Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 8

Нюра спускает свои вещи. В нашем старом доме нет лифта, так что она волочит клетчатый баул по лестнице сама. Тот неприятно бряцает, выпадает из тонких рук и камнем падает вниз под тихие причитания Ани.

Внутри борется два чувства: жалость к слабому и… второе. Название ему я дать не могу, но уже понимаю, что это что-то черное, неправильное. Внутри меня поднимается и просится наружу плотная волна ярости.

«Так тебе и надо, Нюра. Заслужила».

Я молча смотрю, как у нее не получается засунуть сумку в багажник и злюсь. Негодую. Злорадствую. А потом взгляд падает еще ниже прямо на тощие «козьи» ноги в зимних уродливых сапогах на меху и то второе чувство отступает так резко, будто и не было.

Сейчас апрель. А Нюра в сапогах.

Я думала после стихов, и новости о том, что Филипп принимал подарки от молодой дуры, зная, что та тратит на него все деньги меня не удивить.

Но я удивляюсь.

— Садись, — бросаю сквозь зубы и завожу мотор.

До самолета чуть больше трех часов, на дорогу я заложила час. И еще столько же планирую провести в аэропорту, чтобы точно убедиться — Кузнецова полетела домой. Меньше всего мне хочется видеть беременную любовницу своего мужа у себя дома, на работе, в городе.

— Римма Григорьевна, — раздается жалобный писк, — вы меня наверняка ненавидите, но я заслужила. Я правда очень плохая.

— Замолчи.

Я сосредоточена на дороге, смотрю только вперед, и конечно пропускаю, как всхлипы Кузнецовой переходят в рыдания. Она закрывает ладонями лицо, а тело ее мелко дрожит от накатившей истерики:

— Простите, я, так виновата.

Я наклоняюсь вперед и выкручиваю радио на всю громкость, чтобы не слышать ни единого слова от той, что разрушила мою жизнь.

А потом напоминаю себе, что не совсем Нюра. Все совершил мой любимый супруг, потому что я ему это разрешила.

И снова злюсь. Гадаю, кто еще знал, о их романе, представляю, как буду встречаться с деканом ВУЗа, который наверняка слышал, не мог не слышать, о постыдной связи женатого профессора и студентки. Думаю, когда поехать к свекрови. Она уже давно не выходит из квартиры, сидит там со своей сиделкой и смотрит сериалы. Так что раз в неделю мы навещаем маму, чтобы та совсем не сошла с ума от одиночества. Конечно, ей нельзя знать про аварию. Но как долго это скрывать — не понятно.

Пока Нюра просто плачет, я успеваю ощутить целый каскад эмоций. Злюсь, грущу, злорадствую, ненавижу, а потом, когда все это проходит, остается только стыд.

Почему-то мне невероятно стыдно за своего мужа и за эти зимние сапоги. Он же видел, что это совершенно неподходящая обувь. Их и зимой носить страшно, носы отклеились и наверняка пропускают воду. Но весной, когда на улице так тепло, надевать эти меховые кандалы — чудовищно.

Хорошо. Белый эгоист, сноб, нарцисс, предатель. Но почему-то меня больше всего ранит то, что он жлоб!

Ненавижу тупых и жадных!

— Мы приехали?! — Нюра с удивлением осматривает парковку.

— Да, выходи. Господи, сумку оставь, ты же видишь, что это не аэропорт!

Кузнецова еле поспевает за мной, я слышу ее мелкие семенящие шаги по тротуарной плитке. Пыхтит, спотыкается, цепляясь за длинный узкий шарф, но молчит.

Где-то на первом этаже ТЦ должен быть магазин обуви. Я захожу в первый попавшийся и натыкаюсь на консультанта.

— Нам нужны кроссовки, удобные и качественные, и главное, мы очень спешим. — Поворачиваюсь к Кузнецовой, та медленно моргает, будто пытается переварить услышанное. — Какой у тебя размер ноги?

— Тридцать шесть.

— Отлично, дайте нам тридцать семь или даже тридцать семь с половиной, если у вас есть такие. Цвет и дизайн не важны, главное побыстрее.

Пока консультант ищет подходящую пару, я вынуждена остаться наедине с Нюрой.

Та мнется на месте. Озирается по сторонам, как дикая. Белый ее что, взаперти держал?!

