Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 31

Предложи мне кто рассчитаться деньгами, лишь бы не видеть Саврнаского старшего, я бы заплатила не торгуясь. Я бы даже не стала спрашивать сумму, а просто отдала все, что есть, только бы не смотреть в холодные как лед глаза Аркадия.

Точно, вот в кого у Никиты такой редкий цвет глаз. Только у Кеши эта синь какая-то мертвая, злая. И сам он тоже злой.

Стоит и смотрит на меня, будто я ему всю жизнь поломала. В этот момент мне еще кажется, что у нас может выйти взрослый разговор, нужно только набраться смелости, чтобы начать его первой.

— Добрый день… — и зависаю. Как правильно назвать бывшего мужа Насти? По имени отчеству? Как-никак отец моего молодого человека? Или по-родственному, папой? Или как раньше, Кешкой? Я подхватила это дурное слово вслед за Настей, хотя сотню раз говорила подруге, что Кеша и Аркадий это разные имена.

Вся эта ерунда вытеснила из головы другое. Например, голоса в коридоре. И только когда Кеша переходит на крик, до меня доходит смысл его слов:

— Ты собираешь свои вещи, и мы уезжаем!

— Куда, отец? На Землю Обетованную?! Почему у нас в семье принято куда уходить и где-то блуждать, это генетическая память?

— Твои шутки сейчас неуместны, — уже не стесняясь, орет Савранский. Выглядит он при этом ужасно — взъерошенный, страшный, с глубокими морщинами у рта и тенями вокруг глаз. Неужели та статья настолько огорчила Настиного мужа? Я понимала, что если все всплывет, в семье Савранских будет взрыв, но ждала его немного с другой стороны. У Насти для истерики были все причины, а тут откуда? — Отец в ярости, ты понимаешь, что тебя больше не возьмут в администрацию? Кому все это, месяцы подготовки, столько бабок вложили, лишь бы ты попал куда надо!

А вот это что-то новенькое. Не слышала, чтобы Настя или Никита рассказывали об этом. Неужели дедушка из министерства подсуетил, и нашел внуку какое-никакое кресло поближе к сытой кормушке? Что ж, тогда реакция Аркаши понятна. Непонятно, почему Никита молчал.

И словно почувствовав мои мысли, Ник осторожно берет меня за руку, чуть сжимая костяшки моих пальцев своими.

— Отец, — его голос твердый как гранит. Становится понятно, что Никиту сейчас не переспорить. — Мне срать на ваши амбиции и планы! Ты что, правда думал, что я надену костюм и пойду плясать под деда волынку?

— Почему нет?

— Может потому что я не ты?

И без того некрасивое лицо Аркаши искажается еще больше. Сейчас он похож на гоблина. Высокого, уродливого монстра с зеленой кожей и гигантским крючковатым носом.

— Это она тебя подговорила? Милфа твоя престарелая? Никит, ты, правда, думаешь, что это надолго?

— Это тебя не касается, — рычит Никита и еще сильнее сжимает мою руку.

— Поиграется и бросит, — блестит стеклами очков Кеша, — Римма, если бы я знал, что тебе ноги не перед кем раздвинуть, то предложил бы свою кандидатуру.

В следующую секунду, я буквально висну на руках Никиты. Жмурюсь от страха, и обнимаю его так крепко, как только могу. Моих сил не хватит, чтобы остановить эту гору мышц, но надеюсь выиграть пару секунд, чтобы дать обоим Савранским остыть.

— Пожалуйста, не надо, — умоляю, глядя Никите в глаза. От злости те почернели как океан в грозу. Опасный взгляд, страшный. — Милый, оно того не стоит.

— И впрямь, сынок, — продолжает напрашиваться лысый болван, — твоя баба того не стоит.

Никита снова дергается в сторону отца, а я снова сжимаю ладони, вокруг толстой, покрытой венами шеи.

— Пожалуйста…

За спиной раздается копошение, но я рано радуюсь, что Савранский ушел. На прощание он решает испортить нам настроение окончательно:

— Так, голуби, у вас ровно сутки, чтобы все закончить, пока я улаживаю последствия скандала. А завтра, чтобы ни Риммы, ни вот этого вашего лямура тут не было.

— А не то что? — Громко бахает дверь, и на пороге появляется мокрая от пота, со сбившимся дыханием и поехавшей прической Настя. — А не то что, главный пернатый нашего курятника? На головы нам насрешь?

Могучая грудь Насти тяжело опускается вниз. Чтобы успеть нас разнять, подруга бежала по лестнице, и теперь стоит согнувшись, и держится за бок.

— Быстро же ты добралась, милая, — цедит Савранский. — Никак летела?

— Угу. На метле. Как самая настоящая ведьма.

— Ну, в тебе я не сомневался. А где твое лысое недоразумение?

— Внизу, сторожит тебя возле машины, позвать?

