Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 22

Наверное, если бы не Никита, я бы никогда не решилась на это.

Или растянула процесс настолько, что проще было бы бросить.

Но с Савранским все получается весело и быстро. Он показывает мне какую-то вещь и спрашивает:

«В чемодан или в Магадан?».

Второе почему-то означает мусорное ведро и таким образом мы собрали несколько непрозрачных мешков, которые Никита вынес вниз. Я почти закончила собираться, а чемодан не наполнился и наполовину. Странно, когда мы жили в этой красивой, но все-таки захламленной квартире, я не замечала, насколько мало занимаю места. В комнатах, в шкафах, в жизни своего талантливого мужа.

Все здесь было его.

Меня же не осталось, даже если поначалу казалось, что это не так.

К примеру, норковая шуба, ее мне купил Белый. Вещь статусная, но бесполезная, и носила я ее только по случаям, когда того просил Филипп. Никита уговаривает меня выставить шубу на продажу, но я знаю, что не буду этого делать. Как не стану забирать тарелки — их тоже выбрал мой муж. Не буду делить библиотеку — я лично давно пользуюсь электронной читалкой, пока Фил скупает бумажные книги. И, разумеется, не разрежу пополам матрас — у меня нет желания спать там, где спал Филипп.

Итого нам с Никитой достаточно двух часов и одного большого чемодана, чтобы навсегда попрощаться с прошлым. Когда я смотрю на этого огромного монстра на колесиках, на сердце разливается тоска.

Каким бы большим ни был этот чемодан, он все равно слишком мал, чтобы вместить в себя целую жизнь. Только если эта жизнь была пустой и бестолковой, как моя.

— Не грусти, — Савранский украдкой целует меня в макушку, — купим тебе новую шубейку, а эту мокрую псину пускай Нюра носит.

Почему-то он уверен, что я грущу из-за вещей, которые вынуждена оставить здесь. Глупый мальчик, не понимает, что есть кое-что важнее материального.

К примеру, свобода. Именно она пьянит и вызывает головокружение, когда мы вываливаемся на улицу. Я с ноутбуком подмышкой, Никита с моим чемоданом. Тот еле влезает в багажник такси, и все время, пока мы едем, приходится слушать ворчание водителя.

Слава Богу, ехать остается недолго. Никита действительно нашел квартиру в центре. В чудесном тенистом доме, в котором пахнет благородной стариной, а не голубцами.

Запах в подъездах — известная проблема таких вот старых домов, но мне везет, и мои соседи видимо не готовят. И не курят. И не пишут глупости на стенах. И скорее всего даже не дышат, потому что пока мы, громыхая и хихикая, поднимаемся на пятый этаж, в подъезде стоит мертвая тишина.

Я немного волнуюсь, пока Никита открывает дверь. Последний мой переезд был после замужества, и тогда я была уверена, что это навсегда, и дом мы будем покидать разве чтобы уехать в отпуск.

Получается, не получилось.

Поэтому когда Никита зачем-то берет меня за руку и вот так, вместе, переступает порог, меня прошибает пот.

— Не переживай, — раздается над самым ухом, — если не понравится, найдешь вариант получше.

Никита как телепат считывает мои эмоции и как типичный мужик не может их понять. Конечно, я волнуюсь, но не потому, что квартира мне не понравится. Она чудесная! И светлый, благодаря стеклянным дверям, коридор, и чистая кухня с гигантским столом и даже пустая спальня, куда идеально впишется моя кровать и мой матрас!

Все здесь безупречно, о лучшем я и мечтать не могла! Даже картины на стенах (простые фото из путешествий) нравятся мне настолько, что я не хочу их менять на что-то свое. Потому что потерялась настолько, что не понимаю, что именно теперь «мое».

— Спасибо.

— Римм, — Никита обеспокоенно заглядывает мне в глаза. — Ты что, плачешь?

Машу головой и проскакиваю под его рукой на кухню, ближе к окну и свету. Слышу за спиной тяжелые шаги, Никита ходит за мной как привязанный. Странное и пугающее наблюдение.

Смотри на улицу и жмурюсь от яркого солнца. До боли в веках, до слез.

Да, Никита, плачу, но не потому что мне плохо, а потому что очень хорошо, только я пока этого не осознала. Всхлипываю и замираю, ощутив на своих плечах его ладони. На шее его дыхание. На коже его запах. Савранский гладит нежно, будто у него в руках раненая птица. Будто боится сломать.

