Ткач

ГЛАВА 14



В джунглях, казалось, было только два типа погоды — холодная и дождливая или жаркая и душная. Сегодняшний день попал в последнюю категорию. Ахмья была рада теплому солнечному свету, когда они нежились у реки этим утром, но к полудню жара неуклонно становилась невыносимой.

Она собрала волосы с шеи и подняла их к затылку. Дуновение воздуха было облегчением для потной кожи.

— Опять течет? — спросил Рекош, привлекая ее внимание к себе. Он шагал рядом, подстраиваясь под ее неторопливый шаг, держа заостренную палку, служившую копьем, в правой верхней руке.

Ахмья усмехнулась, проскользнув между двумя деревьями, используя острие своего собственного копья, чтобы проверить растительность перед собой на наличие каких-либо притаившихся зверей или скрытых плотоядных растений.

— Радуйся, что тебе, врикс, не нужно беспокоиться о потливости.

— Да. Джунгли и так мокрые. Я не знаю, почему люди должны еще больше промокать.

— У нас точно нет выбора. Потоотделение — это естественное явление, которое помогает регулировать температуру нашего тела. Так мы остываем в жару.

— Мы скоро остановимся, Ахмья. Тогда ты сможешь отмокнуть в тени.

Ахмья рассмеялась. Несмотря на влажность, ей приятно быть здесь, приятно видеть Клубок. Приятно находиться рядом с Рекошем. Было бы неплохо достичь этой точки, едва не погибнув несколько раз по пути, но теперь, когда они были здесь, она оказалась полна решимости наслаждаться жизнью.

И она так и делала. Не было необходимости спешить — никакие мстительные королевы не преследовали их, никакие бедствия не заставляли их двигаться вперед с головокружительной скоростью. Были только она и Рекош, окруженные природой во всей ее красе.

Их путешествие было наполнено разговорами, хотя неудивительно, что большую часть бесед вел он. И Ахмья с удовольствием слушала. Ей не терпелось узнать о нем побольше.

Он рассказал ей о путешествии в Такарал с Уркотом и Телоком, о том, как все изменилось с Ансет в качестве королевы. Как стало мирно. Вриксы, которые называли город своим домом, больше не были голодны, потому что охотники обеспечивали всех, а не были вынуждены доставлять всю добычу Зурваши. Город процветал, птенцы играли в туннелях, а вриксы больше не прятались в страхе.

Рекош также упомянул, что Уркот помогал вырезать статуи в честь Айви и Эллы в сердце Такарала, зале, называемом Логовом Духов.

Мысль об этих статуях вызвала улыбку на лице Ахмьи, но она была окрашена грустью.

Карты, которые судьба раздала Элле, были несправедливы и поэтому очень жестоки. Она страдала из-за стазисной болезни с того момента, как очнулась от криосна, и ее здоровье ухудшалось с каждым днем. Это был только вопрос времени, когда Элла уступила бы недугу. Но она все равно полноценно проживала каждый день, глядя на этот чужой мир с удивлением, сверкающим в глазах.

Пока Ахмья и Рекош двигались вперед через джунгли, он отвечал на ее вопросы о растениях, животных, птицах и насекомых, мимо которых они проходили, и даже поделился мифами вриксов о некоторых из них. И он изо всех сил старался указать на цветы, которые она, возможно, пропустила среди растительности. За те часы, что они шли, его английский заметно улучшился, и она выучила больше слов вриксов благодаря тому, что он так часто использовал родной язык и впоследствии переводил его для нее.

Но сколько бы Рекош ни говорил, он никогда ничего не рассказывал ни об отце, ни о матери, ни о братьях и сестрах. Он никогда не рассказывал других историй из тех времен, когда был птенцом, или о том, как он и другие вриксы из их племени проводили время. Рекош не рассказал никаких подробностей о своем прошлом, что было странно для него, поскольку ему нравилось делиться историями.

Она хотела знать это о нем. На самом деле хотела знать все. Но, судя по тому немногому, что он рассказал ей вчера, его детство не было счастливым. Возможно, он просто не хотел ворошить старые, болезненные воспоминания.

