Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 45

Я не азартный человек и кто бы знал, что первая ставка, которую я сделаю, сыграет как надо!

Я поставила на самолюбие Белого и не прогадала. Он так сильно боялся за свое имя, так сильно желал остаться для всех не просто хорошим, а самым лучшим, что согласился на все мои условия. Сам или под давлением Фомичева — мне было не важно.

Мне вообще было не важно все, что происходило там, за стенами моего нового мира.

В ту же ночь я легла в родильное отделение имени О. М. Филатова на Самаркандском бульваре дом 3. В индивидуальную палату, которую всегда оставляют свободной для сложных случаев типа нашего. Обычно здесь ждут выписки девочки, которые в родах потеряли своих крох. Врачи делают все, чтобы эти бедные души не пересекались с другими мамами, не видели их уставших, но счастливых лиц, не мучились. Их прячут от детских криков, от утренних обходов медсестер, от боли и страданий.

Поэтому моя палата больше похожа на келью в башне. В самом конце коридора, без таблички и номера, сюда было не добраться остальным постороннему.

Здесь, в комнате два на два метра я и начала свою новую жизнь.

Много раз мне рассказывали, как трудно дается материнство. Но я почему-то была уверена, что у меня все случится иначе.

И случилось.

Я с самого начала знала и чувствовала своего ребенка так, словно она часть меня. Никаких страхов, никакой усталости, ничего кроме счастья. Целую неделю мы с Любой привыкали к новым для себя ролям. Я училась кормить ее из бутылочки, пеленать, баюкать на руках, держать столбиком, чтобы малышка могла срыгнуть, промывать носик, петь колыбельные и спать, когда она спит, иначе я бы только и делала, что сидела возле ее люльки и любовалась своей крохой.

Спасибо девочкам, которые не задав ни единого вопроса, приносили мне питательные обеды, детские вещи, просвещали в вопросах, в которых я оказалась совершенно дурой. Они же, не смотря на мои протесты, организовали выписку, с шариками и букетом роз — все как полагается.

— Ой, лицо попроще сделай, — бурчит Настя, видя мое недовольство, — у всех должны быть позорные фотки из роддома! Мы и так не предъявляем за то, что ты худая и красивая, так что будь любезна, терпи. Вик, подержи Любашу, Римма, вот так возьми цветы! Да, мать должна быть с цветами, надержишься ты еще ребенка! Тимур, Сережа, что вы как не родные, по бокам и улыбайтесь. Нет, Тимочка, ты не улыбайся, выходит зловеще! Кажется, что ты нас всех украл и держишь у себя в гареме!

Вокруг нас толпа людей, все радостные с такими же нелепыми охапками шаров. Внутри ощущение праздника, как на выпускном, когда всех вас, разных, даже незнакомых людей объединяет одно событие. Одна жизнь.

И в этой пестрой суете взгляд вдруг цепляет один единственный цвет — синий. Синий, как небо, синий, как океан. Синий, как глаза Никиты.

— Римма, камера вон там — шепчет на ухо Вика, и я с трудом поворачиваю голову куда нужно.

И улыбаюсь.

Хотя хочется плакать.

Это невозможно, хотя бы потому, что Никита улетел на Сахалин. Он сказал Насте, что этого расстояния достаточно, чтобы никогда, даже случайно не встретиться со мной. Там, насколько я поняла, Савранский устроился в компанию, занимающуюся танкерной нефтью и работает над программным обеспечением, софтом и другими непонятными мне вещами.

Это все, что я знаю о Никите.

Он обо мне и того меньше. Я просила Настю не рассказывать, что я удочерила Любу и вообще не говорить обо мне. Это оказалось несложно, потому что со слов Никиты, он просил ее о том же.

Так что синий иногда просто цвет. А иногда целый мир, в котором хочется, страшно и страшно хочется оказаться вновь.

— Риммочка, пойдем, вон машина, Сережка тебе нашу люльку установил, хочешь, можешь пользоваться, чтобы не тратить на лишнее? — Ласково шепчет Вика, пока я бессмысленно смотрю по сторонам.

Точно, нужно же кресло. И пеленальный столик! И еще кучу всего, о чем я раньше не то, что не думала, просто не знала!

Так мы с Любой попали домой. Сначала вдвоем. Через день к нам присоединился столик и кроватка. За ними коляска, слинг, игровой коврик, музыкальные игрушки, видеоняня, пеленки, распашонки и все, все, все, о чем я даже боялась когда-либо мечтать. Квартира наполнялась детскими вещами, а память телефона фотографиями с моей малышкой.