— Видела, какой здесь здоровый стол, — голос так и сочится неестественной бодростью, — на десятерых хватит!

— Большой, — киваю я. — Но ты прав, я люблю работать на кухне, так что мне именно такой и нужен.

— Ага, а вот тут с краю, можно поставить кресло для меня. Здесь ведь легко два компьютера влезет, верно?

Оборачиваюсь. Смотрю вверх, в яркие, до прозрачности синие глаза Никиты, и задыхаюсь от нежности. Ты, милый мальчик, мой личный океан, в котором не страшно утонуть. В котором хочется утонуть. В то время как даже смотреть на тебя нельзя, опасно.

— Так что, — заискивающе спрашивает он. — Кресло могу выбирать?

Качаю головой. Нет. Не надо. Все это нужно остановить прямо сейчас, потому что уже слишком поздно.

— Никит, спасибо тебе. Правда, спасибо, за все, ты невероятный мужчина, но дальше я сама.

Тяжелая складка разделяет его лоб, Никита хмурит брови, опускает голову вниз, на кончики своих носок. Один красный, другой зеленый, как у малышей в детском саду, которые сами одеваются на прогулку. Господи, какой он еще ребенок! Эта мысль придает мне сил, и я продолжаю:

— Если вдруг я должна тебе что-то, за помощь, и заботу, то ты скажи.

— Даже так?

— Не хочу неловкости между нами, когда мы будем видеться.

— Понятно.

Мы оба молчим. Так долго, что солнце успевает зайти за тучу и с лица Никиты пропадают красивые золотые блики, а взгляд из синего становится серым. И все это из-за меня. Становится очень горько, как бывает художнику, который случайно испортил свое лучшее произведение.

— Может, чаю? Правда, его нужно купить, тут же ничего нет.

— Там в ящике ромашковый, — бросает Савранский и добавляет после короткой паузы, — остался от прошлых хозяев. И сахар, и крупы какие-то.

Иду к ящику, достаю кружки и пачку травяного чая, моего любимого. Там же вижу гречку, рис, макароны, все новое. Вряд ли кто-то будет съезжать из квартиры, забив кухню провиантом. Это тоже сделал для меня Никита. Позаботился, чтобы на новом месте я не тратила силы на магазин.

Это так трогательно, и еще больше подтверждает мои страхи.

Уже слишком поздно.

Для меня так точно, потому что я уже приросла к этой заботе о себе. И не хочу видеть рядом с собой мужчину, который не знает, какой я пью чай, или не танцует со мной под мостом, после того, как лично уничтожил коллекцию парфюма на пол миллиона рублей. Который не сотрет ноги, чтобы за сутки найти идеальную для меня квартиру. Не поет в душе какой-то совершенно чудовищный рэп. Не смотрит на меня вот так. Не носит на руках. Не обнимает крепко. Не целует нежно. Не смешит. Не Никита.

Это страшно и пронзительно, но сейчас я начинаю думать, что не хочу быть ни с кем другим, кроме него.

— Чего ты боишься, Римм? — Савранский подходит тихо, почти крадется.

— Ничего, — вру я.

— Ага, и поэтому меня прогоняешь. Ты думаешь, что спасаешь меня, потому что я могу влюбиться? Так это зря.

Тихонько хмыкаю, прикрыв лицо чашкой. Глупый мальчик, спасаю я как раз себя. Потому что возможно уже влюбилась.

— Это же просто секс, ничего не обязывающие отношения. — Давит он на свежую, только сорванную ранку.

Угу… просто…

— Или ты боишься, что мы полюбим друг друга, поженимся, родим трех дочек и проживем самую долгую, самую счастливую на свете жизнь? — Отчаянно шипит Ник и каждое его слово царапает изнутри.

Почему так? Почему молодость бывает такой злой? Неужели он не понимает, что делает мне больно? А впрочем, откуда бы? Никита просто мужчина, молодой мужчина, которому невдомек, чем я жила все эти тридцать лет.

Поворачиваюсь и натыкаюсь на его льдины вместо глаз.

Мои карие против его синих. Игра, в которой никто не победит.

Я предельна честна. Раздеться догола перед ним еще не самое откровенное, потому что так я обнажила просто тело. А сейчас будет продвинутый уровень, мальчик. Сейчас ты увидишь мою душу. Как есть, без препон, без красивых пафосных слов, без надежды, что впереди как в фильме — хэппи энд и титры. Потянешь? Вот и я не думаю.

