Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 4

Меня никто не останавливает, когда я выхожу из книжного. Зачем? На вопросы ответила я, заголовки сделала Нюра, а нас обеих завтра напечатают на полосе какой-нибудь газеты. Неделю посплетничают, и забудут.

Они… забудут.

Я — никогда.

Кручу головой в поисках Фомичева и Ани. Кажется, его куртка и розовый свитер мелькали возле самой двери, но сейчас здесь пусто.

— Ты уже закончила? — слышу взволнованный голос рядом. Никита тяжело дышит и держится за бок.

— Ты бежал?

— Разумеется.

— Зачем?

— Чтобы забрать тебя, зачем еще?

— Тебя Настя отправила? — Никита опускает глаза в пол и шмыгает носом, как бродячий пес. Понятно. Не хочет выдавать маму. Я глажу его по плечу, чтобы хоть как-то подсластить сказанное: — Ник, не нужно со мной нянчиться, я взрослая женщина, понимаете? И могу сама взять такси и доехать куда мне там надо.

— А куда вам там надо?

— В больницу.

— Понял, отвезу.

Савранский кивает и вцепившись мне за руку, тянет к парковке. Поначалу я еще пытаюсь вырваться, но потом успокаиваюсь. Что могут мои сто шестьдесят сантиметров против этой двухметровой каланчи с армейской подготовкой и системой тренировок от Тимура. При желании Никита может сломать меня пополам, пока я строю из себя силачку.

В машине, которая не похожа на Настину, вкусно пахнет персиками. И играет приятная музыка. И Зачем-то лежит на сидении плед.

— Подумал, что тебе холодно будет, — бурчит Настин сын.

— Спасибо за заботу.

Я складываю плед в ровный прямоугольник и убираю его назад. От стресса и ужаса у меня пылают щеки и не только они. Кажется, что тело горит как при простуде. Хочется скинуть с себя плотную хлопковую рубашку и остаться в одном белье, настолько мне жарко.

Пока Никита что-то рассказывает, я пытаюсь дозвониться до Фомичева. Потом до Нюры. И под конец, когда отчаяние накатывает и накрывает волной, набираю Филиппа. Осталась крохотная надежда, что все это затянувшаяся первоапрельская шутка. Потому что в жизни так не бывает! И если первые двое просто не берут телефон, то на последнем звонке безжизненный голос сообщает:

«Абонент выключен или находится вне зоны действия сети».

Выдыхаю и сглатываю. Стараюсь ни о чем не думать, просто отключиться, пока мы стоим в пробке. Но поздно. Глаза щиплет, а в носу свербит от желания зареветь. Со мной такого не было… примерно никогда. Я задерживаю дыхание, считаю до десяти, чтобы справиться с этой глупой, никому не нужной истерикой.

Белый ненавидел женские слезы, и потому я разучилась плакать. Не сразу. Со временем. Постепенно. Он много чего не любил, и мы вместе меняли это плохое во мне на хорошее. Я чувствовала, что должна уступить. Как же, жена гения, которую впустили погреться в такую хорошую семью. От благодарности и любви к Филиппу я готова была на все.

Тогда мне казалось, что в эту игру играют двое.

Выяснилось, что только я. И что счет давно не на моей стороне.

— Никит, — мой голос звучит на удивление ровно, — кажется у Филиппа была любовница, и, кажется, у них будет ребенок.

— Вот же… обидно.

— За Филиппа? Или за ребенка?

— За то, что твой муж уже в коме, иначе я бы отправил его туда лично. Римм, приехали. Ты выйдешь или мне маму к тебе позвать?

— А я не к маме, — бросила я, прежде чем открыть дверь.

Я очень чутко реагирую на запахи, навсегда связывая их с событиями. Аэропорт это отпуск и две недели счастья. Метро это спешащие люди и нервы. Хлеб это дом. Мыльные пузыри — детство, лето, игры во дворе и смех. Больница теперь пахла предательством.

Ни лекарствами. Ни хлоркой. Именно предательством.

И от этого запаха меня выворачивает наизнанку, так что даже Александр Васильевич замечает странное:

— Вам плохо? Я могу организовать рецепт на седативные. Или укол, чтобы вы смогли поспать.

Мне не нужны лекарства, мне нужна правда. Я игнарирую предложение врача и спрашиваю:

— Мне нужно перезти мужа в Москву?

