Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 39

С этого момента я перестаю отмерять время часами. И уже не помню, сколько их там в сутках. Все слилось в один бесконечный день, холодный и пасмурный, потому что за окном постоянно льет дождь.

Наверное, это даже не плохо, я всегда легко засыпаю под стук капель о железный подоконник. Как сейчас. И спала бы я долго, если бы не сон, больше похожий на кошмар. Мне снится жизнь, которую я отдала любимому. Огромная светлая квартира с высокими потолками. В ней никогда не бывает чисто, потому что три маленькие девочки, все как одна с фирменными глазами Савранского, разносят дом по кирпичику. Они не сидят на месте, а только и делают, что смеются, воображают, примеряют красивые платья, строят замки из подушек и пледов, пекут печенье, часами висят на телефоне и сводят своих родителей с ума! Никиту, и… женщину, лица которой я не вижу.

Каждый раз, когда я думаю, что вот-вот она повернется, и даст себя рассмотреть, как меня что-то будит. Сначала это были телефонные звонки, а потом… просто что-то. Внутренний будильник, который срабатывал, стоило мне дойти до самой интересной части сна. Той, в которой Никита, его дочки и его женщина собираются за накрытым к ужину столом.

Но когда я просыпаюсь, то вижу перед собой только букет гвоздик. Цветы постепенно вянут, а я слежу за их медленным умиранием, будто это самое важное, что у меня осталось. И даже начинаю измерять время в засохших бутонах. Телефон сел десть бутонов тому назад. В дверь тарабанили еще спустя три увядших гвоздики. Я, конечно, не открыла — спала. А проснувшись, увидела, как еще один цветок повесил голову вниз. Некогда прекрасный букет сморщился, и теперь напоминают сдувшиеся шарики на тонких ножках.

Но я все равно продолжаю менять в вазе воду, почему-то не могу бросить это глупое, лишенное смысла занятие. По сути, забота о цветах— единственное, что у есть в моей жизни. И когда я не любуюсь ими, то сплю. А во сне все те же. Никита и его девочки. Три дочки и женщина, которую я уже ненавижу! И которую так сильно любит он. Я вижу это в его взгляде, он смотрит на незнакомку так, как раньше смотрел только на меня.

Сейчас, в очередном сне, она расстилает кровать. Стягивает с плеч шелковый халат, кидает его на кресло у себя за спиной, а потом медленно, будто балерина на сцене, скатывает тяжелое тканное покрывало в жгут. Вот она ляжет и повернется в мою сторону, чтобы выключить свет ночника, и я увижу ее лицо! Мне так важно узнать, как выглядит та, которую выбрал Савранский, что от нетерпения у меня замирает сердце.

— Мама, — раздается за спиной тонкий голосок.

Я вздрагиваю, пытаюсь найти, куда же спрятаться, но поздно. Все растворяется в тумане. Спальня, Никита, его жена, кресло, торшер и даже халат исчезают за сизой дымкой. Остались только я, и девочка с не по годам умными глазами.

— Мам, почему тебя так долго нет, — строго спрашивает она.

— Ты это… мне?

— Здесь есть еще кто-то?

— Не знаю.

— А что ты вообще знаешь? Извини, дети не учат родителей, но от количества твоих ошибок, мне хочется тебя ущипнуть.

— Меня, — непонимающе шепчу я.

— Тебя, мама. Именно тебя! Знаешь, если ты пропустишь и эту встречу со мной, то клянусь, в третий раз я уже не приду.

Она хмурится и смешно выпячивает подбородок вперед, как маленькая валькирия.

— Как тебя зовут, малышка, — я опускаюсь на корточки, чтобы рассмотреть девочку поближе. Она очень красивая и какая-то совершенно… моя. Моя?!

— Люба, — произносит та, отчего я невольно улыбаюсь. Действительно, как еще могут звать мою дочь. Люба… моя безграничная любовь…

— Любонька, но как мы встретимся? Это вообще возможно? — я глажу ее светлые волнистые волосы, не такие как у меня и даже Никиты.

Дочка всхлипывает и, кинувшись мне на шею, обвивает меня руками, тычется мокрым носом в плечо и плачет. Плачет так горько, что я реву вместе с ней.

— Не знаю! Просто не потеряй меня, пожалуйста! Как тогда не потеряй, хорошо? Я так тебя люблю и так хочу, чтобы мы, наконец, были вместе!

— Я тоже, — шепчу в ответ, — я тоже, милая! Но что мне делать?!

