Принцессы оазиса

Глава восемнадцатая

Анджум открыла глаза. Вот уже третье утро она просыпалась в этой комнате, где стены были побелены известью, а окно выходило в маленький дворик. Был слышен далекий лай, словно перекликавшихся между собой собак и нежное воркование голубей.

Призыв муэдзина тоже доносился очень отчетливо, но он не будил Анджум. Старуха Гузун, у которой поселилась девушка, ругала ее за это, и бедуинка пыталась объяснить, что в пустыне у них было крайне много дел, потому они не привыкли молиться по пять раз в день.

Анджум не могла признаться в том, что они вообще не молились. Никогда не посещали мечеть, не постились даже в Рамадан, потому что в тяжелых условиях пустыни это попросту невозможно. Не размышляли о святом, не оставались наедине с Аллахом, дабы поверить ему все свои заботы. Хотя на самом деле Бог всегда находился рядом, ибо нет ничего более близкого к великому и вечному, чем пески.

Прежде Гузун служила у белых; понимала и немного говорила по-французски. Ей хорошо заплатили, потому она не задавала Анджум лишних вопросов. Однако в первый же день, оглядев девушку с головы до ног, старуха сказала:

— Я свожу тебя в баню. После ты почувствуешь себя другим человеком.

Они с Гузун вышли из дома после полуденной молитвы. Озаренный ослепительным солнцем мир казался неподвижным. Город дремал. Лишь кое-где на улицах мелькали белые фигуры.

Баня располагалась в подвальном помещении, куда женщины спустились по крутой каменной лестнице, ступени которой были отполированы ногами многочисленных посетителей. В предбаннике царила приятная прохлада; Гузун показала Анджум каменное корыто, в котором вошедшие обмывали ноги, а потом старуха и девушка прошли к застланным циновками нишам, где можно было оставить одежду.

— Надеюсь, ты не боишься жары? — сказала Гузун и тут же сообщила: — Я буду вынуждена заплатить банщицам больше положенного: им придется повозиться с твоими волосами!

Пол и стены банного отделения были выложены желто-серым туфом, а свод покоился на восьми расширявшихся к потолку колоннах. Свет проникал в зарешеченные отверстия в потолке.

В центре располагался круглый бассейн, до краев наполненный теплой водой, а вокруг стояли каменные скамьи.

При виде косичек Анджум банщицы принялись охать и ахать. С величайшим трудом им удалось расплести и распутать волосы бедуинки. Они промывали и полоскали их несколько раз, пока те не начали скрипеть.

Анджум сидела смирно, но в душе несказанно удивлялась подобной расточительности. Мутные ручейки драгоценной воды щекотали затылок, струились по спине, утекали в никуда, считай, пропадали зря!

Банщицы терли распаренное тело девушки грубой шерстяной рукавицей до тех пор, пока вместе с грязью не сошел верхний слой кожи. Удалили лишние волосы и безуспешно пытались размягчить твердые, как рог, ступни ног. В завершение они окатили бедуинку прохладной водой.

Анджум почувствовала во всем теле приятную расслабленность и легкость, ощутила необыкновенную чистоту и шелковистость собственной кожи.

Надев свежую рубашку, она пила ароматный чай в компании Гузун, ела фрукты и сладости. Все это было новым, неведомым в прежней жизни, и все же Анджум не испытывала особой радости.

Заметив ее настроение, старуха сказала:

— Не мое дело вмешиваться, но все же признаюсь: тот белый, что привел тебя ко мне, не внушает доверия.

— Я не с ним, — ответила Анджум.

— А с кем ты?

— Одна.

Гузун покачала головой.

— Если кто-то заботиться о тебе и платит за тебя, стало быть, ты не одна. А почему ты ушла от своих?

Анджум опасалась говорить про Байсан. Такую тайну доверишь не каждому человеку! Потому она ограничилась тем, что сказала:

— Там мне тоже было одиноко.

