Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 42

О сумке я вспомнила только на третий день.

Большая, в клеточку, с протертыми ручками и покосившейся молнией она просто вылетела у меня из головы, будто кто-то нажал во внутреннем компьютере delete. Весь день после конференции я приходила в себя и отвечала на звонки тех, кто узнал меня на выставке. Их было не много, но всем пришлось объяснять, что я просто помогала подруге принять роды у гостьи конференции. Вроде бы мне поверили. По крайней мере быстро теряли интерес к скучной теме.

Это было в воскресенье.

В понедельник я решала вопросы со своим редактором. Обговаривала новые сроки, обсуждала финал книги и работала. Просто за волосы отволокла себя к компу и чуть ли не заставила написать хотя бы десять страниц.

Пускай, они будут сырыми. Пускай, у меня вышел плохой текст. Но даже плохая книга лучше, чем ее отсутствие. Так я себе врала, пока пыталась писать.

Больше всего меня ломало от того, что я не могу прочитать Никите, что получилось. Сейчас особенно заметно, как он важен для меня. Не только в работе. Везде. Никита так крепко врос в меня корнями, что теперь, лишившись его, я чувствую себя пустой и ненужной. Но, наверное, это пройдет. А если нет, я научусь притворяться, так что никто и не догадается, что внутри я давно мертвая.

С таким невеселым настроением я легла спать, а утром подскочила в кровати с одной только мыслью: сумка!

В клеточку! Со протертыми ручками и покосившейся молнией!

Она точно была рядом с Нюрой во время родов, и ее точно не было, когда Кузнецову увезла бригада скорой.

Честно, если бы не мое обещание, я бы забыла о странном бауле, с которыми обычно челноки ездят на рынок. Но я дала слово и теперь звоню Насте, чтобы узнать, как могу вернуть свою, видимо, вещь.

— Да, точно, — сонно бухтит подруга, — я вчера забыла тебе сказать. Аня даже в том состоянии вцепилась в свою котомку и не отпускала пока не доехала до больницы. Если бы не Ваганыч, мы с ним вместе учились, то твой кошелек растащили бы уже на нужды партии, а так он его в своем кабинете держит и сказал, что передаст лично тебе в руки.

— Почему кошелек, — не понимаю я.

— Потому что там деньги, Римма. Очень много наличных денег. И ноутбук. Так что, я сейчас тут ребятам помогу кое с чем и можешь заходить, мы тебе все отдадим.

— Ага, — бормочу я, все еще не понимая, что произошло. Какие деньги, откуда деньги, зачем деньги? — Приеду. Там это… — Я мнусь, не зная, стоит ли спрашивать о таком. — Может, я для Аниной дочки что-нибудь привезу? Она же совсем без вещей поехала, у нее, наверное, ни пампесов ни пеленок.

Я точно помню, в каком состоянии была Кузнецова когда ее увезли в роддом. И если раньше я надеялась, что в той злополучной сумке были детские распашонки или что там еще надо для малышей, то сейчас я не уверена, что она вообще об этом думала. Что у нее в принципе эти самые распашонки есть.

В трубке как-то подозрительно тихо.

— Насть, — зову я.

— Не мешай, я думаю. В общем… нет, вещей не надо, это теперь не твоя забота, а мы сами разберемся, ладно? Ты просто за деньгами заезжай вечером, с паспортом и распиской. Ваганыч хоть мне и друг, но просто так тебе такую сумму не отдаст.

Все это я пропускаю мимо ушей, сконцентрировавшись на другом. Что-то нехорошее царапает изнутри, не дает расслабиться. Не деньги, не какой-то неизвестный мне Ваганыч и даже не странное поведение Насти. А вот эта фраза «мы сами разберемся». Кто эти «мы»? И почему Настя вообще вовлечена в эту историю? Она ведь давно и плотно работает в другом городе.

Страшная догадка иголкой лезет под кожу.

— Настя, — от нервов у меня пересыхает горло, и я начинаю кашлять. — Насть, не пугай меня, пожалуйста. С Нюрой все хорошо?

— Да бл*дь, что с такими Нюрами сделается? Здоровая как конь эта ваша Кузнецова! Она здорова, а нам всем пи*дец, — в сердцах выпаливает Савранская. Она не часто ругается, но если что, за словом в карман не лезет, а рубит так, что даже мужики рядом краснеют. Но я привыкла и научилась не замечать, даже если Настя матерится, как сейчас.