Люба отстраняется и смотрит на меня так, будто мы поменялись местами, и сейчас она большая, а я стала маленькой. От ее взгляда мороз проходится по коже.

— Ты главное проснись, мама. Проснись уже, пожалуйста.

И в этот момент я слышу звон телефона. Того, который давно сел и просто не может звенеть. Открываю глаза, вокруг так темно, что даже непонятно, где я. И который сейчас час. И вообще, сколько времени я спала. Единственное, что я знаю наверняка — помимо меня в этой комнате кто-то есть.

— Не отключай больше телефон, в современном мире это звучит как крик о помощи, а не попытка уединиться, — повторяет мои же слова Настя.

Моргаю, чтобы убедиться, что это уже не сон. Савранская опускается на кровать, гладит меня по волосам, те больно цепляются за ее острые ногти. Она распутывает пальцами сбившиеся пряди и ругается, недовольная чем-то.

— Как ты меня нашла? — не верю я.

— По запаху. Не против, что я окно открыла? Воняет так, будто тут кто-то сдох. Давай, мы обе сделаем вид, что это не ты, а бомж в соседней квартире?

Ну да. Такое не привидится даже в бреду и передо мной точно Настя.

Она врывается сначала в мою квартиру, затем в мою спальню и под конец оккупирует мою голову, где только и звучит жесткий командный голос:

— Встань, боже, ну что за женщина! Я перестелю кровать. Ты в душ пойдешь или мне тебя туда тащить силой? Ты видела, что у тебя в холодильнике? Как ничего? В том то и дело, Римма, что там должна быть еда! Ты когда в последний раз ела? Не помню… а надо помнить! Диктуй адрес, я закажу продукты, это жесть какая-то…

И правда жесть. Наверное, Настя не имеет ввиду ничего плохого, и она искренне хочет мне помочь, но от всего, что я сейчас слышу, в горле нарастает гигантский ком обиды. Не надо так со мной. От ее агрессивной заботы становится только хуже, и в какой-то момент я чувствую себя до того жалкой, что снова ложусь на кровать. И в этот момент мне плевать, что она только застелила ее новой простыней.

Отворачиваюсь к стене и, пожав под себя ноги, начинаю плакать. Тихо, как мне казалось. Но Савранская все равно слышит мой скулеж и замолкает, оборвав себя на полуслове.

— Блин… опять перестаралась. Ты из-за меня так, да?

— Изначально нет, — сиплю я, и чувствую, как горячие слезы катятся по щекам прямо на подушку. — Но теперь немного и из-за тебя тоже.

Матрац рядом со мной прогибается под весом Насти.

— Прости, — она кладет руку мне на живот, чтобы обнять.

— Не надо, ты ведь хочешь как лучше. Спасаешь меня, хоть я того и не хочу.

— А я и не за это прошу прощения, я… Римма, я понимаю, что вы расстались из-за меня.

Я поворачиваюсь обратно. Каждое движение дается мне с трудом, и я стараюсь не нагружать мышцы, делаю все медленно, слишком медленно. Проходит целая вечность, прежде чем я могу посмотреть на Настю. Заглянуть ей в глаза, черные от таких же черных мыслей.

— Нет, Господи, конечно, нет, — я глажу подругу по сбившимся волосам. — Я ведь сама все понимаю, но как же больно! Не нужно было всего этого начинать, но мне так хотелось быть счастливой. Хотя бы немного, узнать, каково это, когда тебя любят так… искренне, так… по-настоящему, как только мужчина может любить женщину. — Слезы душат, говорить становится невозможно. Но я всхлипываю и продолжаю. — Это было так эгоистично с моей стороны, но я просто хотела немножко своего счастья. А потом поняла, что не смогу так, что должна его отпустить, потому что не могут быть счастливыми отношения, где один всегда жертвует ради интересов другого. Прости и ты меня, пожалуйста.

— Риммочка… девочка, ну поплачь, поплачь. Оно все уйдет со слезами. Выльется и пройдет. Станет легче. Поверь, ты забудешь, все постепенно пройдет.

— Но мне так больно.

— Я знаю, моя хорошая, я знаю.

Настины пальцы стирают влагу с моего лица, пока я рыдаю, уткнувшись в ее мягкую ладонь. Мне так хорошо, так уютно в этот момент, что я почти засыпаю, убаюканная ее нежностью. Нежная Савранская. Это так непривычно, и именно эта новизна ощущений снова выдергивает меня из сна.

Настя изменилась за эти недели. Стала неумолимо другой. Красивой и какой-то… волшебной.