Ее сердце сжалось при мысли о том, что ему причиняли боль в детстве.

Отбросив волосы, Ахмья ступила на узкую скалу, поднимавшуюся по склону небольшого холма, разведя руки в стороны, чтобы сохранить равновесие, и опираясь на копье. Камень был източен, потрескался и крошился, с одной стороны его поглотили грязь и растения, но длинные, относительно плоские ярусы определенно походили на лестницу.

Площадка, к которой вели каменные ступени, была довольно ровной, и, находясь в тени ветвей высоких деревьев, она была похожа на поляну — точнее, на то, что когда-то было поляной. Как… площадка, вырубленная в джунглях.

Толстые корни выкорчевали большие каменные обломки из земли, и еще больше камней было разбросано вокруг, большая их часть заросла растениями. В центре всего этого был небольшой бассейн, питаемый источником, бьющим из расщелины в скале.

По краю ступеней и вокруг бассейна росли цветы на длинных стеблях, нечто среднее между пионами и розами. Покрытые листьями стебли были высокими, некоторые из них выше Ахмьи, и увенчаны крупными, пышными белыми и розовыми цветами. Воздух был напоен их сладким ароматом.

Ахмья остановилась, проводя пальцами по лепесткам ближайшего цветка. Они были бархатисто-мягкими.

— Что это? — спросила я.

— Их называют сит'кейшал.

— Шелковый цветок?

Рекош издал трель.

— Да. Говорят, они появились, когда Ткач подарил Певице Корней несколько своих лучших шелков. Она знала, что они не останутся вечно, и это наполняло ее сердца грустью. Она хотела поделиться этой красотой со всеми вриксами. Поэтому посадила его шелк в землю, и из него выросли эти цветы. Теперь каждый может наслаждаться красотой этого шелка так же, как она наслаждалась им давным-давно.

— Это прекрасная история, — Ахмья наклонилась вперед и вдохнула аромат цветка. Она одобрительно промычала и продолжила идти. Рекош не отставал от нее, пока они поднимались по ступенькам.

Она взглянула на него краешком глаза.

— Рекош, могу я спросить тебя кое о чем?

— Всегда.

Ахмья остановилась на самом верхнем ярусе и повернулась к нему лицом.

— Не мог бы ты рассказать мне еще о своем детстве? О тех временах, когда был птенцом?

Рекош остановился, и ухватился за пояс нижними руками, поправляя его положение на груди. Его жвалы дернулись.

— Когда я был птенцом…

— Ты не обязан рассказывать мне то, чего не хочешь, — поспешила сказать она, размахивая ладонями. — Я… я не хочу совать нос не в свое дело. Я знаю, что тебе было больно, что другие вриксы издевались над тобой. Так что, если ты больше ничего не хочешь мне рассказывать, ничего страшного. Я просто… — она прижала копье к груди и сжала его. — Я хочу знать о тебе. Все о тебе.

Его взгляд ненадолго задержался на ней, прежде чем он отвел его, обшаривая взглядом окружающую обстановку. Послеполуденный солнечный свет проникал сквозь просветы в кронах деревьев, включая довольно большой над скалой, где стояла Ахмья, делая цветы особенно яркими.

Нежное журчание источника в сочетании с другими звуками джунглей делало это место почти безмятежным.

Конечно, это не означало, что здесь было менее опасно, чем где-либо еще.

Рекош вернул внимание к Ахмье, придвинулся ближе и забрал у нее копье, прежде чем подхватить ее с земли. Просунув одну руку ей под ноги, а другую за спину, он прижал ее к своей груди.

— Что ты делаешь? — спросила она, обнимая его за плечи и кладя ладонь на теплую грудь.

— Я буду говорить, — сказал он, взбираясь на скалу, чтобы добраться до места на ее гребне. — Но не громкие слова.

— Не громкие слова?

— Мы должны сесть. История… тяжелая.

