Принцессы оазиса

Глава двадцать девятая

Однажды утром, выйдя из своего шатра, Саид ибн Хусейн аль Салих с изумлением увидел, что перед ним стоит его любимый старый верблюд, тот самый, на котором уехала Кульзум. Впрочем, в самом возвращении животного не было ничего необычного. Этот верблюд много лет был вожаком каравана, а вожак всегда в курсе того, куда надо идти. Бедуины знали, что «корабли пустыни» могут даже на расстоянии нескольких дней пути найти дорогу в оазис, где когда-то паслись.

У арабов есть легенда о верблюде и птице, когда в споре птица сказала: «Я откладываю яйца в пустыне, улетаю, а потом возвращаюсь, чтобы их высиживать». На что верблюд ответил: «Когда я был еще во чреве матери, она пила из колодца. Спустя много лет я сумел разыскать этот колодец и напиться из него».

Увидев хозяина, верблюд заревел, требуя воды, и Саид тотчас приказал его напоить. Он осмотрел животное: оно было здорово, хотя и измучилось, проделав столь долгий путь. Саид сразу увидел, что верблюд побывал в чужих руках: на нем была другая уздечка, из тех, что продаются в городе: красивая, но ненадежная. Вероятно, его плохо привязали, и он ушел. А после вернулся домой.

Позднее Саид позвал сына, чтобы посоветоваться с ним, и Кабир сказал:

— В прежние времена женщины не убегали из оазиса и не угоняли верблюдов! Такого не было ни при шейхе Сулеймане, ни задолго до него! Идрис безволен, его душа зависит от мимолетных чувств, как паруса от ветра! Бедуины оазиса Эль-Хасси просили его помочь освободить их предводителя, но он палец о палец не ударил. Он развлекался с женщиной, пришедшей из стана белых. Он нарушил обещание, данное своему покойному отцу, и отказался от Кульзум. Надо подговорить совет племени выразить недоверие такому правителю!

Саид задумался. Идрис нанес ему слишком много оскорблений. Прежде мужчина надеялся, что Аллах вознаградит его терпение и смирение, он говорил себе, что характер настоящего вождя — камень, отполированный ветром и временем, а племянник еще слишком молод, но теперь рассуждал иначе.

— Я подумаю об этом. А ты отправляйся в город. Я дам тебе достаточно денег, чтобы ты смог там задержаться. Разыщи Кульзум. Все же она моя дочь, хоть и натворила дел. Верблюд не напрасно вернулся — это знак, ниспосланный свыше. Он пришел из города, значит, Кульзум там. Слава Аллаху, если с ней все в порядке, но, возможно, она попала в беду.

Кабир едва сумел скрыть свою радость. Очутиться в городе одному, да еще с деньгами! Прежде его преследовал неусыпный отцовский надзор, и он мог побывать только на рынке, да в нескольких лавках.

— Если я отыщу Кульзум, мне привести ее обратно в оазис? — спросил он.

— Посмотри, что с ней. Если ее взял в жены достойный мужчина, так тому и быть. Но если она опозорена и несчастна, приводи. Пусть Идрис увидит, что он сделал с невинной девушкой.

Юноша подумал о Хасибе. Эта коварная женщина нарочно сманила Кульзум, чтобы насолить его семье, а особенно ему самому! Во что она могла втравить его сестру?

Кабир уехал в город, ничего не сказав Идрису, что наполняло его душу злобной радостью. Если подданные покидают оазис без позволения шейха, значит, его власть подобна песчаному холмику, построенному детскими руками!

Горизонт дрожал и плыл от зноя; казалось, в легкие вместо воздуха проникает огонь, но сердце Кабира пело.

Отец дал ему оружие, а также отличного коня, каких мало даже у городских жителей. То была лошадь редкой, темной, с синим отливом, так называемой «голубиной» масти. Чтобы не поднимать много пыли, Кабир послал ее мелкой рысью; она бежала, раздувая ноздри, и у нее был такой же хитрый и дерзкий вид, как у самого всадника.