— Никто не меняет одиночество на одиночество. Тем более вдали от родных мест, потому что это одиночество вдвойне, — заметила Гузун, а поскольку Анджум молчала, добавила: — Когда тот белый привел тебя ко мне, я решила, что ты… — Она запнулась, но тут же продолжила: — Но, понаблюдав за тобой и увидев твое тело, я решила, что, наверное, ошибаюсь. Ты еще не была с мужчиной?

Покраснев и потупившись, девушка быстро мотнула головой.

— Это хорошо. У тебя только и есть, что невинность и красота. Я знаю, что все на свете имеет свою цену, и все же — не продавай их дешево. А лучше вообще не продавай. Тем более — европейцам. Кто-то из них что-то тебе обещал?

— Нет. Никто и ничего.

— Тогда я тебя не понимаю.

Анджум прикусила губу, а потом спросила:

— Есть белые, которым можно верить?

— Конечно. Только их мало. Они не умеют ценить истинные сокровища Аллаха. Думают в основном о земном, о деньгах. Забывают о том, что перед Богом предстает не человек с его богатствами, а лишенная плоти душа.

— Мне не нужно богатство.

— Кто подарил тебе это? — спросила Гузун, показав на ожерелье из стеклянных бусин и ляпис-лазури, некогда купленное Идрисом. Анджум не снимала украшение со дня приезда в город.

— Один человек.

— Это не просто подарок.

— Отныне он ничего для меня не значит, — ответила девушка.

— Этот человек?

— И все, что связано с ним.

Покачав головой, Гузун ответила:

— Воспоминания — наша особая жизнь. Хотя мне понятно, когда люди стремятся что-то забыть, выбросить из души и из сердца. Немногие согласятся вновь переживать выпавшие на их долю тяготы и страдания.

К тому времени, как Гузун и Анджум вернулись домой, волосы девушки высохли, и она смогла их расчесать. Они сделались блестящими и тяжелыми и окутывали ее, словно шелковые одежды. Кожа стала нежной и мягкой, приобрела оттенок шафрана и словно светилась изнутри.

Посмотревшись в зеркало, бедуинка будто впервые увидела себя, и в ее душе, пусть пока еще робко, пробудилось то, что зовется женским тщеславием. Анджум с некоторым испугом осознала, что она хороша собой. Об этом говорил и одобрительный взгляд Гузун. Однако девушка не знала, нужна ли ей красота и что она может дать.

Лейтенант Корто появился через две недели. Он выглядел здоровым, хотя следы от солнечных ожогов на коже еще не прошли. Увидев Анджум, он вздрогнул: от восхищения, а еще от того, что теперь, когда она отчасти утратила облик бедуинки, ее сходство с Жаклин Рандель стало просто невероятным.

В глубине души Симон всегда грезил о женщине, которая взяла бы его в плен не только телесно, но и духовно. Он никогда не думал, что в естественном очаровании арабки, дикарки, ему почудится нечто возвышенное. Быть может, потому, что он видел в одной девушке двух?

Медленно, как во сне, молодой человек протянул руку и коснулся волос бедуинки. Продолжив путь, его ладонь легко скользнула по ее щеке.

— Ты прекрасна!

В тот же миг глаза Анджум расширились от страха, а потом сузились от гнева, и она вцепилась зубами в кисть лейтенанта.

Вскрикнув, он вырвал руку и затряс ею. В его глазах отразились огорчение и растерянность.

— Прости! Я не хотел тебя обидеть.

Анджум с ужасом смотрела на то, как из ранки сочится кровь. Без лишних эмоций и слов Гузун принесла чистую тряпку и протянула молодому человеку.

Симон машинально взял ее, а после застыл в смятении. Девушке показалось, что сейчас он уйдет и никогда не вернется.

— Что он сказал?! — быстро произнесла она.

Гузун усмехнулась.