В тот момент она ощутила часть этого веса, он был заметен и по его голосу, и по тому, как он двигался, немного медленнее, немного более обдуманно и размеренно, без обычной непринужденной грации.

Он прошел мимо бассейна с кристально чистой, мерцающей водой и отнес ее в тенистое местечко неподалеку. Несколько более высоких каменных выступов, покрытых лианами и мхом, стояли там, как покосившиеся колонны, по бокам от низкой стены из упавших камней и валунов. Часть земли внутри естественной ниши, созданной этим нагромождением, была покрыта мелкой травой и пучками мха.

Прислонив копья к высокому камню, Рекош снял сумку и положил ее поверх мха, прежде чем опуститься рядом. Его сложенные передние ноги образовали импровизированное сиденье, и, как только он устроился, то усадил Ахмью на них так, чтобы она прижалась спиной к его груди.

Потянувшись в сторону, он открыл сумку, достал бурдюк с водой и протянул ей.

— Пей, ви’кейши.

— Спасибо, — Ахмья улыбнулась и откупорила его, сделав большой глоток прохладной воды. Он тоже выпил, прежде чем вернуть бурдюк в сумку.

Когда она начала поворачиваться к нему лицом, Рекош положил руки ей на плечи, удерживая на месте.

Брови Ахмьи нахмурились.

— Рекош?

Он скользнул ладонью с ее плеча вверх по шее, где обхватил горло и нежно запрокинул голову назад. Его красные глаза были серьезными, когда он смотрел на нее сверху вниз.

Ахмья посмотрела на него в ответ.

— Ты не обязан мне ничего рассказывать.

— Я хочу, — он провел другой рукой по ее щеке, касаясь кожи тыльной стороной когтей.

Дрожь пробежала по телу Ахмьи от его прикосновения, от его голоса, от пристального взгляда, устремленного на нее.

— Я буду слушать.

Рекош убрал руку с ее шеи и запустил пальцы в волосы. Кончики когтей задели кожу головы, когда он расчесывал пряди, но он был таким нежным и благоговейным, что все, что она почувствовала, это покалывание, оставшееся после них. Он просто расчесывал ей волосы, оставаясь тихим достаточно долго, чтобы у Ахмьи возникло ощущение, что это его способ успокоиться.

Откинув голову назад, она закрыла глаза и сложила руки на коленях, давая ему столько времени, сколько было нужно.

— Как я уже сказал, я был самым маленьким в выводке, — начал он низким голосом. — Мой отец был ткачом, а мать — Клыком. Я не мог пойти с ней, поэтому последовал за ним, чтобы спрятаться от других. Чтобы быть в безопасности. Он научил меня ткать. Научил многим вещам. Может быть, он и не знал, почему я последовал за ним, но это принесло ему радость. Радость от того, что он делился иголкой, ниткой и ткацким станком, радость от того, что учил и видел, как я учусь. Поскольку я был маленьким птенцом среди больших вриксов, я держал свои слова при себе и слушал, и многому научился. В клыках и когтях воина есть сила, но в словах тоже есть сила. Знание — это сила. И поскольку я был маленьким, они говорили так, как будто меня не было рядом, — его пальцы продолжили работу, разделяя ее волосы на пряди, которые он держал крепко, но тянул. — Шепоты, говорят вриксы. Это то, чему я научился, — Рекош защебетал. — Но большинство из них были сказаны не шепотом.

— Наше слово — сплетни, — сказала Ахмья с ухмылкой.

— Сплетни, да. Я сидел рядом с отцом, ткал и слушал. Вскоре я понял, что слова иногда могут дать мне безопасность. Знания можно использовать как щит и копье. Знание слов, которые вриксы хотели услышать, было силой. Но все, чего я хотел, это стать величайшим ткачом в Такарале, чтобы мой отец видел меня всеми восемью глазами и гордился мной.

Острая боль пронзила грудь Ахмьи, и ее глаза защипало от подступающих слез. Она открыла их шире. Сделав медленный, глубокий вдох, она прогнала слезы и положила руку на ногу Рекоша. Она была тверже, плотнее всего остального тела, но волоски на ней были мягкими под ее ладонью и слегка приподнялись от прикосновения.