Очутившись в городе, молодой человек остановился в хорошем караван-сарае, где не было насекомых. Караван-сарай представлял собой огромный двор, с двух сторон которого были устроены крытые галереи со стойлами для лошадей, а в четырех углах — помещения для путешественников.

Правда, рядом находился рынок с его шумом, гамом, звоном котлов, ревом верблюдов, зазываньем торговцев, тогда как Кабир привык к тишине. Впрочем, он надеялся, что после дневных хлопот будет спать как убитый. Если только не помешают мысли о женщинах.

Перед отъездом отец обмолвился, что по возвращении решит, на ком его женить. Однако Кабиру не слишком нравились женщины его племени. Жизнь в пустыне делает кожу грубой, на ней рано появляются морщины. Пусть грациозные, худощавые, но сильные тела и несколько островатые черты лица придавали бедуинкам особое очарование, Кабир грезил о красавице не с высушенной солнцем, а нежной, как лепестки роз, кожей, не с заплетенными в жесткие косички, а тяжелыми и скользкими, будто шелк, волосами. А также с мягкой, сочной и сладкой, будто персик, тайной женской плотью, куда бы он проникал снова и снова.

Кабир представлял, как прелестница, подобная гурии рая, садится на ковер перед зеркалом, достает ящичек из ароматного дерева или рога газели, где хранится черный порошок, и старательно подводит глаза. Надевает легкие, шуршащие, ароматные одежды. И все для него одного, чтобы провести ночь в череде изысканных наслаждений! Только где ее взять, эту красавицу? И пойдет ли такая за бедуина?

Молодой человек не спешил искать сестру. Он посетил баню, что стало истинным наслаждением; купил себе новую одежду. Теперь он выглядел не как дикарь, а как городской житель.

Его взгляд привлекали кофейни, в каких он ни разу не был. Он приметил одну, где обслуживали богатых посетителей, и решил зайти. Он двоюродный брат шейха, он принц, и может сравниться с любым горожанином!

Кабир вошел и поздоровался, как здороваются воспитанные люди: слегка поклонившись и приложив руку к сердцу.

Некоторые из посетителей кофейни, повернули головы и посмотрели на юношу так, будто у него было четыре глаза или на голове росли рога. Это были хорошо одетые дородные мужчины, в основном средних лет. Они полулежали на мягких, покрытых коврами диванах. Некоторые пили кофе, другие курили кальян.

Никто не ответил, и Кабир смутился, потому что не знал, как себя вести.

Но тут к нему подскочил юноша примерно его возраста с вопросом:

— Чего желает господин?

Кабир никогда не курил кальян, потому ответил:

— Я хочу выпить кофе.

Он присел на один из диванов и от скуки принялся наблюдать, как готовят напиток. Как в любой первоклассной кофейне, это делалось тут же, при посетителях.

Зеленые зерна поджаривались до темно-коричневого оттенка на подвешенном над очагом железном тигеле, потом пересыпались в медную ступку, где их измельчали пестиком в тончайший порошок. Порошок заливали водой и держали на огне до поднятия темной пены. Когда она оседала, переливали в серебряный кувшин с длинным носиком, снимали пробу и наконец разливали по чашкам.

Кабир завороженно следил за тем, как длинная струя черной, как смола, жидкости льется в маленькую медную чашку. Немного кофе попало на раскаленные угли, и его дивный запах щекотал ему ноздри. Если б он мог жить, как эмир, вкушая все удовольствия этой жизни без малейших ограничений и запретов!

Ему подали кофе, и он пригубил его, закрыв глаза от наслаждения. Принесли поднос со сладостями, и он взял полную горсть. Они таяли во рту, оставляя дивное послевкусие. Кабир упивался своими ощущениями, когда к нему подошел все тот же юноша и, поклонившись, тихо произнес:

— Господин не желает кальян? У нас отличный гашиш.

Кабир вздрогнул. Он слыхал об этом зелье, хотя бедуины его не употребляли, ибо жизнь в пустыне без того отнимает слишком много сил. Отец говорил, что гашиш вызывает состояние опьянения и бреда, переносит в мир фантастических видений, однако, очнувшись, человек испытывает ужасную головную боль, слабость, тошноту и чувство опустошения.