Она и сейчас, вместо привычного разбора, вместо лекций и осуждения, молча подставляет плечо, давая мне выплакаться.

— Настя, — осторожно начинаю я, — скажи, а как он?

Подруга тяжело вздыхает:

— Ты точно хочешь знать?

— Я должна…

— Ну, раз должна, то слушай. Никита очень плохо. Очень, очень, очень плохо. Пока он спит, с ним сидит Тимур, как с маленьким, ей Богу. Меня он видеть, разумеется, не хочет. Винит во всем, что с ним случилось. Снова сбрил волосы, собирается не то в контрактники, не то на Камчатку. Все это, само собой, чтобы доказать, что он повзрослел и достоин твоей любви.

— Но он достоин! Он правда достоин, Настя! Это я его нет…

— Кто знает, милая. Нет или да... Я пообещала себе не пытаться больше лезть в ваши отношения. Я и так жалею, что открыла тогда рот. Я знаю, что мой сын любит тебя и знаю, что это взаимно. Не дергайся так, Римма, ты любишь его не меньше. Но я не буду уговаривать вас. Если вы сдаетесь в самом начале пути, то, вероятно, путь этот ложный, либо вы просто не дозрели, чтобы пройти по дороге, уготованной вам свыше.

Я понимаю. Каждое слово, сказанное подругой, камнем ложится мне на сердце, давит на грудь, отчего становится невозможно дышать.

— Я не знаю, что делать дальше.

— И я не знаю. Наверное, просто жить.

— Настя, — зову сквозь туман, который снова поселился у меня в голове, — я хочу сказать, я правда люблю твоего сына. Так сильно, что готова его отпустить.

— Понимаю. — Тихо шепчет она. — Может, разница в возрасте маловата? Тогда я могу родить тебе второго. Клин клином, или как там говорят?

Резко распахиваю глаза, отчего в их уголках тянет кожу. Сон как рукой сняло, а туман из головы вылетел вместе с недавней слабостью. Поднимаюсь и упираюсь локтем в подушку, чтобы лучше разглядеть лицо Савранской. Та удивительно серьезна и даже не улыбается.

— Ты шутишь?

— Да если бы. Не знала, как тебе сказать, вроде сейчас не тот момент. Да и в принципе момент не тот, чтобы рожать. Возраст, и работа, и переезд этот долбанный. Ты злишься?

— Что?! Нет, конечно, нет! Господи, как ты могла такое подумать?! Я счастлива за тебя? Тимур знает?

— Разумеется, да! Делает вид, что он тут не при чем, а у самого рожа светится как гирлянда на елке. Это все отпуск в его всратом Пятигорске! Расслабилась на горном воздухе и маминых пирогах! Я ведь думала, что меня просто так тошнит, понимаешь? И что слабость тоже просто так! А когда сознание стала терять, то побежала на УЗИ, искать какую-нибудь опухоль, а нашла… вот такая бубука у него! — Настя с возмущением смотрит на свои растопыренные пальцы. — Римма, ну ты представь, такой член в семнадцать недель! Если б я Тимура не видела, решила бы, что у мальчика патология развития. Но нет, там просто генетика. И я понимаю, как это все выглядит со стороны, и что на детских площадках меня все с бабушкой будут путать, но знаешь что? Пофиг! Я так счастлива, что на все пофиг! Ой, Римм, ты чего? Ты плачешь? Я рано рассказала, да? Прости, не хотела, оно само вырвалось.

— Ты идиотка? — Отрываю зареванное лицо от ее плеча. — Я от счастья!

И снова принимаюсь рыдать, только теперь по другому, самому прекрасному на свете поводу! Как красиво крутится колесо Сансары, затягивая нас в свои огромные жернова, где мы просто пешки в этой древней, как мир игре. Моя история с Никитой закончилась тогда, когда началась жизнь этого маленького человека. Закончилась не просто так, а со смыслом, понятным только мне одной. Что-то умирает, что-то рождается: чувства, энергии, люди. И Господи, спасибо тебе за то, что послал нам это чудо, которое еще невозможно осознать, и которое я уже очень люблю.

А потому плачу, от счастья, и распирающей изнутри нежности.

И буду плакать всю ночь. Потому что мне до сих пор больно. Но я точно знаю — утром, когда солнце взойдет над городом, я отпущу всю ту печаль, которую держала в себе. Она уйдет, вместе с ночными тенями, смоется с проточной водой, испарится с предрассветным туманом и исчезнет навсегда.

А я стану жить дальше. И смогу, наконец, попрощаться со своим прошлым.

Вот так: Прощай!