— Я понимаю, что ты чувствуешь, — сказала она. — Я хотела того же от своего отца. Он… не замечал меня, как бы я ни искала его одобрения, как бы сильно ни старалась.

Из его груди вырвался несчастный гул.

— Мне жаль, ви’кейши. Но знай, что я видел тебя всегда.

Ее нижняя губа задрожала, и, несмотря на все усилия, она не смогла сдержать слезы, наполнившие глаза.

— Я знаю.

Он наклонился и потерся жестким ртом о ее висок. Теплое дыхание коснулось ее кожи.

— Не надо слез, Ахмья. Не надо снова дождя.

Ахмья негромко рассмеялась.

— Прости. Обычно я не такая плаксивая… По крайней мере, я не была такой до того, как проснулась в этом мире.

— Я знаю, это тяжело. Со временем все наладится.

Она повернула к нему лицо. Ее губы были так близко от его рта, так близки к тому, чтобы коснуться его, поцеловать.

— С тобой все лучше.

Издав негромкую трель, он поднял голову и снова пустил в ход руки.

— Мне лучше с тобой.

— Пожалуйста, продолжай, — она легонько сжала его ногу. — Я хочу знать больше.

Он снова замолчал, и она почти почувствовала, как он собирается с мыслями, заплетая ей волосы. Он заговорил после глубокого, медленного вдоха.

— Я сказал, что моя мать была Клыком. Она служила королеве Азунаи, которая была королевой до Зурваши. Она была… большой, — он тихо защебетал. — Но нежной. Сильная, но добрая. Я вижу ее в Ансет. Мне не нравилось, когда мать приходила к нам в логово с ранами, и я всегда пытался помочь ей. Мои раны… Они были такими маленькими, а ее — такими большими.

— Я пытался скрыть их от нее. Но она видела. Она знала. Она всегда помогала, и всегда так нежно. Она не заставляла меня чувствовать себя маленьким, не заставляла меня чувствовать себя слабым. Она заставляла меня чувствовать себя… в безопасности. Заставляла меня чувствовать себя достойным.

— Мне было всего пять лет, когда моя мать погибла в битве с огнеглазыми. Ее принесли обратно в Такарал, и я смотрел, как отец шьет для нее саван. Я пытался помочь, хотел, но он мне не позволил. Я не знал почему. Мы оба были ткачами, и эта нить связывала нас. Мне было грустно. Я знал, что ему тоже было грустно, но он… изменился. Он шагал, окруженный облаком, тьмой. Пока мы ткали, я рассказывал ему истории, некоторые из которых слышал от других, некоторые придумал сам, надеясь заставить его поговорить со мной. Я старался ткать с большей осторожностью, чтобы его сердца улыбались. Но он не видел. Он не мог. Мои братья и сестры по выводку стали более добрыми в нашей печали. У нас не было матери, и отец долгое время бродил во тьме. Его тело было рядом, но дух — далеко. Никто из братьев и сестер не хотел учиться ткачеству. Сестры хотели быть похожими на мать, быть Клыками. Единственный раз, когда мы снова увидели огонь в отце, это когда они сказали ему об этом. Он кричал, рычал и сказал им, что нет, никогда, они не последуют за матерью.

— О, Рекош, — Ахмья почувствовала боль в его словах, потому что она была так похожа на ее собственную — боль, похороненную глубоко внутри, и которую ей не разрешали выражать. — Моя мать умерла, когда мне было восемь. Я была молода, как и ты. И я чувствовала себя такой одинокой. Мой брат Хирохито…

Ее сердце сжалось, когда она вспомнила прошлое. Хирохито больше не было в живых. Он умер на Земле, давным-давно, пока она спала на борту «Сомниума».