— Благодарю. Пожалуй, нет.

— А женщину?

Кабиру почудилось, будто откуда-то с неба посыпались звездочки, золотисто-горячие, жалящие тело, словно песчинки. Женщина. Вновь почувствовать это горячее освобождение, захлестывающее, всепоглощающее, будто самум!

— Как? — хрипло произнес он.

— Вы даете деньги, и она ждет вас в задней комнате, — деловито произнес юноша.

Кабир расплатился за кофе и за дальнейшие удовольствия. Все это стоило дорого, и его кошелек значительно полегчал.

Он вошел в комнату. Здесь было темно, но на полу угадывался чей-то силуэт. Молодой человек подумал о том, что даже не спросил, что это за женщина. Если она не красива, то хотя бы молода?

Кабир сделал шаг, и, к его удивлению, незнакомка тоже потянулась навстречу.

Когда она приблизилась, он отшатнулся в таком ужасе, словно увидел призрака. Хасиба!

— Что ты здесь делаешь?

— Это ты?!

— Да, я. А где моя сестра?! — не помня себя, Кабир тряс ее за плечи.

— Откуда я знаю! — прорыдала Хасиба. — Я пошла на рынок, чтобы продать верблюда, а твоя сестра осталась меня ждать, потому что сильно утомилась. И какие-то негодяи, поняв, что я одна, без мужчины, подкараулили меня и отняли все добро, а потом притащили сюда!

— Какое у тебя было добро? — резко произнес Кабир. — Это Кульзум забрала все свои украшения!

— Они были в прицепленной к седлу сумке! Я про них просто забыла, и твоя сестра — тоже. Я ни в чем не виновата!

— Да мне наплевать на это. Я заплатил за тебя немалые деньги, — заявил Кабир. — Так что ложись и не разговаривай.

— У тебя что ли нет сердца!?

— Может и есть, но только оно принадлежит не тебе, — с истинно мужским достоинством произнес он.

— А кому?

Кабир промолчал, потому что не знал ответа на этот вопрос.

Взор Хасибы пылал. Она хотела использовать любую возможность вырваться из этого заведения. В мире, которым правят мужчины, женщина совершенно беспомощна, даже если у нее есть деньги. У нее все отобрали, а вдобавок снова унизили.

— Забери меня отсюда, иначе я пропаду! Я больше не в силах терпеть все это. Я помогу тебе отыскать Кульзум. Я помню то место, где мы потеряли друг друга.

— Да кто же тебя отпустит? И у меня не так много денег, чтобы тебя выкупить.

— Но я не рабыня! Я мусульманка! Это незаконно! Обратись к кому-нибудь!

— С белыми я связываться не стану.

— Неужели у арабов нет своей власти!

Кабир задумался. Он заплатил за удовольствие, а ему навязали проблему. Вместе с тем что-то мешало ему повернуться, уйти и забыть о Хасибе. Сейчас она — единственная доступная ему женщина. Он представил, как приведет ее в караван-сарай и возьмет столько раз, сколько захочет. Теперь она не посмеет ему отказать.

Обратиться к властям? Но Хасиба ему не жена, не сестра. А хозяин кофейни наверняка платит тем, кто стоит выше, раз промышляет такими делами!

— Ладно, — сказал Кабир, — я постараюсь вывести тебя отсюда прямо сейчас.

Он взял ее за руку и тут же почувствовал, как она буквально вцепилась в него.

Они вышли в ту комнату, где он недавно пил кофе. Сперва никто ничего не заметил, но затем один из мужчин воскликнул:

— Эй, куда это вы?!

Сразу несколько человек ринулись к ним, и Кабир не стал ждать. Житель пустыни, привыкший к постоянному сражению с жестокой стихией, он был выносливее их всех. Да и злости ему было не занимать. Он без колебаний пустил в ход кулаки, а потом и нож.