— Он сказал, что ты красивая. А потом извинился за то, что дотронулся до тебя. Пусть это послужит ему уроком: белые не понимают, что нельзя дотрагиваться до мусульманки только потому, что им этого хочется. Сдается, он никогда не слыхал выражения «для мужчины лучше, чтоб ему в голову вонзилась игла, чем он прикоснется к женщине, которая ему не дозволена».

Анджум обдало жаром. Да, он коснулся ее волос, но этот жест не был по-хозяйски грубым или наглым. Скорее задумчиво-нежным, робким и мягким. И таким же был взгляд его до странности светлых голубых глаз. Но старуха права: они не дозволены друг другу, а потому мысли об этом не только запретны, но и преступны.

Она вновь услышала голос Гузун:

— Я принесу кофе.

Старуха вышла, и молодые люди остались одни. Симон молчал. Анджум было стыдно. Теперь он решит, что она настоящая дикарка!

Подумав, она отстегнула ожерелье и протянула ему, хотя знала, что ни один мужчина не оценит такой жест. Девушка предлагает мужчине дешевое украшение! Зачем оно ему?

Симон взял ожерелье и всмотрелся в него. Анджум наблюдала за лейтенантом. Прежде ей чудилось, будто синие камни символизируют море; они служили напоминанием о том дне, когда они с Идрисом были по-особому близки. Но теперь они превратились во что-то застывшее, неживое и мешали ей.

— Красивое… — в замешательстве промолвил Симон.

Он догадывался, что своим подарком бедуинка хотела сказать ему что-то важное, но он не понимал, что именно.

Гузун попыталась прийти на помощь. Она вошла в комнату с медным подносом, на котором стоял кофейник, чашки и были разложены сладости, и произнесла на ломаном французском:

— Это подарок. Сделал мужчина. Отдать тебе — он ей не нужен.

— Я должен что-то дать ей взамен?

На лицо Гузун наползла тень.

— Не вещь. Нечто другое.

— Прошу вас, — с волнением произнес Симон, — скажите, что я сделаю для нее все, что смогу. Что я хочу узнать ее — вашу — веру и Бога. Изучить арабский язык. Находясь в этой стране, я не желаю пользоваться ничем из того, что мне не принадлежит.

— Он тебя не обидит, — перевела Гузун и добавила: — В остальном он сказал ерунду: белым никогда не понять ни нашей души, ни нашего Бога.

Лейтенанту очень хотелось спросить Анджум, не было ли у нее сестры-близнеца, но не мог сделать этого сам, а только через старуху, и потому решил подождать. Надо соблюдать осторожность, потому что за этой загадкой может скрываться все что угодно.

Его огорчило упоминание о некоем мужчине, сделавшем Анджум подарок. Значит, в ее жизни уже была какая-то сердечная привязанность и некие отношения. Но об этом он бы не решился расспрашивать, даже если б знал ее язык.

Выйдя из дома Гузун, Симон углубился в арабский квартал. Бедуинки не закрывали лицо, но здесь женская красота была надежно упрятана под покрывалом. Завидев француза, арабки поспешно переходили на другую сторону улицы. Их браслеты и монетки, привязанные к косам и концам платков, мелодично звенели от быстрой ходьбы.

Симон то и дело ловил подозрительные, неприязненные взгляды мужчин и все-таки шел дальше. Он сам не знал, что ищет в этом квартале. Белые редко заходили сюда без крайней необходимости, так же как местные жители старались не нарушать границ присвоенной европейцами территории.

Здесь все было другим, даже воздух, полный ароматов благовоний и специй. Зачарованный непривычными картинами Симон то и дело замедлял шаг. На пороге одного из домов пожилой мужчина толок в металлической ступе кофейные зерна. И не просто толок, а выстукивал какую-то мелодию.

