Развод с императором драконов (СИ)

Глава 8

Зима пришла в конце ноября.

Сначала тихо, серебристым инеем на траве и стекле, потом — настоящей стеной снега и стужи, которая окутала Лаэнтор, словно вековое заклятие. День за днем сугробы росли, треск морозов становился все резче, а дыхание превращалось в белый пар. Старый замок скрипел под натиском зимы, вздыхал ветром в щелях, постанывал ставнями, но все выдерживал — крепкий, суровый, будто знавший, что должен справиться и в этот раз.

Я стояла у окна и смотрела на двор, укутанный в снег практически по колено. Дым лениво поднимался из трубы кухни, растекаясь в голубоватом небе. По свежему насту вели цепочки следов — от хлева к складу, от флигеля к главному входу — крошечные следы птиц, крупные лапы собак и четкие, размеренные шаги людей. Все было в движении. Даже в эту стужу.

Я думала, что зима станет временем покоя. Но ошиблась.

Не было ни дня, когда я могла просто сесть и дышать свободно. Мысли, заботы, списки, отвары, тревоги, усталость, чужая боль — все смешалось в тугую, натянутую веревку, на которой я теперь балансировала. Но, несмотря на все это, в сердце иногда поднималось странное, теплое чувство. Почти нежность. К замку, к людям. К этим тяжелым стенам, что больше не были мертвыми.

С тех пор как виверны напали, в Лаэнтор пришли двадцать три человека. Семеро из них — дети. Кто-то добрался в одиночку, кто-то — целыми семьями, кто-то почти на последнем издыхании. У кого-то за спиной сгорели дома, у кого-то — близкие. У всех был страх в глазах.

Я видела в них себя. Маленькую, растерянную, потерянную Элиру — ту, что осталась совсем одна в семь лет.

Мы поселили их в свободных комнатах замка.

В начале — всех в южный флигель. Спали на матрасах, укрывались тем, что было. Потом, когда стало ясно, что это надолго, часть переселили в центральный корпус. Флигель переделали под лазарет — просторные комнаты, печи, все близко. Там было удобно ухаживать за больными, если понадобится. Я не знала, сколько еще человек придет. Но хотела, чтобы хоть те, кто уже здесь, чувствовали себя в безопасности.

Каждое утро я просыпалась раньше остальных — до звона посуды, до детских голосов, до блеяния коз. Смотрела в окно, проверяла, не занесло ли проход к складу, и какое небо над замком. Какое бы оно ни было — ясное, снежное, серое или с просветами — я знала: день будет трудным.

Но он будет моим настоящим .

Дни шли за днями, сплетаясь в общий узор, и в какой-то момент я полностью утонула в них. Выныривала лишь ненадолго, случайно замечая что-то особенное, что затрагивало сердце и грело душу.

Например, как-то раз торопилась в подземелья, но остановилась у арочного проема одной из гостевых комнат на первом этаже.

Там, где раньше стояли сломанные стеллажи и сырость въедалась в стены, теперь горел камин. Кто-то подкинул туда свежие дрова, и пламя отбрасывало мягкие отблески на каменные плиты пола и лица людей.

Дети сидели на полу, возясь с соломой. Один мальчишка терпеливо плел косичку, а девочка — совсем кроха, с пухлыми щечками — тыкала пальцем в глаза кукле, которую соорудила для нее сестра.

Кто-то пел. Негромко, нараспев. Голос молодой женщины, скорее всего матери этих ребят, колебался в воздухе, будто пламя догорающей свечи.

— У нее косы, как у тебя, — сказала малышка, демонстрируя куклу сестре.

Та рассмеялась и забрала поделку, чтобы украсить соломенную прическу нарядными лентами.

Я улыбнулась и отошла, не вмешиваясь.

Такие мгновения были редкими. И, может быть, оттого — бесценными.

Даже среди холода, заживающих ран, нехватки всего на свете, жизнь находила трещины и прорастала. Смех, детские пальцы в соломе, тепло огня, запах тушеного лука с кухни — это и был дом. Не роскошь, не залы с бархатными шторами. А вот это: живое, настоящее.

На кухне гремели котелки, шипел масляный жар. Я прошла мимо, задержалась у дверей — там, за длинным деревянным столом, Тилла нарезала хлеб, а ее мать месила тесто для лепешек.

— Опять слишком тонко! — проворчала Ания. — Они развалятся, не видишь?