Хасиба тоже не стояла на месте. Схватив медный поднос со сладостями, обрушила его на голову одного из мужчин, плеснула кофе в лицо другого. Она увертывалась с такой ловкостью, что никто не мог ее поймать.

Посетители кофейни предпочитали не вмешиваться, к тому же многие из них пребывали в стране наркотических грез и не ведали, что творится наяву.

Кабиру и Хасибе удалось вырваться из кофейни, и они, задыхаясь, побежали по улице. Их никто не преследовал, и вскоре они остановились.

На жарком ветру плясало и полоскалось белье, птицы хлопали крыльями, взлетая с крыш, в щели домов струйками вливался неумолимый песок — пустыня продолжала вести бесконечную войну с городом. Мир был привычным и в то же время иным.

Кабир тяжело дышал. На его теле было несколько неглубоких ран, которые, тем не менее, стоило обработать. На лбу Хасибы выступили капельки пота. Ее рубашка местами была изорвана. И все же они улыбнулись друг другу.

А потом был караван-сарай и жаркое слияние на полу комнаты, невзирая на усталость и раны. Кабир чувствовал, что Хасиба отдается ему не по обязанности, а многие ли женщины так поступают? Да, у нее были другие, много других, но в этом была повинна отнюдь не ее распущенность. Будь ее воля, она бы принадлежала лишь одному мужчине.

Он вдруг понял, что не просто забавляется с ней, что он взял на себя заботу об этой женщине, что он не сможет вот так просто взять и оставить Хасибу. Их явно что-то связывало, они были одной породы, дерзкой, наглой, беспринципной.

— Так ты поможешь мне отыскать сестру?

— Хорошо, — ответила Хасиба, подумав о том, что может сказать брату Кульзум и решив, что как-нибудь выпутается.

Иногда Берта де Роземильи задавала себе вопрос, существует ли на свете реальность или все, с чем сталкивается человек, становится подобным тому, каким он создал это в своих мечтах? Не сделал ли Фернан ее в своем воображении той, кем она никогда не являлась? И отвечала, что нет. Он любил ее такой, какой она была на самом деле, ему казались очаровательными даже ее недостатки.

Она пришла к нему еще раз, как он и просил, пришла не потому, что ей хотелось близости, а чтобы доставить радость любимому человеку. Его ласки были изысканными, он не спешил, и Берта чувствовала, что он думает только о ней. Хотя пока она не достигла вершин удовольствия, сознание того, что она отдается любимому мужчине, само по себе являлось величайшим блаженством.

А после Фернан сказал:

— Я уезжаю в военный лагерь. Предстоят большие учения, а потом… В пустыне, в районе основного переплетения караванных путей намечается серьезная операция, и я буду одним из тех, кто ее возглавит. Таков приказ высшего командования. Меня простят за то, что я использовал возможность командовать полком в личных целях. Из Парижа пришел секретный пакет с предложением мира, но шейхи отказались. Думаю, они станут покладистее, если мы их разобьем. К сожалению, иногда соглашения можно добиться только таким путем.

— Я боюсь, что тебя убьют!

— На эту кампанию будут брошены очень крупные силы. К тому же, — с улыбкой заметил Фернан, — если я буду знать, что меня ждет самая прекрасная женщина на свете, со мной ничего не случится. К тому времени, как я вернусь, бумаги о разводе будут готовы. И мы сразу поженимся.

Берта встала, чтобы одеться и уйти, когда полковник почувствовал, что он снова готов к тому, чтобы ей овладеть. А ведь они только что были близки!

Фернан усмехнулся. Ему будто опять было двадцать лет, только теперь рядом с ним находилась не Франсуаза со своей непредсказуемостью, взрывным характером и вечной сменой настроения, а тихая, скромная, искренне любящая его Берта.

— Иди сюда! — горячо прошептал он.

На сей раз он не сдерживал себя, и Берта поняла, каким яростным, неутомимым, неистовым способен быть мужчина в своей страсти к женщине.

Фернан уехал. Прошло больше месяца, но он ей ни разу не написал. Берта понимала, что он не мог посылать письма туда, где жила Франсуаза. Однако она страдала, не зная, жив ли он и что с ним.