— Брат был на девять лет старше меня, поэтому мы никогда не были близки, — продолжила она. — Он был заботливым и добрым, но я была всего лишь младшей сестрой. И когда мама умерла, наш отец тоже изменился. Ему было грустно, но и тяжело, — Ахмья провела ладонью вверх и вниз по верхней части его ноги. — Твоему отцу было больно. Горе меняет нас, и оно может не давать нам видеть, что другим людям тоже больно.

— Теперь я это знаю, — тихо сказал Рекош. — Но мы, как птенцы, этого не понимали. Его долгом было видеть. Его долг защищать и учить.

Невысказанные слова повисли в воздухе, такие же ясные, как все, что сказал Рекош.

Его отец потерпел неудачу.

И она не могла не задаться вопросом, не подвел ли и ее отец. Она чувствовала себя ужасно, даже думая об этом. Никто не идеален, и ее отец сделал все, что мог, не так ли?

И все же она не могла избавиться от чувства, что Ютака Хаяси не выполнил свой долг перед детьми, когда они больше всего в нем нуждались.

Рука Рекоша переместилась за спину Ахмьи, и она услышала, как его пальцы постучали по твердой пластине груди.

— Мои сестры тихо держали свои желания при себе. Они разговаривали со мной шепотом, когда в логове было темно и отец спал, и рассказывали мне о своих мечтах. Они хотели почтить память нашей матери, делая то, что делала она. Служа королеве и защищая Такарал. Братья говорили о том, что хотят помочь им. О совместном путешествии в Клубок, чтобы встретиться лицом к лицу с врагами Такарала, о поиске вриксов, убивших нашу мать, и их уничтожении. У меня не было таких же желаний, но я сочинял истории для них. Истории о них — об их воинских подвигах. Выводок Лошей, сражающийся за Такарал, прославляющий свою мать. Мои истории приносили им радость, и их радость была моей. Наша печаль рассеивалась. Если у нас не было отца, мы были бы друг у друга. Но через два года после смерти нашей матери в Такарал пришла болезнь.

Ужас наполнил Ахмью. Она молчала, глядя вперед и слушая.

— Она кралась по Туннелю Солнечного Зенита, — Рекош вытянул перед собой руку с растопыренными длинными пальцами и сжал ее в кулак, — и хватала каждого врикса, которого могла. Многие заболели. Из-за нее исходил запах… У меня нет слов для него на вашем языке. Запах, который не уходил, который проникал глубоко во все, к чему прикасался, от которого скручивало внутренности. Болезнь вошла в меня первым. Затем она перешла к сестрам и братьям.

— Я помню вопли, эхом разносящиеся по туннелю. Вриксы кричали в агонии, некоторые до тех пор, пока не пропадал голос… Они выли от боли из-за болезни, в то время как другие рыдали от горя, когда умирали их семьи и друзья, и еще долго после того, как болезнь прошла, я все еще слышал эхо этих стенаний. Я помню боль во всем теле, в костях, голове, внутренностях. Мне было слишком жарко и слишком холодно. Горло сжималось, не хватало воздуха, и мои мысли… Они разлетались, как опавшие листья на ветру. Помню одеяла и зеленый огонь тернового сока, и мой отец был рядом, всегда с нами, предлагая воду и нежные слова. Но все это частями, которые не сходятся. Я не знаю, сколько дней был таким. Только то, что когда я избавился от болезни, я был слабее, чем когда-либо, и многие, очень многие вриксы умерли. Мои братья и сестры…

Все, что он еще собирался сказать, застряло в горле, и он издал глубокий прерывистый звук. Пальцы запутались в ее волосах, и Ахмья почувствовала, как по его телу пробежала дрожь. Слезы застилали ей глаза.

— Я был самым слабым, самым маленьким. Я не должен был выжить. Но болезнь забрала их. Их всех. Мой отец ткал им саваны, один за другим, и я не пытался помочь. У меня не было сил поднять даже иголку с ниткой. Когда он сделал последний стежок, он поклялся Восьмерым. Никогда больше он не будет ткать. Никогда больше он не будет шить. Никогда больше он не будет шить еще один саван.