— Я так всегда делаю, — буркнула Тилла в ответ. — Детям удобнее жевать.

— Детям… — мать закатила глаза, но в ее голосе не было и капли раздражения. — Смотри, чтоб не остались голодные. Сегодня у нас каша на воде, молоко на творог оставим.

— Не впервой, — отмахнулась Тилла. — Зато с медом. И с яблоками — Гедрик притащил со склада последний ящик.

Я отвернулась, оставив их с их нехитрым спором, и пошла по коридору, чувствуя, как напряжение постепенно растворяется в этих голосах, запахах, движении.

Я ждала гораздо больше людей. Думала — пойдут целыми селениями, вбегут, прося помощи… Я готовилась как минимум к пятидесяти, а пришло двадцать три. Семь из них — дети. И, может, хорошо, что не больше. Я бы не справилась.

В какой-то мере я чувствовала вину за эти мысли. Но и облегчение. Сейчас мы могли обогреть всех. Накормить. Вылечить, если надо. Сейчас — да. Но если бы пришли еще?

Я свернула в западный коридор, провела рукой по стене — гладкой, местами потемневшей от времени. И снова подумала о подземельях.

Я спускалась туда иногда. Когда все наверху становилось слишком… громким. Когда внутри меня поднималась волна, которую я не могла утешить ни зельем, ни хлопотами. Под землей было иначе. Там стены дышали родовой магией. Камень отзывался на мое прикосновение, воздух был холодным, но не пустым.

Я брала книгу с полки подземной библиотеки. Открывала наугад, при магическом свете — то зеленом, то синем, как будто сами стеллажи выбирали, какой оттенок подойдет к вечернему чтению. Ритуалы, трактаты, дневники, рецепты… Иногда я просто водила пальцами по обложке, по медным вензелям, чувствуя, как кожа под ними мягко греется.

И всегда, всегда я заканчивала визитом к той двери.

Третья.

Массивная. Молчаливая. Ее знаки каждый раз вспыхивали, когда я приближалась, — но тут же гасли. Меня по-прежнему не пускали внутрь. И от этого… щемило под ребрами. Будто часть меня осталась там, за камнем.

Не время, — говорила я себе.

Но как долго магия будет считать меня «не готовой»?

Так и протекали зимние дни в стенах Лаэнтора. Тихо, размеренно, без неприятных неожиданностей. Пока однажды — в первую неделю января — не случилось страшное.

Болезнь пришла ночью. Как вор, без стука.

Меня разбудили в два часа.

В дверь стучали до тех пор, пока я не встала и не открыла. В коридоре нервно заламывала руки Мона — бледная, дрожащая, в теплой мантии, накинутой на ночную рубашку. Эту девушку я уже успела хорошо запомнить, так как она всегда среди первых откликалась на просьбы о помощи. Будь то дойка коз, стирка или присмотр за детьми. А ведь она сама была, на вид, совсем девочкой, не старше шестнадцати.

— Госпожа, — прошептала она, — Эллис… та, что с веснушками… у нее жар. Сильный. И брат ее кашляет до хрипоты. Мы боимся…

Я накинула теплую шаль, сунула ноги в меховые сапоги и только спросила:

— Остальные?

— Пока в порядке. Но… я не уверена.

Так все и началось.

Лихорадка, хрип, мокрый кашель, сыпь у некоторых детей, слабость — такая, что взрослые не могли встать с постели. Болезнь шла волнами. Сначала две девочки — Эллис и младшая Тора. Потом мальчик с родинкой на щеке, потом еще двое. Через день рухнула мать троих, та самая, что пела у камина.

Я не спала почти четверо суток. Варила отвары из шалфея, чабреца, сушеного мирта и других лекарственных трав, готовила зелья. Меняла компрессы, вытирала пот, заставляла глотать горькие снадобья даже тех, кто бредил.

Южный флигель пропитался жаром гудящих во всю мощь каминов, запахами пота и лекарственных отваров. По ночам слышались кашель и стон, и я вздрагивала каждый раз, как только они стихали — боясь, что слишком надолго.

В одну из таких ночей, когда я, кажется, не чувствовала ни ног, ни собственных рук, мне удалось на час прилечь — прямо на лавке, укрывшись старым плащом.

А под утро я вышла во двор.

Казалось, что мороз щипал меня с удовольствием, будто я была не хозяйкой замка, а нарушительницей границ зимы.