Чтобы спрятаться от страха и ощущения пустоты в бессонные ночи, молодая женщина зарывалась лицом в подушку. Она мечтала о том, чтобы некая сила исторгла ее душу из тела, перенесла через расстояния и, трепещущую, живую, вложила в ладони Фернана.

Дело в том, что к ее прежним страданиям прибавилось кое-что еще. Они с Фернаном были близки всего три раза, но этого оказалось достаточным для того, чтобы она забеременела.

Хотя ее тоска по ребенку, тем более ребенку от любимого мужчины, была глубокой и давней, Берта боялась. Боялась, что малыш родится с таким же недостатком, как у нее самой, что Фернану не нужны дети (он не говорил об этом, он рисовал лишь полную безмятежности и любви картину жизни вдвоем), что о ее беременности узнает Франсуаза.

Это могло случиться, потому что Берту постоянно тошнило. Все, что она могла съесть за день, так это пару размоченных в воде сухарей. Она тайком держала под кроватью таз, потому что не всегда успевала дойти до уборной. За завтраком она только пила чай, да и то поминутно зеленела от страха, что ее вот-вот начнет мутить и что ее состояние заменят Франсуаза или Жаклин.

Последняя несколько раз спрашивала Берту, почему у нее такой бледный вид, и молодая женщина скрепя сердце отвечала, что ей нездоровится из-за жары. Из пустыни дни напролет дул жаркий ветер. Зной затруднял дыхание, лишал сил. Хотелось только лежать и ничего не делать.

В тот роковой день Франсуаза и Жаклин собирались на очередной губернаторский бал. Берта знала, что девушка не хотела ехать, однако мать настояла. С некоторых пор Франсуаза переменила тактику и была одержима мыслью подыскать дочери подходящую партию.

Стояло предвечернее время. Было не жарко, а только тепло; небо раскинулось над землей бледно-голубым шатром, и все вокруг навевало блаженное чувство покоя. Величавая тишина сумеречных далей успокаивала и убаюкивала душу.

Берта предвкушала, как посидит на террасе одна, наблюдая, как угасает небесный пожар и ночь простирает вокруг свои глубокие тени.

Она была в своей комнате, когда к ней зашла Франсуаза.

— Я вызвала доктора Монтлена. Он придет до того, как мы с Жаклин отправимся на бал. Вас постоянно тошнит, и вы ничего не едите. Странно, почему вы не жалуетесь? Возможно, вы подхватили местную инфекцию: это может быть очень опасным.

При мысли о том, что Франсуаза заботится о ней, Берте стало еще хуже. Она бросилась в любовь, как бросаются в реку, не умея плавать, и сейчас настал час, когда ей было суждено утонуть.

Молодая женщина посерела от страха.

— Не надо!

Но Франсуаза была непреклонна.

— Он сейчас придет.

Доктор Монтлен и правда пришел, и Берте пришлось впустить его в комнату. Жаклин была у себя, она наряжалась к балу.

Врач вышел спустя четверть часа. Франсуаза ждала на террасе. Она была почти готова — в черном, как ночь, платье с гирляндой искусственных красных цветов, идущих от лифа и закрепленных у бедра. В ее темных волосах, словно огромная капля крови, пламенела одинокая роза.

— Что с ней? — сходу спросила она.

Врач, которого она давно знала, помедлил.

— А где муж этой женщины?

Франсуаза презрительно фыркнула.

— Она не замужем. Старая дева.

— По крайней мере, один мужчина у нее все-таки был, — заметил врач, — потому что она беременна. Отсюда тошнота и все остальное. Вполне естественное состояние, каким бы тяжелым оно ни казалось. У нее очень слабый организм. А учитывая здешний климат… Я порекомендовал ей воздерживаться от любых нагрузок и, конечно, от интимных отношений. Потому я и хотел поговорить с ее… мужем.

Франсуаза застыла. Мужчина?! Да кто позарится на Берту де Роземильи? Однако Монтлен с его опытом едва ли мог ошибаться.