В соседней лавке были выставлены изумительные по форме и отделке седла для верблюдов и лошадей. Симон видел среди них и крытые алым сафьяном, и расшитые цветными нитями, и отделанные накладным серебром, и оклеенные разноцветными полосками кожи, и окантованные медной жестью, и украшенные полосками железа. Каждый мог выбрать изделие по своему вкусу и по цене.

В седле, как в зеркале, отражалось благосостояние его владельца, знание им обычаев и традиций.

Симон думал о том, что большинство европейцев считает арабов, а тем более бедуинов пустыни дикарями, но на самом деле те умело ориентировались по солнцу и звездам, разбирались в характере песчаных дюн. В их жизни было много загадочного, их религия была полна мистики.

По улице шла толпа ребятишек, сопровождаемых строгим наставником. Что-то заставило Симона пойти следом за ними и привело к высоким стенам, за которыми виднелось украшенное геометрическим орнаментом белое здание в окружении тяжелых и пышных крон финиковых пальм. Это был масхаб — мусульманская школа.

Решение было внезапным, как удар молнии.

— Постойте! — лейтенант окликнул араба, уже взявшегося за железное кольцо ворот, и тот повернулся.

Когда мужчина увидел, что к нему обращается какой-то европеец, его лицо изменилось. От белых тут не ждали ничего хорошего. Он колебался, не скрыться ли за воротами, но дело могло принять неожиданный и нежелательный оборот.

Араб жестом показал французу, чтобы тот подождал, и вошел внутрь, не закрывая ворот. Вскоре он появился снова — в сопровождении молодого человека с приятным лицом, умным и чистым взглядом. Старший что-то спросил, и младший вежливо произнес на хорошем французском:

— Что вам угодно? Ваш губернатор подписал указ, разрешающий содержать эту школу. Бумаги в порядке.

— Нет-нет, я пришел не с проверкой. Я знаю, я чужой в этой стране, но именно потому мне бы хотелось узнать о вашем народе, вере, культуре. Нет ли здесь кого-нибудь, кто смог бы позаниматься со мной?

Симон говорил, путаясь и смущаясь, и чувствовал, что его слова звучат жалко.

Когда младший араб перевел слова лейтенанта старшему, лицо того сделалось злым.

— Вера — это слово, дело и разум. Вы не владеете арабским языком, вы сеете зло. Кто знает, быть может, завтра вы убьете одного из этих детей!

Человек говорил резко, высокомерно, но тон переводчика был другим. Симону почудилось, будто юноша смотрит на него с интересом и даже больше — с сочувствием.

— Клянусь, я никогда не подниму руку на ребенка! — прошептал лейтенант.

— На вас военная форма. Это знак проклятья.

Юный переводчик продолжал изучать лицо стоящего перед ними француза. Он еще не встречал белого, пожелавшего прийти к Аллаху. Правда, он слышал об отчаянных смельчаках, пытавшихся притвориться арабами и влиться в толпу паломников, идущих в Мекку. Однако те европейцы проделывали это из чистого любопытства и авантюризма, и всех их разоблачали, ловили и убивали. Но что привело сюда этого человека, он понять не мог. Возможно, француз совершил неблаговидный поступок? Но в этом случае ему было бы уместнее покаяться перед своим священником и обратиться к своему Богу!

— Простите, — пробормотал Симон и побрел прочь по пыльной дороге.

Он почти погрузился в свои невеселые мысли, когда его кто-то окликнул. Обернувшись, лейтенант увидел, что его догоняет молодой араб-переводчик.

— Подождите! — крикнул он.

Симон остановился, и в его взоре блеснула надежда.

— Думаю, муаллим неправ: если вы захотели прикоснуться к нашей религии — это благоволение Аллаха. Ни один человек не пожелает такого без внутреннего побуждения и душевного убеждения, внушенного Богом. Вы неслучайно появились на пороге масхаба — вас привел Всевышний. Но я должен знать, почему.

— Кто вы? — спросил Симон юношу.

— Помощник муаллима, младший учитель. Я сам не так давно закончил этот масхаб. Меня зовут Наби.