Я подошла к фонтану. Он превратился в белую скульптуру из снега и льда, камни были покрыты инеем, и тот блестел на солнце, как алмазная россыпь. Вьюга, которую ожидали ночью, не пришла — утро встречала только звенящая тишина.

И в этой тишине я снова увидела его.

Ворон.

Он сидел на кривой ветке старой яблони, что росла у южной стены. Птица не издавала ни звука — только смотрела. Черные глаза, блестящие, внимательные. Я поймала себя на том, что смотрю в ответ, будто жду от него слов.

Ты пришел опять. Почему?

Ты кто? Чья тень? Чье напоминание?

— Все же ты странный вестник, — тихо сказала я, — если ты за мной следишь… То скажи хоть, зачем.

Птица вздрогнула, будто поняла, но не улетела. Только переместилась по ветке ближе к стволу.

Шаги раздались за моей спиной, и я обернулась — Мартен.

— Простите, не хотел пугать, — пробормотал он, натягивая перчатки. — Я просто… вышел подышать. И… хотел сообщить. Вести пришли.

— Какие?

— С запада, — кивнул он. — Виверн окончательно отбили. Их погнали за границу, все фронты очищены. Теперь — восстанавливают деревни. Медленно, потому что зима, но… драконы держат позиции.

Я кивнула. Внутри не было ни облегчения, ни радости. Только выжженное «хорошо».

— Может, до нас еще кто-то дойдет, — сказал он.

— Может, — повторила я. — А может, уже никого не осталось.

Мартен ничего не ответил. Он посмотрел в ту сторону, где сидел ворон, но птицы уже не было. Только пустая ветка, качающаяся в воздухе.

Время двинулось дальше, и я быстро забыла о визите ворона.

Стены Лаэнтора захватила эпидемия.

Я не могла определить, что это была за болезнь, но одно знала точно — ни отвары, ни зелья до конца с ней не справлялись. Они тушили жар, облегчали кашель, помогали уснуть тем, кого истязала бессонница. Любая простуда или бронхит уже давно сдали бы свои позиции! Но эта напасть оказалась сильнее. Она вгрызлась в своих жертв, вцепилась в них когтями, и боролась со мной за каждого — не желала отдавать.

Почти месяц длилось наше противостояние.

И я не справилась. Болезнь победила — унесла первую жизнь.

Она умерла на рассвете.

Женщина, что пела у камина. Та, у которой было трое детей и мелодичный голос, заставлявший стены оживать в долгие зимние вечера. Ее щеки побледнели еще за день до того, как глаза стали стеклянными, а дыхание — хриплым и прерывистым.

Я сделала все, что могла: отвары, зелья, компрессы, смена постелей, ночное наблюдение. Увы, этого оказалось недостаточно.

Я сидела у постели той женщины, когда она выдохнула в последний раз. Лицо ее разгладилось, и только губы остались приоткрыты — будто она не договорила чего-то важного. Не успела проститься.

В тот момент у меня не было слез. Я просто сжала ее холодную руку, прикрыла веки и встала.

Через несколько минут уже расстилала чистую скатерть на столе в соседней комнате, готовя новое зелье. Руки дрожали, но продолжали двигаться. Ком в горле и влага на щеках появились позже, когда я опустила лицо в пар над отваром и зажмурилась.

Моих слез никто, кроме котла и наколдованного огня под ним, так и не увидел.

Мона появилась рядом тихо, как всегда. Я не сразу заметила, что она стоит у двери.

— Простите, — прошептала она, — я… могу чем-то помочь?

Я кивнула.

Светловолосая, тонкая, почти прозрачная — она напоминала застывший в зиму ручей. Глаза цвета мокрой земли, пальцы — тонкие, с ожогом на левой руке, от горячего котла, как я потом узнала.

Она не жаловалась, не просила научить ее делать что-то более существенное, не льстила. Просто помогала: подавала, запоминала, смотрела, как я что-то делаю, и через день уже повторяла за мной.

В тот вечер я, наконец, позволила себе выдохнуть — смертей больше не было, а тяжело больным не становилось хуже. Мы вдвоем стояли у котла, варя очередной противолихорадочный отвар. Мона аккуратно бросала в чан листья и кору, перемешивала деревянной ложкой.

— Где ты этому научилась? — спросила я.

— Смотрела, — она пожала плечами. — Вы каждый день делаете. Я запомнила.