Доктор ушел, и она принялась думать. Берта редко выходила из дома, не посещала присутственные места. В доме из слуг-мужчин были сторож, садовник и конюх, он же кучер, но Франсуаза была уверена, что виновник — ни тот, ни другой, ни третий.

И вдруг она вспомнила Фернана с его таинственной возлюбленной, две или три отлучки Берты непонятно куда, когда та отсутствовала гораздо дольше, чем следовало, и сложила одно к одному.

Франсуаза буквально ворвалась в комнату Берты; в руках женщины был хлыст.

— Ты спала с Фернаном?!

Лицо Берты пошло красными пятнами, глаза испуганно забегали, что тут же выдало ее с головой. Она не умела ни притворяться, ни лгать.

— Сударыня…

— Ах ты тварь! Приехала сюда, чтобы соблазнить моего мужа! — закричала Франсуаза, а потом зловеще расхохоталась. — Полковник Фернан Рандель выбрал калеку! Это свидетельствует о том, что он не заслуживает ничего лучшего! Надо же, он не только лишил тебя твоей перезрелой невинности, так еще и сделал тебе ребенка! Но ты не получишь Фернана! Ты избавишься от ублюдка, а после сядешь на корабль и уплывешь обратно в свой чертов Париж!

— Я уеду, но от ребенка избавляться не стану, — прошептала Берта.

— Тогда это произойдет прямо сейчас!

Берта бросилась к двери, но Франсуаза схватила ее за волосы и притянула к себе.

— Да куда ты убежишь, хромоногая дрянь!

Франсуаза несколько раз с силой ударила Берту головой о стену, отчего у той из носа полилась кровь, а потом швырнула ее на пол и пнула ногой в атласной бальной туфле прямо в живот. Молодая женщина пыталась прикрыться руками, она кричала от ужаса, но Франсуаза не останавливалась; она принялась охаживать свою жертву хлыстом, и ее рука ни разу не дрогнула.

Дверь распахнулась — на пороге стояла Жаклин.

— Что ты делаешь, мама?! Ты же убьешь Берту!

Женщина повернулась — ее лицо было искажено безумной злобой, а взгляд блуждал, как у разъяренного дикого зверя.

— Эта тварь спала с твоим отцом! Она беременна от него!

Жаклин слегка покачнулась на каблуках. Ей почудилось, будто мать испытывает состояние человека, видевшего сон о своем богатстве, власти и силе и проснувшегося в нищем доме на всеми забытой окраине мира.

— И все же это не повод ее избивать! Оставь Берту и уходи.

— Что ты несешь?! Ты защищаешь ее! А может, ты все знала?!

— Я ничего не знала. Я просто пытаюсь призывать тебя к благоразумию! — Жаклин впервые в жизни повысила голос на мать.

— Благоразумие! — вскричала Франсуаза. — А как вел себя твой отец! Взять в любовницы компаньонку собственной дочери означает совсем потерять стыд! Понятно, эта дурочка обрадовалась, потому как думала, что никому не нужна, но он! Использовать калеку для удовлетворения своих мужских потребностей — это ли не верх «благородства»! И он еще смел утверждать, что это достойная во всех отношениях женщина! Да она вела себя, как девка, — приходила к женатому мужчине, чтобы с ним переспать! Подумать только, какую змею я пригрела! Платила ей жалованье, тогда как она пыталась увести у меня мужа!

Берта успела немного отползти — ее руки подламывались, она вся дрожала, однако Франсуаза опять набросилась на нее, снова пнула, а потом протянула хищно растопыренные пальцы, желая расцарапать ей лицо.

Жаклин схватила мать за руку и оттолкнула.

— Не смей! Говорю тебе, оставь ее!

И тут же получила пощечину. Это было как удар молнии, разорвавшей пополам небо. Внезапно в душе Жаклин словно образовался какой-то просвет, и она увидела то, что не смогла увидеть, даже очутившись в оазисе, даже взглянув в глаза своих настоящих родителей.