Вриксы не умели плакать, но им было не чуждо горе. Тело Рекоша задрожало от него, его голос переполнился им, и оно свободно проникло в сердце Ахмьи, затопив ее грудь. Вся эта боль, вся эта скорбь, вся эта разобщенность… Потерять мать, братьев и сестер, а затем единственную глубокую связь, которую он разделял со своим отцом, должно быть, было разрушительно. Она и представить себе не могла, как это воспринял ребенок.

Она не могла вынести, что не видит его в этот момент. Не могла вынести, что сидит спиной к нему. Положив руку на ногу Рекоша, она повернулась к нему. Ее волосы на мгновение запутались в его руках, прежде чем он отпустил их и слегка откинулся назад, глядя на нее глазами, полными горя.

Ахмья, стоя на коленях лицом к нему, обхватила руками за шею, заключая в самые крепкие объятия, которые она когда-либо кому-либо дарила. Она жалела, что не могла сделать то же самое для него много лет назад, когда он был ребенком.

Напряжение, которое было в его крепком теле, растаяло рядом с ней. Все четыре его руки обхватили ее, подняли и притянули еще ближе. Не раздумывая, Ахмья обвила ногами его талию. Из всех вриксов, которых она встречала, Рекош был самым харизматичным, самым общительным. Но он развил в себе эти черты, чтобы защитить себя.

Он зарылся лицом в ее волосы, и прерывистое дыхание дразнило ее кожу.

— Кир’ани ви’кейши…

Закрыв глаза, она прижалась щекой к его груди и запустила пальцы в волосы, баюкая его голову. У Ахмьи не было слов, чтобы смягчить боль, потерю и одиночество, которые он испытывал, поэтому вместо этого она позволила ему почувствовать себя. Своими объятиями дать ему понять, что он не один, что она здесь, рядом с ним, что она понимает и сопереживает. Что он ей небезразличен.

Она не была уверена, как долго они так обнимали друг друга, знала только, что это казалось правильным, несмотря на обстоятельства, и что прошло совсем немного времени, когда Рекош наконец поднял голову. Но он лишь слегка отстранился, убедившись, что их руки остаются на месте.

Ахмья подняла на него глаза, и Рекош посмотрел на нее сверху вниз.

Он издал тихую трель и убрал одну из верхних рук. Тыльной стороной пальцев он провел по ее щеке, вызывая покалывание на коже.

— Я проклинал судьбу за боль и печаль, которые она мне подарила. Но даже когда все звезды ночного неба пылали между нами, наши нити пересеклись. Я мог бы быть благодарен, но судьба сделала все, что могла, чтобы разлучить нас. Я всегда ткал свой собственный шелк, свои собственные слова, и теперь я также буду ткать свою собственную судьбу — чтобы убедиться, что она навсегда сплетена с твоей.

У Ахмьи перехватило дыхание, и она переводила взгляд между его глазами. Эти слова не были сказаны легко, не были предназначены для простого утешения. Они были чем-то большим. Намного, намного большим.

— Рекош…

— Я должен кое-что дать тебе, Ахмья, — нижние руки опустили ее ноги вниз, и он поставил ее перед собой, прежде чем отодвинутся. Он поднял с земли сумку, открыл ее и сунул руку внутрь.

Его рука появилась, сжимая тот самый кожаный сверток, который она разглядела, раскладывая его вещи для просушки.

Она вспомнила, что он сказал в то утро, когда пришел к ее дому с чем-то в руках.

Ахмья, я должен поделиться с тобой несколькими словами.

Слова из моих сердец, кир’ани ви’кейши…

Ее сердце бешено заколотилось, и она прижала ладонь к груди.

Рекош положил сумку на землю и переставил передние ноги, опустив правую на колено и вытянув левую. Их взгляды встретились.

— Ты моя пара, Ахмья. Я почувствовал это сердцами, когда впервые увидел тебя, — он переложил сверток в верхние руки, склонил голову и протянул ей подношение на раскрытых ладонях. — Будь моей, нить моего сердца, и прими меня как своего.