Большие из-за линз глаза становятся размером с блюдца:

— Ни в коем случае, голубушка! Филипп Львович очень слаб и не стабилен, нет необходимости транспортировать его в столицу. Вы можете перебраться сюда, пока он… пока он приходит в себя.

Главврач очень деликатно обходит слово «кома». За весь разговор он не употребляет его ни разу, и говорит о затяжном сне, или о загадочном «состоянии». По словам доктора из этого состояния мой муж может выйти в любой момент.

— Чем я могу помочь? Лекарства, одежда, деньги?

— Что вы, что вы, голубка моя! — Пухлые белые пальчики порхают перед моим лицом как маленькие светлячки. — Поверьте, все будет в самом лучшем виде, от вас только вера в вашего мужа и молитвы. Вы же живете в Москве? Предлагаю пока перебраться в Петербург, чтобы иметь возможность посещать мужа. Поселить мы вас здесь не сможем, хотя знаю, вы будете настаивать.

— Не буду, — резко отрезаю я. Слишком резко, судя по удивленному лицу Александра Васильевича. — Скажите, а Анна Кузнецова? Я могу узнать, как ее дела?

Доктор снимает очки и тщательно протирает линзы. Затем откуда-то достает платок и вытирает испарину, покрывшую покатый лоб. Все это время он о чем-то думает, и наконец, решается.

— Римма Григорьевна, — голос тихий, тонкий, на грани ультразвука, — понимаете, это личная информация, которую я передал Аниным родителям. Вы ведь не член семьи Кузнецовой…

Хочу сказать, что я жена ее любимого человека или как там сегодня было. Короче, связь посильнее родственной. Но вместо этого благодарю врача и прошу разрешения попасть в реанимацию. Увидеть Филиппа было так же важно как дышать, пить воду, думать, жить.

Я уверена, что посмотрю на него и все пойму. Как? Не знаю. Просто услышу, что говорит сердце. Даже если то умрет в немом крике.

На выходе из кабинета меня ждет Настя. Подруга уже переоделась в костюм и, подцепив меня под локоть, ведет на выход.

— Римка, сейчас домой приедем, картошечки нажарим, сок томатный откроем. Тимур такой сок закатал, ум отъешь! Из своих помидорок, ставропольских! Там не помидоры, а мутанты какие-то, во!

И она показывает сложенные вместе кулаки. Я смотрю на них, потом на Настю и снова на кулаки и, наконец, говорю:

— Мне нужно увидеть мужа. И Нюру.

— Значит картошкой тебя не соблазнила? — Киснет подруга. — Что ж, пойдем. Только быстро, а то я устала, жрать хочу и Никита там криво стоит, вся парковка забита.

— Так езжай.

— И тебя тут бросить? Ага, щас.

Настя ведет меня по лестнице вниз, и только тогда я вспоминаю:

— Ты говорила, Кузнецова на третьем этаже?

Савранская вздыхает. Не тяжело, не горестно, а как-то обреченно.

— Рим, ушла твоя Кузнецова еще до планерки. Нам потом за нее еще звездюлей выдали, ну а что делать? У нас тут не карательная медицина, силой держать не имеем права.

Подруга снова тянет меня вниз, но я убираю ее руку со своей.

— Она беременна, — тихо произношу я.

— Знаю, — кивает Настя. Ее глаза смотрят куда-то в пол, на носы моих серых от грязи кроссовок.

Черт, ну, конечно же. Настя узнала обо всем даже раньше меня и единственное, о чем я думаю: насколько раньше? Когда в больницу поступают пострадавшие, тем более после аварии, им делают анализы и узи. Беременность это не то, что можно скрыть от врачей.

— Давно? — голос дрожит. Мне страшно, потому что еще одно предательство просто не выдержу.

— Сегодня после планерки, — Настя отворачивается и матерится сквозь зубы. — Кузнецова эта не мой пациент, понимаешь? И в терапии передо мной не отчитываются. Анализы в норме, самочувствие в норме, плод… тоже в норме для своего срока. Двенадцать недель наши насчитали, а там хрен его знает, эта Аня как блаженная, какой с ней разговор?