— Вы хотите знать, почему? — медленно произнес лейтенант.

— Да. Ведь у вас есть своя религия, и она что-то значит для вас.

Симон задумался. Он вспомнил благородное и величественное здание Собора Парижской Богоматери и ту небольшую церквушку, куда его водила мать. Она считала, что Господь должен внушать человеку страх, а потому, когда Симон был маленьким, ему казалось, что Бог всегда следит за ним и придумывает, как бы его наказать.

В христианских храмах было темно, церковные службы длились часами, так что он едва не засыпал, но чаще, разглядывая витражные окна, мечтал о далеких прекрасных странах, где всегда светит солнце и поют райские птицы. В тех краях царил другой, не столь суровый и безжалостный Бог.

Но вместо этого лейтенант рассказал Наби о пустыне, о том, как всех, кто с ним был, поглотили пески, а он выжил.

— На пороге смерти часто поизносятся подобные клятвы; это происходит необдуманно, под воздействием душевного порыва. Но я намерен сдержать данное судьбе слово. А еще мне очень нужно лично расспросить одного человека, который говорит только по-арабски, о некоем важном деле. Что касается моего мундира…

— На свете много мужчин, которые воюют, — мягко перебил Наби, — но Бог не отворачивается от них. Вы тоже пострадали от наших воинов.

— С каждым днем у меня все меньше желания сражаться против вашего народа, — признался Симон.

— Это делает вам честь.

— Так вы согласитесь меня учить? — с надеждой произнес лейтенант и добавил: — За плату.

Лицо молодого араба покрыла легкая краска.

— Мне нужны деньги, потому что я хочу продолжить образование. И все-таки дело не в этом. Когда соединяются божественное предопределение и человеческая воля — это судьба. Сокрытие знаний — большой грех, ибо Аллах дал завет тем, кому даровано Писание: «Вы обязательно будете разъяснять его людям, а не будете скрывать его»[21].

— Я благодарен вам, — ответил Симон и спросил: — Как мы договоримся?

— Я живу при масхабе. Назовите место, куда бы я мог приходить.

Лейтенант подумал о доме Гузун. Было бы занятно учиться арабскому на глазах у Анджум. Симон прикинул, хватит ли его жалованья, чтобы оплатить проживание девушки у старухи и свое обучение. К тому же Гийом Доне все же потребовал от лейтенанта награду за свое молчание: Симону пришлось вернуть карточный долг сержанта.

Несмотря ни на что, эта идея всецело захватила лейтенанта. Кроме того, он больше не желал выезжать ни в какие оазисы, ни с какими отрядами. Конечно, с точки зрения большинства его сослуживцев, это означало малодушие и трусость. Возможно, над ним станут издеваться и смеяться, но у него была конкретная причина, в которой он, впрочем, не мог признаться.

Подумав, Симон решил обратиться непосредственно к полковнику Ранделю и попытаться обосновать свою просьбу. Почему-то ему казалось, что тот посодействует, а главное — поймет.

Лейтенант отправился к полковнику вечером, когда жара спала, свет смягчился, а безжалостный сухой ветер, дующий из пустыни, сменился легким морским бризом. Над водой вились тонкие струйки дневных испарений, похожие на белые шелковые нити, а кое-где на западе уже загорались крупные белые звезды. Зелень у подножья холмов словно отдыхала от дневного зноя в густой прохладной тени.

Лейтенант сказал охраннику, что явился к полковнику по служебному делу, и тот его пропустил. Супруги Рандель сидели на террасе за столиком, на котором стоял графин с вином и два бокала. Полковник смотрел на лейтенанта с удивлением, а его жена — почти с ненавистью. В ее душе словно бушевали какие-то демоны, с коими она не могла справиться.

Симон оробел. Он осмелился прийти сюда без донесения, потревожить начальника в редкие часы отдыха. Но деваться было некуда, потому он неловко поклонился мадам Рандель и отдал полковнику честь.