Лицо Савранского мигом теряет острую язвительность, а взгляд тускнеет. Кажется, перепалки с бывшей женой заводят не так сильно, когда рядом есть Тимур. Настин личный сорт успокоина. В противном случае нормально общаться они не могут.

Понимаю, что должна вмешаться, пока эти двое не разнесли нам квартиру, а потому прошу:

— Давайте все успокоимся? Я сейчас заварю чай, и мы поговорим как цивилизованные люди.

— Растлительница малолетних цивилизованная, вот это новость!

Что дальше хотел сказать Кеша, я не услышала. Все заглушил звук удара и хруст кости. Господи, ну зачем я отпустила руку Никиты? И зачем отвернулась в сторону? Уверена, будь я рядом, он бы не взорвался, и сейчас я бы не наблюдала брызги крови на белых обоях.

— Засузу! — Отплевываясь, визжит Савранский.

— Кого? Сыночка любименького, — льется елей из Насти, — пожалуйста, суди. Дело будет громкое и привлечет много любопытных, все как нравится свекру.

Савранский вытирает кровь с разбитой губы, и, скривившись, принимается что-то искать во рту. Кажется, после разговора с нами, ему придется снова ставить виниры. И мне ужасно стыдно, что вся эта ситуация случилась по моей вине. Уверена, как бы не храбрилась сейчас Настя, она тоже не рада, что сын пошел против отца.

— Я принесу лед, — дергаюсь в сторону кухни, но меня останавливает Никитина рука.

— Для него что ли? Не стоит. — И уже в сторону, так чтобы родители его слышали: — Думаю, я обозначил свои намерения касательно Риммы. И готов защищать свое решение, чего бы мне это не стоило, я понятно изъясняюсь?

Что-то нехорошее разлилось в груди. Чувство вины, тревоги, паника? Господи, я просто хотела быть счастливой, хоть немного, хоть на несколько дней почувствовать, каково это, когда тебя так любят. Я понимала, что это не навсегда, что сказка быстро закончится, я не хотела ничего ломать! И теперь, когда-из-за меня Никита рвет связи с семьей, мне хочется кричать от ужаса.

— Никит…

Тихо шепчу ему, но натыкаюсь на холодный, нечитаемый взгляд. Никита машет головой, просит не вмешиваться. И я замолкаю. Значит, мы обсудим все позже.

— Насця, — шепелявит бедный Савранский, — хоть ты сказы! Их связь неналмальна!

— Он мальчик, Римма девочка, — Настя демонстративно скрещивает руки на груди, — по-моему нет ничего более нормального.

— Мой отец в узасе!

— Да ладно. Твой папа человек пожилой, ему уже о великом думать нужно, а он все про женщин. И почему-то твоя любовь к той силиконовой двадцатилетке его не ужасала, хотя у вас разница в возрасте сильно больше, чем у Риммы с Никитой. Или это другое?

— Ты сто, это одобляесь?!

— Нет, не одобряю. Но поддерживаю своего ребенка, и не считаю уместным кидаться на него за выбор, который тебе не нравится.

— Насця! Ты ебануцая?

— Так, я неясно выразился, — рычит из-за спины мой защитник. — Я не разрешаю обижать своих женщин. И раз говорить уважительно ты не можешь, то проваливай!

— Сын?! — В отчаяние вопит Савранский.

Бедняга даже брызжет слюной от возмущения. Розовой, окрашенной собственной кровью. Мне становится его жалко, но предложить ему помощь, или даль просто салфетку кажется неправильным по отношению к Никите. Почему-то я уверена, он воспримет это как предательство.

Глаза Аркадия горят как у бешеной собаки, и сам он сейчас выглядит не совсем вменяемо. Савранский оборачивается, смотрит на нас, но ни я ни Настя даже не двигаемся в его сторону. Никто не будет останавливать или утешать Кешу.

И он это понимает.

— Насця, — спокойно, даже как-то обреченно говорит Аркадий. — Я думал, сто ты меня поддержишь. Ты ведь умная зэнсина и понимаесь, к сему это пливедет.

— Поживем — увидим, — пожимает плечами подруга. Неуверенно, а как-то обреченно. Мне становится очень больно от этого полного принятия жеста.

— Значит все плотив меня. Стошь, я это плиму. Только, когда она лазобьет Никите селдце, не надо ко мне плибегать и заловаться. Я все сказал!

Савранский бахает дверью с такой силой, что я вздрагиваю. Дрожит и Настя. Только по другой причине. И когда мы остаемся в квартире одни, подруга может наконец перестать притворяться.

Она поворачивается и смотрит прямо мне в глаза, а я понимаю, как сложно ей дался этот разговор. Как дорого стоили эти десять минут спокойствия и принятия. Потому что Настя никогда не сможет ни успокоиться, ни принять.

— За что? — И в этих двух словах таится такая боль, которую не вынести ни одному живому существу. Кроме по-настоящему любящей матери.