Хорошо, что за спиной стена. Я откидываюсь назад, чувствую затылком холод бетонной плиты, и держусь за перила, чтобы точно не упасть. Пол не дрогнул, земля не перестала вращаться, а сердце не остановилось. Но вдруг стало трудно дышать.

— Римма, ну ты чего, — чувствую на плечах теплые руки подруги. Это единственное, за что сейчас можно держаться. Все остальное вот-вот развалится. Настя обнимает меня, прижимается лбом к моему лбу и дышит, тяжело, протяжно. — Ты сейчас не думай, ладно? Еще не известно, от кого эта беременность, сейчас девчонки знаешь какие ушлые пошли? По глазам сиротка — по пи*зде разбойница! Может она от… да хоть от нашего Любимко понесла, а теперь вас шантажировать будет?

Я улыбаюсь. Улыбку у меня пока еще не отняли, как и возможность мыслить трезво. Глажу Настю по щеке, замечаю мелкие морщинки вокруг глаз и неимоверную, почти нечеловеческую усталость.

— Тебе нужно поспать.

— И тебе. Пошли, вместе завалимся?

Качаю головой. Не могу. Я должна увидеть Филиппа. И сейчас мне меньше всего нужны сопровождающие. Ступеньки под ногами утоптаны вглубь, так часто по этой лестнице спускались. Я иду, стараясь попасть прямо в ложбинку. Почему-то это успокаивает.

— Настя, я быстро. — Думаю всего секунду и добавляю: — Я уверена, что это ребенок Белого. Можно сколько угодно придумывать мужчинам оправдания, но я не буду этого делать. Знаешь, как говорят: если женщина сомневается, изменял ли ей муж, то на самом деле она уже не сомневается. — Оборачиваюсь, смотрю наверх. — Пожалуйста, мне нужно всего пять минут наедине с мужем. Клянусь, я ничего с ним не сделаю.

На лице Насти кривая ухмылка, которая только подтверждает догадку: мне не верят. И на моем месте подруга бы придушила гада подушкой. Я же всего лишь хочу его увидеть. Для жены писателя у меня очень скудная фантазия.

Палата, в которой лежит Белый была… обычной. Я не частый гость в больницах, не смотрю медицинские сериалы, а люди в халатах меня откровенно пугают. Так что мне неоткуда знать, как здесь все обстоит.

Единственное, что замечаю: стены не белые, а некрасивого зеленого цвета, как если смешать траву и болотную тину. На их фоне лицо Филиппа кажется особенно бледным. А ссадины и синяки выделяются еще ярче.

Муж выглядит спокойным, будто и правда просто заснул. Щеки чуть впали, а лицо осунулось, но нет ощущения, что передо мной покойник. Нет, это живой человек, мой муж и по совместительству предатель, который причинил мне боль.

Я обхожу его койку. С другой стороны, возле правого виска некрасивая рана с гноем и бурыми от крови краями.

— Ты на это не смотри, это самая ерунда, — кивает Настя.

— Ему сейчас больно? — поднимаю на подругу глаза, та качает головой в ответ. — Жаль. Я бы хотела, чтобы было больно.

Филипп выглядит до омерзения правильно. Если не смотреть на стены и синяки, то можно подумать, что он лежит в нашей спальне. Вот-вот прозвенит будильник и он проснется.

В пижаме, чистый, без обручального кольца, которое Белый всегда снимал перед сном.

Я смотрю на его руки, на пальцы с крупными узлами суставов, на ногти с коричневой корочкой под ними. Конечно, санитары не делали Филу маникюр, и я испытываю злорадное удовольствие, когда думаю, какое бы у него было лицо, покажи ему этот ужас.

Мы живем в очень, очень странном мире, к правилам которого все еще трудно привыкнуть.

Грязь под ногтями — немыслимо.

Заниматься сексом с девочкой в два раза младше себя — хорошо и правильно.

Что ж, Филипп снял свое кольцо, пускай и не сам. Мне тоже больше не нужно его носить.

Я легко стаскиваю с пальца обручалку его мамы. Это было обязательным условием мужа перед свадьбой. Семейные кольца как символ счастливой совместной жизни — его родители очень любили друг друга. Я была уверена, что и мы сможем пронести такую любовь сквозь годы.

Получается, не смогли.

Немного пафосно, но не могу отказать себе от этого и бросаю короткое:

— Прощай.

Это все, что я могу сейчас сказать своему мужу.