— Что привело вас сюда в этот час, лейтенант? — голос Фернана звучал спокойно, почти дружелюбно.

— Я бы хотел поговорить с вами… наедине, — ответил Симон, понимая, что до конца своих дней приобретает в лице мадам Рандель злого, неумолимого и неутомимого врага.

— Франсуаза, пожалуйста, оставь нас, — твердо произнес полковник.

Женщина поднялась так резко, что ее юбки взметнули вихрь. Она олицетворяла хаос. Она не знала удержу. Симону очень не нравились ее глаза. В какой-то момент ему почудилось, будто они принадлежат дьяволу.

Сбивчиво и торопливо — совсем не так, как собирался, — он сказал полковнику то, что хотел сказать. Выслушав лейтенанта, Фернан Рандель сделал глоток вина. Подчиненному он выпить, разумеется, не предложил.

— Я все-таки разгадал вас, причем с самого начала, — медленно произнес он. — Вы прибыли на войну, как на прогулку, не понимая, куда направляетесь. Вас манил ветер дальних странствий, неожиданные открытия. Вы оказались неподготовленным к реальности. А после того, что произошло в пустыне…

Симон покраснел.

— Я не трус. Дело не в этом. Просто я не хочу убивать людей только потому, что таков приказ.

На губах полковника появилась невеселая усмешка.

— Разве в училище вам не объясняли суть военной службы?

Симон ощутил непонятное воодушевление, смешанное с возмущением. То был порыв, который он не сумел сдержать.

— Нам вбивали в голову идею «цивилизаторской миссии». Говорили, что в тот самый день, когда европейцы завоевали эту страну и уничтожили ее варварское правительство, они взяли на себя заботу о судьбе арабского народа. Что мы обязались дать ему лучшее управление, просвещение, истинную веру и культуру. Что без нас арабы никогда не достигнут цивилизации.

Фернан Рандель со стуком поставил пустой бокал на столик и кивнул.

— Разумеется, это чепуха. Здесь богатый рынок сырья, центр пути в Западную и Экваториальную Африку, военная база и плацдарм для армии. Что касается убийства, сожалению, большинство грандиозных исторических дел сопровождается реками крови и горами трупов.

— Я могу убить мужчину, если он на меня нападет. Но есть женщины и дети. Я не питаю иллюзий относительно арабов, потому что они привязали меня к столбу и оставили умирать. И все-таки я сознаю, что завоеватели именно мы, а не они.

— Я никогда не приказывал уничтожать мирные оазисы. Но война такова, что некоторых вещей просто не удается избежать. К несчастью, мы, солдаты, крайне редко несем людям мир. Чаще всего это смерть. Можно сколько угодно рассуждать об ужасах войны, только мало что удается сделать, чтобы ее искоренить. Если она закончится в одном месте, значит, начнется в другом.

Фернан поймал себя на мысли, будто оправдывается перед этим молодым человеком, даже не прошедшим боевое крещение. На самом деле его следовало выставить вон и даже наложить взыскание. Ничего себе наглец — явился в дом начальства для того, чтобы выпросить для себя тепленькое и безопасное местечко!

Однако полковник отдавал себе отчет, почему выполнит его просьбу и постарается сделать так, чтобы лейтенант Корто остался жив.

Франсуаза с возмущением рассказала ему о том, что застала этого юношу в саду, беседующим с Жаклин, и в свою очередь девушка пожаловалась отцу, что мать препятствует ей даже в совершенно безобидных отношениях с молодыми людьми. И теперь Фернан думал о том, что, если его дочь и Симон Корто симпатизируют друг другу, он постарается им подыграть.

— Вы обнаружили большие способности в работе с документами. Признаюсь, это совершенно не мое, так что пока я велю вам продолжить заниматься всеми этими папками. Разумеется, за исключением тех, в которых хранятся секретные бумаги.