— А до этого? Ты раньше где-то помогала?

Она на секунду задумалась.

— Мать болела… долго. Я за ней ухаживала. Еще до того, как она умерла. А потом… меня соседи забрали. В ту деревню, что сожгли виверны.

Я опустила взгляд в кипящий отвар.

— Прости.

— Не надо, — голос ее был тих, но ровен. — Мать говорила, что все умирают. Только важно — как ты живешь, пока не умер.

Я сжала края стола. Слишком взрослая. Слишком прямая. И удивительно живая — несмотря на боль. Ей семнадцать лет — я ошиблась всего на год, определяя ее возраст в первую встречу.

— Ты хочешь учиться? По-настоящему? — спросила я.

— Да.

— Тогда слушайся. Запоминай. И не делай ничего без моего ведома.

Она кивнула.

Мы работали молча еще долго. В зале пахло отварами и дымом. Снаружи завывал ветер, стучал в ставни, а за дверью кашляли и стонали.

Рядом стояла Мона — моя тень. Или, может, будущий свет. Кто знает.

Я смотрела, как она бережно укладывает на полку перемолотую кору и складывает тряпичную повязку, и думала, как же несправедлив этот мир.

У детей богатых — опекуны, обучение, забота. У бедняков — соседи. Или улица. Или услужение у лордов, если повезет.

Нет приюта. Нет места, где бы их учили и растили. Только выживание.

А если бы вдруг появилось?

Если бы дети вроде Моны могли учиться, становиться лекарями, ремесленниками, настоящими мастерами?..

Я бросила в отвар последний пучок зверобоя и прикрыла крышку. Жар от котла согревал руки, но в груди все равно было холодно. От мысли, что слишком многое в этом мире устроено не так, как должно быть.

Но, возможно, у меня еще будет шанс это изменить.

Февраль оказался самым холодным. Он пришел с ледяным дыханием — промозглым стылым ветром.

Морозы ударили так резко, что даже камины не справлялись — пламя в очагах жалось к углям, словно само замерзало. По утрам стекла были покрыты узорами, будто их царапали когти диковинных птиц. Камни пола потрескивали под ногами, и даже воздух в коридорах казался хрупким, как лед.

Я проснулась раньше обычного. Снаружи еще царила предрассветная тьма, а внутри — тишина, в которой слышно было, как постанывает остывающее полено в камине. Я зажгла свечу, накинула на плечи шерстяную шаль и спустилась в обеденный зал.

В камине погасли почти все угли. Осталась тонкая полоска золы и пара слабо тлеющих кусочков древесины.

Я встала перед очагом, положила в него полено. Потерла ладони, прислушиваясь к собственному дыханию.

— Хорошо, — прошептала я. — Только немного.

Положив руку на каменный карниз камина, я сосредоточилась. Представила тепло — не пламя, нет, а само ощущение уюта, безопасности. Тот жар, который исходит от сердца, когда ты защищаешь что-то свое.

Магия откликнулась медленно. Она все еще сопротивлялась, будто проверяла: стоит ли. Но потом — мягкий толчок изнутри, как пульс, и очаг будто вдохнул. Искры вспыхнули, словно ожили, обхватили полено, и тотчас заклубился дымок, вспыхнул жар.

Я отступила на шаг. Пламя загудело, распространяясь, охватывая новую кладку дров. По комнате поползло тепло — не резкое, а глубокое, плотное, согревающее.

Пальцы заныли — отдача. Я знала, что надолго так не хватит. Но хотя бы на день. А потом — снова.

Живое пламя для живых людей.

Болезнь окончательно отступила, хотя, казалось бы, с приходом такой лютой стужи, могла добить нас всех, не прилагая особых усилий.

В хлеву блеяли козы — утренняя дойка уже закончилась, и Ания выносила теплое молоко в глиняных кувшинах. Она делала это каждое утро и каждый вечер, терпеливо и молча, как будто родилась с ведром в одной руке и тряпицей в другой.

Куры все еще неслись, слабо, но стабильно. Утки… Утки становились все тише — по двору чаще слышалось тихое «кря» вперемешку с глухим ударом топора и запахом мокрых перьев. Это была необходимость. Горячие бульоны и мясо — силы для выздоравливающих.

Запасы таяли.

Я это поняла, когда однажды открыла кладовую на кухне, а полки оказались… практически пустыми.