— Да, Никита, я боюсь именно этого. Потому что полюбить тебя так просто, а последствия такие тяжелые, что я не готова их расхлебывать. Между тобой и Настей я выбираю не тебя, прости. Потому что не знаю, какую там жизни мы проживем, когда ты младше меня на целых десять лет. Это сейчас кажется незначительным, но еще через десятку тебе тридцать, самый пик для мужчины, а я буду почти старушка. Потому что никакого «замужа», и никаких трех дочек меня не ждет, а у тебя все это будет. Просто не со мной, и тогда в чем смысл? Если ты ко мне относишься хоть немного по человечески, не как к эксперименту или забавной игрушке, то, пожалуйста, уйди сейчас. Оставь в покое, не звони, не пиши и по возможности забудь эту последнюю неделю. Потому что я уже.

Идиотка. Самоуверенная идиотка и обманщица, но мне так хочется казаться сильной, что задираю подбородок и с особым чувством смакую это «уже». Звучит убедительно, а плакать будем после.

Вскидываю глаза вверх, жду его реакцию, какие-то слова, заверения, что это просто секс... но вместо этого вижу слепой нечитаемый взгляд. И голос пробирает до мурашек:

— Что значит никаких трех дочек тебя не ждет?

Спроси он что угодно, я была бы готова, я бы ответила как надо, но сейчас теряюсь в глупых словах.

— То и значит, я не могу иметь детей.

— Да, я помню. Ты чайлдфри или типа того.

— Нет, — морщусь как от зубной боли, — хотя мне выгодно, когда обо мне думают именно так. Но на самом деле у меня просто не может быть детей, я бесплодна.

— Сейчас все лечится.

— Не в моем случае, — грустно качаю головой.

— А мама?

— Знает и подтвердит мои слова. Никит, у меня не будет детей, никогда, ни при каких условиях, даже если верить в чудо и все прочее. Это невозможно, понимаешь?

— Почему?

Он странно косится на мои руки, и только опустив взгляд вниз, замечаю, как дрожат собственные пальцы. Ну вот, если голос и мимику я научилась контролировать, когда говорю про это, то тело все равно выдает мою боль.

Прячу ладони вниз, обхватываю ими колени.

— Почему ты не можешь иметь детей?

Да Господи, что же он заладил! А впрочем, я не должна удивляться. Савранская порода, что с них взять. Единственный человек, кому я смогла рассказать всю правду — Настя, и вот теперь ее сын.

Я выдыхаю и начинаю свою историю.

Не очень грустную.

Не очень трагичную.

Самую обыкновенную, каких бывают тысячи. Я говорю долго, не плачу и не срываюсь на обвинения и крики. Мне некого больше винить, все сама, сама.

Никита слушает меня молча, не перебивает. Он сосредоточен настолько, что я перестаю замечать, как вздымается его грудь, будто тот не дышит вовсе.

Когда я заканчиваю, вместе с воздухом из меня выходят остатки сил.

— Вот и все, — шепчу я. — Все это прекрасно, но отношения со мной пустая трата времени, Никит. Все что ты там наговорил, оно не случится. Даже если ты просто шутил. Но если вдруг ты и правда мечтаешь полюбить девушку, жениться на ней, завести трех чудесных дочек, то это не ко мне. — И зачем то добавляю: — Прости.

Никита непонимающе смотрит то на меня, то на дверь. В глазах никаких эмоций, они мертвенно пустые и настолько чистые, что меня это пугает. Он проводит рукой по голове, поднимая волосы на затылке. Мокрые от пота и слипшиеся, они сосульками торчат в стороны. Как у ежика. Милого и совершенно потерянного.

Когда я встаю, Савранский поднимается за мной и нетвердо, слегка шатаясь, идет по коридору.

Он молча обувается.

Я молча подаю ему джинсовую куртку.

Все это время мы не касаемся и даже не смотрим друг на друга.

Но когда его пальцы ложатся на мое плечо, тело снова прошибает ток. На секунду в легких кончается воздух, отчего я просто открываю рот, как выброшенная на берег рыба. Выгляжу глупо, но, слава Богу, Никита этого не видит, он отвернулся и пытается открыть замок. Тот почему-то его не слушается.

Целую вечность спустя раздается щелчок.

Никита переступает порог квартиры, выходит в подъезд, но когда я уже тяну дверь на себя, оборачивается:

— Знаешь, Римма, — говорит глухим, как будто бы чужим голосом, — хорошо, что твой муж больше не сможет ходить. Бить инвалида последнее дело, а я точно знаю, что не смогу сдержаться.