— Что с ней?

— Без понятия, — огрызается подруга. — Сбежала ваша Нюра.

— Куда, — не понимаю я.

— Да в душе не чаю, но очень надеюсь, что куда-то далеко! И очень надолго!

— А малышка? Разве из роддома так рано выписывают?

— Римм, ну хоть ты не тупи, а? Какая на хрен малышка? Зачем она ей? Кузнецова ее ни на руки не взяла, ни к груди не приложила. Отказ написала и свалила в закат, а Ваганыч меня теперь и хвост и в гриву по старой дружбе. Девочка слабая, недоношенная, сложный ребенок, понимаешь?

Я понимала. Сложный. А еще брошенный всеми. И мамой, и папой. И сейчас она лежит одна в холодной палате, и с первого дня своей крошечной жизни понимает, что не нужна этому миру. Что ее привели сюда случайно, два эгоистичных человека, которые ее, бедную маленькую девочку, никогда на самом деле и не хотели.

Неужели так и должно быть?

Неужели это правильно, сделать вид, что ничего не было.

Закрыть глаза и жить дальше?

Я все еще не уверена, как нужно поступить, я волнуюсь и от этого глупого волнения начинаю заикаться:

— Насть, я при-приеду.

— Римма, пожалуйста, не надо. Мы сами тут разберемся. Это все тебя уже не касается.

Я слышу, как сильно устала подруга. Наверняка, она провела всю ночь на ногах, и сейчас мечтает об одном, лечь в кровать и заснуть хотя бы на пару часов. Но, к сожалению, я не дам ей этого сделать. Просто не могу.

— Ты не права. Это именно меня и касается. Уже коснулось. Я буду у тебя минут через тридцать, я скоро! Дождись меня, пожалуйста!

В моей голове это и правда заняло каких-то полчаса. На деле же куда больше. Все время, что горит этот бесконечно долгий красный, я пытаюсь не сойти с ума. Почему-то кажется, что я опаздываю, что я уже кругом опоздала. Будний день, обед, на дорогах не протолкнуться от машин и пешеходов, которые спешат на свой положенный бизнес-ланч.

«Ну, быстрее», — мысленно умоляю я. — «Пожалуйста, быстрее!».

По парковке роддома я уже практически бегу. Залетаю в холл и натыкаюсь на Настю, которая все это время ждет меня возле регистратуры.

— Наконец-то, — она напряженно всматривается мне в лицо, будто пытается прочитать там что-то. — Пойдем? У Ваганыча сейчас из кабинета кто-то выполз, будем брать штурмом.

— Зачем?

— Ну, как же, деньги.

— Насть, — останавливаюсь я, — я ведь не за ними приехала. Ты это понимаешь?

Она останавливается вслед за мной и снова смотрит на меня, изучающе так, до дрожи в подгибающихся коленках:

— Я, милая моя, не хочу этого понимать, усекла? Сначала заберешь ноутбук и бабки, а потом делай что душе угодно, только я в этом участвовать не собираюсь.

До нужного кабинета идем молча. И все так же молчим, пока невысокий плешивый мужичок с живыми умными глазами что-то списывает с моего паспорта.

— Ваша Кузнецова сказала, что случайно взяла вашу сумку, — медленно произносит он. — Сказала, что вы за ней придете, и она должна будет вам ее вернуть, но сбежала. Не дождалась, так сказать. Вы простите, Римма Григорьевна, мы по долгу работы обязаны были досмотреть, что в той сумке осталось. Если бы не дружба с Настей, и не пикантность всей ситуации в целом, я был бы вынужден вызвать полицию.

— Если я скажу, сколько там денег, и что за ноутбук, вы убедитесь, что вещи мои?

Я без сомнения называю сумму, которая лежала на нашем с Белым счету. И называю пароль для ноутбука, старой рабочей машинки моего мужа, которую он отдал Нюре. Все совпадает, и первые цифры и вторые.

Именно столько денег.

Именно такой пароль.

