгоценными камнями. Аромат растений смешивался с запахом нагретой земли, по которой черными нитями ползали вереницы крупных муравьев.

Симон вспомнил, как впервые встретил в этом саду Жаклин Рандель, и она улыбалась кокетливой и в то же время открытой улыбкой.

Сейчас его окружал все тот же зеленый, солнечный, сверкающий и вместе с тем новый и страшный мир, где ему надо было решать такие проблемы, о которых он раньше не ведал, уметь выкручиваться так, как ему прежде не приходило в голову. Ничто не было тем, чем казалось на самом деле, и ему предстояло понять, что с этим делать.

Главным во всем этом для него было одно — защитить Анджум от всех этих людей. Симон еще никогда так сильно не чувствовал, насколько она ему дорога.

Он нашел Жаклин Рандель на тех самых качелях, что и прежде, только при ней не было книги. Цепи качелей нудно, ржаво и вяло поскрипывали. Казалось, сидящая на них девушка не знает, чем заняться, и попросту убивает время.

Она выглядела заметно погрустневшей. У нее было такое лицо, что молодому человеку не верилось, что когда-нибудь она вновь зальется беззаботным девичьим смехом.

Разум Жаклин точили невеселые мысли, а сердце пронзала печаль. А еще у нее был взгляд взрослой женщины, даже больше — человека, несущего на себе непосильный груз. Она смотрела совсем не так, как ее сестра, потому что, хотя той и пришлось покинуть родной оазис, рядом с ней был любимый мужчина.

Симону было горько осознавать, что его слова лишь усилят ее горе. Он коротко поклонился.

— Здравствуйте, мадмуазель Рандель! Нам надо поговорить.

Она взглянула на него с удивлением и надеждой.

— Я вас слушаю.

Молодой человек рассказал ей все. От волнения он говорил сбивчиво, короткими, отрывистыми фразами.

Байсан затаила дыхание. Казалось, рассказ Симона разбудил в ней каждый нерв; ее воображение следовало за ним по пятам. Она видела дышащую жаром пустыню и то, как лейтенант протягивал Анджум каменную розу, невольно соединяя их судьбы. Переживала за него, когда он очутился в плену, и восхищалась сестрой, которая вывела из пустыни едва знакомого ей чужого человека, по сути, врага, — просто потому, что пожалела. Следила за тем, как менялся, буквально переворачиваясь, внутренний мир Симона, и изумлялась тому, что в конце концов он решился принять ислам. Невольно завидовала, узнав, что он и Анджум — вместе, что они любят друг друга, несмотря на то, что были такими разными.

Когда она услышала, что Идрис попал в плен, что он находится, пусть за решеткой, но где-то неподалеку, ее сердце запылало, однако те фразы, которые Симон произнес в завершение, окончательно выбили почву у нее из-под ног.

— Я не признаюсь вам, где ваша сестра, даже если мне придется потерять ее доверие и… любовь. Анджум хотела, чтобы вы узнали про Идриса. Об этом я вам сказал. Но большего поведать не могу. Простите, но мне дорога жизнь моей супруги. Счастье нужно беречь, потому что оно способно умереть, едва появившись на свет.

Байсан хотелось закрыть лицо руками, чтобы не видеть белого света. Но от себя не спрячешься, не уйдешь. Она ничего не сберегла, она пыталась все позабыть. Она не увидит сестру, не встретится с нею, несмотря на то, что она ее вспомнила!

Плечи девушки вздрагивали, словно от беззвучного плача. Она сжала пальцы в кулаки и в отчаянии кусала губы. У нее были полные муки глаза и неузнаваемое лицо, а голос звучал уныло и глухо.

— Я хотела найти Анджум с тех пор, как узнала о ней! Вы говорите об опасности. Мне известно, что Франсуаза далеко не ангел, что во многом она — жестокая, беспринципная и порочная, но она не способна причинить вред ни мне, ни моей сестре! Она даже не представляет, где находится Анджум!

— Мадемуазель Рандель, я не шучу. Нам с женой, — твердо произнес Симон, — известно нечто такое, чего не знаете вы.

— Прошу, — прошептала она, — называйте меня Байсан.

— Хорошо, Байсан. Скажите, вам знаком этот предмет?

Посмотрев на маленький револьвер с перламутровой рукояткой, девушка с тревогой промолвила:

— Да. Откуда он у вас?

— Из этого оружия мадам Рандель пыталась убить Анджум, которую попросту выследила. Я случайно вернулся домой и в самый последний момент успел отнять у нее револьвер.

Симон ожидал вскрика, каких-то жестов, но сестра его жены спокойно и четко произнесла:

— С какими же чудовищами я жила все это время. — Она сделала паузу, точно пытаясь осмыслить то, что невозможно представить, после чего спросила: — Вы знаете, как освободить Идриса?

— Не имею ни малейшего представления.

— Что ж, тогда передайте моей сестре, что со мной все в порядке.

— Хорошо.

— Я возьму у вас револьвер. Клянусь, Франсуаза его не увидит.

— Зачем он вам? — встревожился лейтенант.

— Просто так. Для уверенности в себе, — спокойно сказала она.

Когда молодой человек пошел назад, Байсан неожиданно окликнула его:

— Симон!

Он повернулся, и она сказала:

— Я рада, что Анджум с вами, и я желаю вам двоим только счастья.