Тем же вечером я поднялась к себе и достала шкатулку. Богатая, вычурная, покрытая узором из драконьих крыльев и жемчужных вкраплений, она была одним из немногих предметов, что остались со мной из прошлого. Память о той жизни, которая кончилась в тот день, когда Рэйдар сказал, что я — ошибка.

Я открыла крышку. Внутри — кольца, браслеты, колье, броши, серьги. Все из золота, украшенное драгоценными камнями и кристаллами. Когда-то я даже не замечала их веса на себе.

Перебирая их пальцами, я впервые ощутила, насколько они холодные. И совершенно бесполезные.

Эти побрякушки мне сейчас не нужны. А жизни людей, за которых я в ответе — все еще на моих плечах.

Кажется, пришло время продать все это сверкающее золотое богатство. Пусть каждая монета станет дровами, хлебом или мешком зимних яблок.

Я закрыла шкатулку, убрала ее обратно в ящик стола и отправилась на поиски смотрителя. Нужно было узнать, когда его сын отправится в город.

Я вышла во двор, где мороз резал кожу, а воздух казался почти хрустальным. Мартен стоял напротив запертой двери хлева и ловко очищал от перьев тушку селезня.

Лицо мужчины прикрывал легкий туман от дыхания, а каждое движение звучало скрипом снега под сапогами. Он повернулся ко мне и приветственно кивнул.

— Доброго здравия, госпожа. Не отходили бы вы от каминов в такую стужу.

— Дышать свежим воздухом тоже нужно, — улыбнулась я.

Он усмехнулся и покачал головой.

— Когда уже зима спровадится, сил никаких нет. Морозы остановили восстановление деревень. Люди устали, земля мерзлая. Работы почти не ведутся.

— Нам бы запасы пополнить. Гедрик еще не вернулся? — спросила я тихо.

— Сегодня как раз с каретой домой прибудет. С утра можно отправиться, только напишите, что брать. Мне жалованье за зиму прислали, есть на что закупиться.

— Я тоже с вами поеду. Мне нужно к скупщику попасть.

Он посмотрел мне прямо в глаза.

— Если бы не вы, госпожа Элира, — голос Мартена дрогнул, — в Лаэнторе давно бы остались одни мертвецы. Вы справились с этой эпидемией, вы наше спасение. Не надо вам никуда, оставайтесь дома.

Меня пробрала легкая дрожь. Было приятно слышать это от него, честного и молчаливого, но в душе я знала, что не только мной было сделано много.

— Спасибо, — выдохнула я, стараясь улыбнуться. — Но я просто делаю, что должна.

Мы замолчали. Смотритель закончил свое дело, завернул тушку в чистое полотенце и растер снегом руки.

— Вести дошли, — продолжил он разговор. — Император после нападения виверн совсем мягкосердие утратил. Говорят, лютует. Казнит направо и налево. Ищет предателей в своем окружении.

Я почувствовала, как холод пронзает не только тело, но и душу.

А если предатель действительно есть? И мой заколдованный браслет — лишь элемент длинной цепи заговоров, которыми оплели императорский дворец.

Я все это время подозревала советника, но не дала знать об этом Рэйдару.

Он не поверит. Он решит, что я лгу, ведь безоговорочно доверяет Велерию.

Но я не могла молчать и дальше. Не могла держать историю с браслетом и письмом при себе, когда от нее зависела чья-то жизнь.

Оставив Мартена убирать перья, я вернулась в замок.

Поднялась к себе в покои и зажгла лампу импульсом магии — пламя вздрогнуло, осветив комнату золотистым светом. Тень качнулась по стене, и я подошла к письменному столу. Села.

Пальцы дрожали — не от холода, от сомнений. Но я отбросила их прочь.

Достала флакон с чернилами, перо, плотный лист пергамента. Долго не могла начать. Потом все же вывела несколько строк, адресованных Рэйдару. Подпись не поставила. Я постаралась написать так, чтобы он не понял, от кого послание.

Но вместе с тем, тень подозрений на Велерия все же упадет, и проигнорировать это будет нельзя. Советника проверят. Если он в чем-то виновен — скрыть причастность у него не получится.

Вздохнув, я сжала пергамент и прошептала нужные слова заклинания. Сияние окутало бумагу, и письмо вспыхнуло мягким голубым светом, растворяясь в воздухе.

Магический вестник найдет адресата.