— Что ж, — облегченно улыбается врач, — рад, что хотя бы в этом она нас не обманула. Деньги можете пересчитать, при мне, разумеется, не хочу потом претензий, что я у вас что-то забрал. Письмо мы положили в боковой карман, его никто из моих сотрудников не читал, если честно, просто не захотели мараться об эту некрасивую историю.

— Что? — Непонимающе оглядываюсь на Настю, та пожимает плечами. Кажется, она тоже слышит о письме впервые.

Тянусь к сумке, чтобы достать вдвое сложенный лист бумаги.

Пытаюсь сфокусироваться, но строчки так и пляшут перед глазами, так что я два, а то и три раза перечитываю письмо, чтобы понять, о чем там вообще речь. И все равно не понимаю.

Не понимаю, как так можно?

«Дорогая Римма Григорьевна,

Для начала, я хочу извиниться перед Вами. Наверное, только перед вами мне и следует просить прощения. За то, что когда-то влезла в вашу жизнь и случайно, сама того не желая, ее разрушила.

Мне стыдно, что я полюбила Вашего мужа. Я полюбила его не сразу. Вначале молилась как на Бога. Потом умирала от счастья, что этот небожитель обратил на меня внимание. А когда он пригласил меня обсудить с ним его роман… у меня просто не было возможности отказать. Было страшно, что этим я подведу или разозлю его. Что он поменяет ко мне отношение, не даст жизни в университете. И я пришла. А он был очень нежен и говорил такие слова, которых я никогда раньше и не слышала.

Я не знала, что можно так говорить, так чувствовать.

Я не прошу у Вас прощения, я сама себя не прощаю за то, что сделала. Но тогда я верила, что это правильно. Что он живет в плену Ваших мещанских желаний, мучается, не имея возможности получить настоящую семью.

Когда я забеременела, я была на седьмом небе от счастья. Ведь таким образом я смогу подарить своему любимому бессмертие, повторить его гений в его маленькой копии. Тогда я даже не мечтала, что мы будем вместе.

А потом случилась авария. И начался мой персональный ад.

Ваш муж ужасный человек. Нет хуже, он не человек, а монстр. Настоящее чудовище.

Как я жалею, что поняла это не сразу.

Деньги, которые принадлежали и вам тоже, он хранил у себя дома, наличными. На компьютере, на котором я работала, в переписке можно убедиться, что моя и Ваша редактура сильно превышала положенный объем. В последние две недели я специально ставила вопросы так, чтобы он еще глубже себя закопал.

Вы можете уничтожить своего мужа, если у Вас есть на это силы и желания.

А я просто хочу получить свой второй шанс и сбежать. Я ведь так толком и не жила никогда. Не влюблялась, не училась, не встречалась с подружками в кафе. Господи, никогда раньше я не ела мороженое в парке! Мне так мало лет, а я уже старуха. И все это по моей вине. Только я одна виновата.

Я прошу не искать меня, хотя и понимаю, что никому не нужна, чтобы меня искали. Мне вы все не нужны тем более. Я хочу уехать далеко-далеко и никогда больше не слышать ни о Белом, ни о его отродье. Вы говорили, что я стану хорошей матерью. Бред же! Я уже ненавижу этого ребенка! Я даже не видела ее, не знаю, на кого она похожа, как выглядит… просто не смогла пересилить себя и посмотреть. Когда мне принесли ее на кормление, я закрывала глаза и орала до тех пор, пока у медсестер не сдали нервы.

Ну, каково? Все еще думаете, что я буду хорошая мать?

Нет, Римма Григорьевна. Я человек пропащий. А девочку еще можно спасти. Буду молиться, чтобы она нашла себе маму, и никогда не узнала обо мне.

Наверное, это все.

Об одном только прошу, если вообще смею просить хоть что-то. Если когда-нибудь, не важно как, не важно где, мы встретимся с Вами на улице, сделайте вид, что мы не знакомы. Что вы вообще не понимаете, кто я такая. Пройдите мимо и забудьте.

Потому что я со своей стороны, буду жить так, чтобы никогда не вспоминать Вас.

Простите и прощайте.

Анна».

Рядом с заглавной буквой «А» расползались две большие кляксы — следы моих слез.

— Настя, — поднимаю глаза вверх и смотрю на подругу. Она сидит рядом, напряженная и натянутая, как струна. — Я должна увидеть девочку.