— Римма Григорьевна, — раздается надсадный шепот, — а почему вы сказали принести тридцать седьмой?

Я перестаю гипнотизировать собственные ногти и с удивлением смотрю на девчонку.

— У тебя скоро начнут отекать ноги, и в привычной обуви будет неудобно. — Судя по расширенным зрачкам, она удивлена. — Господи, как ты рожать будешь, если даже такого не знаешь?

Вижу, как глаза снова наполняются влагой. Черт, лучше бы я и дальше любовалась своим маникюром, потому что теперь смотрю на то, как слезы градом катятся по пухлым щекам. Она рыдает, а я не понимаю, что делать. Ненавижу истерики, просто теряюсь, и все.

Вот она плачет и надо бы утешить, но я не хочу.

И видеть это тоже не хочу.

— Не переживай, сейчас приедешь домой и почитаешь про беременность, роды. Время еще есть.

— Я не смогу, — сипит она.

— Все могут.

— Нет, Римма Григорьевна, вы не понимаете. Я никогда не думала становиться мамой, не хотела детей, но это другое. Я могу стать мамой сына Филиппа Львовича, сделать его счастливым. А теперь… если его не станет?

Не понимаю, к чему она клонит, не слышу, о чем говорит, потому что на секунду, на этот короткий миг глохну.

— У тебя будет сын?

— Уверена, что у меня будет мальчик. Тогда бы Филипп Львович его точно полюбил.

Что-то в голосе Ани заставляет меня напрячься. Я сглатываю тяжелую, вязкую слюну и едва узнаю собственный голос:

— Он знал о беременности?

— Что? — Она удивленно крутит головой, а потом кивает: — Да, конечно.

— И как отреагировал?

— Филипп Львович был… в смятении.

Хм. Какое хорошее, а главное, подходящее слово. Смятение. Быть в смятении почти также удобно, как и быть в коме, когда натворил дел и ждешь, чтобы все как-то само развязалось. Очень надеюсь, что Белый как можно быстрее придет в себя.

Продавец, наконец, приносит несколько пар кроссовок и Нюра выбирает одни, на мой взгляд, самые безвкусные. Она примеряет их, перекатывается с пятки на носок, подпрыгивает. На бледном лице наконец появляется улыбка.

— Чуть-чуть большие, но если вы говорите, что так надо, то возьмем их. Спасибо большое, Римма Григорьевна, мне никто не делал таких дорогих подарков.

— Это не подарок, за них тоже заплатит Белый в счет твоей зарплаты.

— Разумеется. — Быстро соглашается Аня. — И все же, спасибо. Я не знаю, чем я заслужила такую доброту к себе.

Я сознательно пропускаю это мимо ушей. К чему мне лесть и пустые комплименты? Зачем они мне?

— Переобувайся, я на кассу.

Я уже развернулась, как вдруг Нюра хватает меня за руку. В ее взгляде горит уже привычный огонек безумия.

— Я правда не хотела! Я ведь думала, вы уже давно не живете вместе. Ну, в смысле не как муж и жена. Филипп Львович сказал, что не может развестись, потому что его мама очень больна, и не переживет такой новости, но он уже давно вас не любит! Я была уверена в этом, понимаете? Я не знала…

— Оставь.

Я скидываю с себя ее руку и потом вытираю ладонь о брюки, будто испачкалась в чем-то мерзком. Конечно, он сказал, что мы не живем вместе. Они все так говорят. И давят на жалость, и устраивают эмоциональные качели, и даже шантажируют. Молодая студентка и профессор уровня «Бог». У Нюры не было шанса устоять, но я не хочу оправдывать девчонку.

Пострадавшая сторона здесь Я!

Я, которая потеряла все, а не молодая беременная любовница и доморощенный гений, которому может так сильно повезти, что он еще и умрет героем. Прямо так, не выходя из комы.

Все это проносится у меня в голове, пока я слушаю кассира. Та что-то щебечет, не закрывая рта. Нет, дополнительные шнурки не нужны. И средства за уходом тоже. И коробку себе оставьте, мы уйдем так. А вот за последнюю фразу мозг цепляется и не отпускает:

— Простите, пишут, что недостаточно средств. У вас есть наличные?

Девушка протягивает мне карту Белого. Пустую, с ее слов. Вот только я точно знаю, что еще недавно там были деньги…