Жаклин прижала руку к щеке. Франсуаза первый раз подняла на нее руку, но… нет, это случилось не впервые. Внезапно девушка вспомнила другой удар, после которого лишилась памяти о прошлом. Тогда женщина, которую она теперь называла матерью, внушала ей — Байсан, а не Жаклин — смертельный ужас.

А еще в ее пробудившейся памяти была другая девочка, ее сестра Анджум, ее отражение, вторая половинка. Они вместе ловили шустрых ящерок с лоснящейся кожей, желтым брюшком, крапчатой спинкой и изящной вытянутой головкой. Строили дня них загоны и домики, а потом выпускали. С визгом убегали от извивающихся на песке змей. Хохотали над неутомимыми шустрыми феньками с их огромными смешными ушами и терпеливо наблюдали за страшными с виду варанами.

В оазисе они возились с маленьким ягненком, придумывая для него имя и тайком повязывая ему на шею ленточки. Они всегда были вместе, испытывали одинаковые желания, и случалось, одна говорила то, что только что хотела сказать другая.

Байсан видела, как наяву, подернутые ветреной рябью холмы-барханы, от раскаленных скатов которых шел удушливый жар, колыхавшиеся, как огромные опахала, пальмы и много-много шатров. Мелькавшие между ними тела бедуинов, что неустанно трудились целыми днями, воюя с песком, стараясь обеспечить семьи скудной пищей, казались изваянными из бронзы.

Их оазис назывался Туат, и в нем жила старая-престарая колдунья, которую они с сестрой слегка опасались, а иногда по вечерам к их шатру приходил мужчина, которого боялись Гамаль и Халима.

Отец, настоящий отец, которого она не признала, будучи в Айн ал-Фрасе, подсаживал их с Анджум на верблюда и улыбался снизу. В этот миг его коричневое лицо казалось удивительно счастливым!

Мать пела им перед сном бедуинские песни, пела, склоняясь к ним лицом с синими звездами, и ее голос, прикосновения, запах казались удивительно успокаивающими, родными. Сквозь дыры в шатре виднелись бесчисленные ночные светила, и вечность казалась близкой-близкой.

Там осталась ее любовь, ее счастье. И — ее настоящая жизнь.

— Я все вспомнила! — прошептала Байсан.

— Я не хотела! — в ужасе прохрипела Франсуаза, мигом забыв про Берту. — Прости!

Она упала на колени и с мольбой протянула руки. Никогда и ни у кого девушка не видела такого, искаженного страшной мукой лица.

— Встань, — твердо произнесла Байсан, — и иди к себе. Я приду через несколько минут.

Франсуаза повиновалась. Она ушла, не оглядываясь, сгорбившись, волоча ноги, словно старуха, а Байсан склонилась над Бертой.

— Это правда?

— Да, — прошептала та, — мне нет прощения!

— Не думайте об этом. Вы можете встать? Возьмите платок!

Дрожа всем телом, Берта с трудом поднялась с пола. У нее было бледное лицо с размазанной по нему кровью и тусклый, остановившийся взгляд.

— Как можно скорее уходите отсюда, — сказала Байсан. — К сожалению, пока я мало чем могу вам помочь. Сейчас я принесу деньги: снимите жилье, а потом постарайтесь сообщить мне, что с вами и где вы.

Когда Берта, шатаясь от слабости, вышла из дома, девушка переступила порог комнаты женщины, которую много лет считала своей матерью.

— Я здесь, — просто сказала она.

Хотя с виду Байсан держалась спокойно, на самом деле ее сердце билось так сильно, что этот стук отдавался во всем теле, а в душе словно горело пламя.

— Ты вспомнила, — мертвенным голосом произнесла женщина.

— Да. Хотя правду я узнала еще в оазисе.

— И что теперь?! — тон Франсуазы был щемящим, надрывным.

— Ничего. Кучер только что доложил, что коляска подана. Мы едем на бал.

Франсуаза с трудом поднялась с кресла. Роза в ее волосах растеряла свои лепестки, платье было измято. Она резко выдернула цветок из волос, расправила подол. Байсан ждала, не произнося ни слова.