Время понеслось вскачь. Я пыталась найти баланс и успеть все и сразу. Днем отдавала себя дочери, по ночам писала. На выходных брала с собой Любу и ехала к Инессе Марковне. Она сразу приняла девочку. И хоть свекровь уже не могла удержать ребенка в руках, я видела, как ей важны эти встречи. Как лучились любовью ее блеклые, давно выцветшие глаза.

— Люба так на тебя похожа, — шептала она и целовала крохотные пальчики своей внучки.

А к Новому Году Инесса Марковна ушла. Она сделала это интеллигентно и тихо, следуя принципу, которому руководствовалась сама и учила других. Жить так, чтобы не мешать остальным. И я была рада, что свои последние дни эта бедная женщина провела счастливой.

Через месяц после похорон меня отыскал и огорошил нотариус, к которому обратилась свекровь. Оказалось, что она оформила дарственную и переписала на меня свою роскошную трехкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте. Эта новость потрясла всех, в первую очередь Белого.

— Моя мать была глубоко больна, и я докажу в суде, что она не являлась адекватной, когда подписывала бумаги, — моего бывшего мужа корежило как бесноватого у паперти. Глаза бешеные, а с губ чуть ли не капает слюна. Выглядел он еще хуже, чем во время нашей последней встречи.

— Скажите, как давно болела Инесса Марковна, — спокойно уточнил нотариус, седой мужчина в характерных профессии очках.

— Четыре года, — выплюнул Белый, и окатил меня презрительным взглядом.

— Что ж, тогда у нас не будет никаких проблем, потому что Завещание было составлено чуть меньше десяти лет назад.

Эти слова поразили всех присутствующих. Белый побелел так, что я испугалась, не понадобится ли ему сейчас врач. Он выглядел как человек, перенесший инфаркт. Глаза на выкате, рот открыт и пытается что-то произнести, но из него не доносится ни звука.

— Ведьма, — наконец хрипит Филипп и тычет в меня пальцем. — Ведьма! Ты все у меня забрала! Все! Я этого так не оставлю, я добьюсь, я всем расскажу…

Что он собирался рассказать, я так и не узнала, вышла из кабинета, прежде чем на меня выльют еще одно ведро помоев. Юра Климов догнал меня уже в коридоре.

— Ну что, москвичка, можно поздравить с квартирой в центре города?

— Я к этому никогда не стремилась, — спокойно ответила я.

— Но ведь и отказываться не станешь? А то знаю вас, благородных.

Думаю всего секунду. Точнее не думаю, а формулирую давно готовый ответ:

— Эта квартира подарок бабушки для своей внучки. Разумеется, я не откажусь от нее, и сделаю все, чтобы она не досталась Белому.

— Отлично. Документы там в порядке, я уже изучил, а с тем компроматом, который у вас на него есть… ему нужно быть совсем отбитым, чтобы всерьез на что-то рассчитывать.

Отбитым Филипп конечно не был. Насколько я знала, он консультировался с разными юристами, но в итоге решил даже не начинать тяжбу. Просто переименовал главную злодейку своей новой книги, и теперь она была не Ариадной, а Риммой. Мне это даже льстило.

Со всеми этими событиями работа над собственным романом шла не так быстро как хотелось, но весной я наконец поставила точку в последней главе и написала заветные для себя буквы «КОНЕЦ».

Вечером, когда накупанная, наигранная, сытая и довольная Люба, заснула, я открыла бутылку шампанского и чокнулась бокалом с собственным отражением в стекле:

— За нас, Римма!

Не знаю, нужно ли переживать, что я пью в одиночестве? Что мне не хочется никого звать, никого видеть. Наверное, нет. Не смотря на отсутствие людей вокруг, одинокой я себя не ощущала. Мне было хорошо в новой роли, которую я, наконец, обрела.

Теперь я мама. А еще писатель. И… женщина?

Разве этого мало? Да нет же, сполна!

И только по ночам, когда я ложилась спать, когда сознание отпускало контроль и позволяло себе расслабиться, приходила она — другая Римма. Я видела ее не часто, иначе бы давно сошла с ума. Это больно, видеть себя со стороны и понимать, что ничего этого у меня не будет.

Не будет трех дочек, не будет Никиты рядом, не будет долгих, внимательных взглядов друг на друга, не будет гонок на самокатах по бесконечно длинному коридору, сбитых коленок, и смеха, от которого щемит в душе и слезятся глаза. Сны казались такими реальными, что я долго не могла поверить в то, что все это не по-настоящему. Я видела все это как наяву. Боялась и мечтала, что сны когда-то прекратятся. Потому что мне бы было трудно, но вместе с тем радостно знать, что та, другая Римма оказалась чуть более смелой, чуть более счастливой чем я.