— Слушаюсь, господин полковник! — вытянувшись, произнес Симон. — И… я благодарю вас. Простите, что ворвался к вам… вот так. Я могу идти?

— Можете. Хотя… вот что я еще хотел бы сказать вам, Корто. Арабы не невинные овечки еще и потому, что их война всегда носит религиозный характер. Если вы иноверец, то этим все сказано. В их глазах вас не оправдает ничто. Не помню, чьи это слова, но, на мой взгляд, они на редкость верны: «Христианское и мусульманское общество, будучи противопоставленными друг другу, не могут жить без подчинения одного другому».

К удивлению Ранделя, лейтенант с готовностью кивнул — так, словно это совпадало с каким-то его решением. Симон вызывал у Фернана и раздражение, и симпатию. Полковник подумал, что если не уберечь этого молодого человека, его непременно убьют. Пустыня — не модный курорт, и сюда приезжают не прохлаждаться. Второй раз ему не поможет никакое чудо.

Симон так и не смог никому рассказать, каким образом ему удалось спастись. Ситуацию немного прояснил сержант Гийом Доне, заявивший, что лейтенанта привели караванщики. Это походило на правду, потому что те редко причиняли вред людям, которых находили в пустыне. А если Симон Корто по-прежнему ничего не помнил, у него вполне мог помутиться рассудок от долгих страданий и нечеловеческой жары.

Лейтенант почти подошел к воротам, когда услышал за спиной:

— Вы опять здесь! Что на этот раз привело вас в наш дом?

Молодой человек повернулся. Перед ним стояла дочь полковника в прелестном воздушном платье с воланами и кружевами. На ее золотистой коже лежала паутина теней, а большие черные глаза лукаво и радостно сверкали.

Симон потерял дар речи. Он видел, как она улыбается, как шевелятся ее губы, слышал ее голос, и у него кружилась голова и подкашивались ноги. Ему казалось, что это переодетая Анджум!

Он пытался сказать себе, что Жаклин выглядит более одухотворенной, умной, живой, но… нет, они были совершенно одинаковыми!

Симон решил было спросить дочь полковника Ранделя о дате ее рождения, но тут же подумал, что едва ли на этот вопрос сумеет ответить бедуинка Анджум.

— Служебные дела, — выдавил лейтенант.

Внезапно его влажная от волнения рука нащупала в кармане ожерелье, и он извлек его на свет.

— Что это? — полюбопытствовала девушка.

— Я… я нашел украшение неподалеку, на дороге. Это не ваше?

— Нет, — сказала Жаклин и добавила: — Его наверняка потеряла какая-то арабка.

Девушка с интересом разглядывала ожерелье, и лейтенант спросил:

— Оно вам нравится?

— Да, симпатичное.

— Возьмите, — сказал Симон, сам не зная, что заставляет его так поступить. Он лишь чувствовал, что совершает важный шаг.

Слегка нахмурившись, она отступила.

— Зачем? Я не могу принять такой подарок.

— Это не совсем подарок. Ведь я его нашел. Мне просто некому его отдать. И, я думаю, оно ничего не стоит.

Жаклин смотрела с опаской.

— Оно чужое.

— Если вы его возьмете, оно станет вашим.

Она протянула руку, и ожерелье легло в ее ладонь. Прозрачные стеклянные бусины окрасились в цвета пылавшего над головою заката. Золотые точки пирита сверкали в глубине ляпис-лазури, словно звезды на синем вечернем небе.

Симон понимал, что Жаклин ничего не знает об Анджум. Его так и подмывало рассказать мадемуазель Рандель о том, что в этом городе обитает точно такая же девушка, только не француженка, а арабка, и не христианка, а мусульманка. Но он догадывался о том, что каким-то образом это способно разрушить ее жизнь, ее судьбу.

Они поспешно простились. Лейтенант чувствовал, что так же, как и он, девушка опасается недреманного, сурового ока мадам Рандель.