Пленники сильнейших эмоций, сжимающих горло, они молчали и когда ехали в коляске вдоль берега. Стояло безветрие, и море почти не колыхалось. Широкая водная пелена нежно розовела в лучах заката, тогда как горизонт словно налился свинцом.

Над миром повисло безмолвие, беспредельное и глубокое, точно молчание самой вечности. Байсан чудилось, будто на грудь навалилась неведомая, страшная каменная тяжесть. Она вдруг почувствовала себя очень одинокой, покинутой всеми, и людьми, и Богом, она ощущала щемящую пустоту в душе, а сердце сдавила безысходная тоска.

— Как ты узнала? — сдавленно произнесла Франсуаза, нарушив гнетущее молчание.

— После того, как их оазис был уничтожен, мои родители и сестра поселились в Айн ал-Фрасе.

— Ты виделась с ними?

— Только с родителями. Сестры там не было.

— И что ты почувствовала?

— Ничего. Потому что тогда ко мне еще не вернулась память.

— Мы хотели как лучше, — сказала Франсуаза, глядя в сторону. — Желали вырвать тебя из нищеты, избавить от жизни в пустыне. Воспитать тебя. Дать тебе образование. И любовь.

— Ты солгала мне о том, что меня похищали арабы. Ты врала мне много лет! Ты внушала мне ненависть к моему народу! Ты лишила меня сестры!

Франсуаза тряхнула головой.

— Ты считаешь меня дурной женщиной? А хочешь, я расскажу тебе правду о твоем драгоценном отце? Это он приказал уничтожить твое племя.

Байсан вздрогнула.

— Из-за меня?

— Конечно. Он боялся, что когда-нибудь ты все узнаешь. Этот оазис — Туат — был очень бедным, там нечего было взять, и его обитатели не отличались воинственностью.

— Я спрашивала его, он сказал, что не повинен в этом.

— Кто же признается в таких вещах! — промолвила Франсуаза и заметила: — Значит, ему было известно о том, что ты знаешь правду, а мне — нет.

— Я берегла твои чувства.

Воздух делался еще удушливее, а вечернее затишье еще полнее. Наступила долгая пауза, а потом Франсуаза вдруг разрыдалась, содрогаясь, словно от запоздалого раскаяния и нестерпимой душевной боли.

— Прости меня, прости! Без тебя у меня ничего не будет! Позволь мне остаться в твоей жизни! Выдать тебя замуж, помогать тебе растить детей! Я всегда любила тебя, даже если в чем-то была неправа!

Она плакала, как ребенок, которого ударили или отобрали у него игрушку. Сейчас в ее рыданиях не было притворства, а слова были полны безмерного отчаяния, непосильного горя. Девушка вспомнила, как в пустыне ее поразили слезы на глазах Фернана, когда она сказала, что продолжает считать его своим отцом.

Внезапно Байсан почувствовала себя женщиной на двадцать лет старше Франсуазы. Сегодня, глядя в зеркало, она уловила в своих чертах, увидела в выражении лица и глаз нечто новое, неизвестное, и удивилась себе, словно незнакомке. Она окончательно повзрослела, она могла принимать решения и отвечать за других людей. Она чувствовала себя намного сильнее, чем прежде, она созрела и для самопожертвования, и для борьбы.

Когда-то Байсан ощущала себя нераздельной частью знойного воздуха, солнца, песков. Однако судьба дала ей другую жизнь. Хотя она все вспомнила, граница между двумя мирами не превратилась в струйку воды, а осталась гранитной стеной.

Байсан не смогла отыскать Анджум. Идрис был для нее потерян. Отец, похоже, тоже. Оставалась только Франсуаза. Любила ли она ее? Да. Потому что невозможно было не любить ту, которую она знала больше десяти лет, как единственную мать, какой бы та ни была.

Девушка обняла продолжавшую плакать женщину. В этот миг она словно приняла на свои плечи то бремя, какое сложил с себя Фернан Рандель.

— Обещаю, мама! Я никогда тебя не покину.