Измена. Вторая семья моего мужа

Глава 29

Ну вот. Бледное и заплаканное лицо выглядит до того страшно, что Нюра долго будет сниться мне в кошмарах. И когда бы она успела поплакать? Если только не начала сразу, как только любимый мужчина сослал ее на кухню?

Смотрю на эту девочку, на перекошенного от злости Фила, и понимаю, что не хочу связываться со всем этим.

Не могу.

Устала.

— Филипп, уходи, пожалуйста. Ты пришел за телефоном, я тебе его отдала, больше нам делить нечего.

По крайней мере, не здесь, не в моей мирной, уютной квартирке. А вот в зале суда, пожалуйста, там я буду готова к любым баталиям!

Я отворачиваюсь к окну, чтобы не видеть, как Кузнецова толкает коляску мужа к выходу. Воспитание не позволит оставить беременную женщину таскать тяжести, пускай она эту тяжесть полюбила, выстрадала и увела из семьи. Знаю, что сдуру смогу предложить свою помощь, а делать этого нельзя! Но судя по тишине за спиной, никто из них даже не шелохнулся.

— Римма Григорьевна, — звучит напряженный женский голос, — скажите, это правда? Про мой аборт?

Не могу сказать, что внутри я не прокручивала этот диалог. Что не думала о том, как вывалю все на своего мужа, как расскажу мерзко пахнущую, гниленькую правду его Нюрочке, как устрою пресс конференцию журналистам и даже пойду на интервью к Юле Меньшовой. Буду сидеть и с умным видом вещать про то, как в любых отношениях нужно выбирать себя. Господи, услышать от Кузнецовой вопрос, правда ли мой муж гад и сволочь — это же мечта, которая, наконец, исполнилась! И сейчас я могу рассказать ей столько, что блокнотов не хватит за мной записывать.

Но я молчу. И даже не смотрю в сторону этих двух, чтобы не искушать судьбу. И потому не вижу, но вполне представляю, с каким лицом, Белый произносит:

— Конечно, не правда! Я же говорил, что моя бывшая сделает что угодно, лишь бы опорочить мое честное имя.

— До этого дня она не говорила о вас ничего, — тихо замечает Нюра.

— Просто ты не слышала! Анна, поехали.

— Нет, — твердо и четко, так что даже я удивилась. — Я хочу поговорить с Риммой Григорьевной. Узнать, правда ли то, что вы отправили меня на аборт?

Зря это она, конечно. Филипп не привык, когда ему перечат. Со мной он еле терпел эти редкие моменты, когда я подавала голос. Но я жена, партнер, допущенная к телу гения женщина. А Нюра просто муза, то есть никто.

И он ей не спустит этого «нет».

— Ты с ума сошла, — как по команде начинает ершиться муж. Его навороченная коляска не скрипит, за такие деньги там все работает еще более слаженно, чем в швейцарских часах, но воображение отчего-то рисует зловещий скрип. Голос Белого нарастает, а значит, он приближается к окну, туда, где стоим мы с Нюрой. — Ты в своем уме, чтобы так говорить? Ты что же, мне не веришь?

— Верю. И Римме Григорьевне тоже верю.

— А это, дружочек, напрасно, — Белый взрывается как петарда. Шипит и, наверное, даже брызжет в стороны слюнями, точно искрами. — Нельзя ей верить, Анна! Никак нельзя! Ты не понимаешь, какой это человек, она же все сделает, чтобы испортит нам жизнь! Ее цель уничтожить меня, рассорить нас с тобой! Она ведь понимает, что без тебя я даже с лестницы не спущусь, и просто травит меня, а ты ей веришь?! Ей? Этой лгунье?

Ну, хватит. Можно и на антракт идти в этом затянувшемся спектакле. Пол под ногами вибрирует, когда я поворачиваюсь обратно, чтобы посмотреть в наглые и лживые глаза человека, которого когда-то любила.

Раньше они мне казались такими красивыми, умными, бездонными, а сейчас… они просто серые. И ничего больше в них нет.

Смотрю на мужа, потом на Нюру. Та жмется к стене, как мышка, которой хозяйка тапкой грозит. Смотрю и понимаю, что нет во мне злости к этой девочке. Только жалость. За холодного, деспотичного отца, за равнодушную, вечно молчащую мать, за сложное детство и упущенную юность, которая пролетела мимо, пока Кузнецова любила моего мужа. Столько лет, столько возможностей, а главное, впереди никакого просвета.

Он просто не даст ей жизни рядом с собой. Высушит, выпьет, как вампир.

Мне сильно жаль ее, но себя жалко еще сильнее, и потому я молчу. Не хочу ввязываться в некрасивую, грязную ссору, в которой просто нельзя выйти победителем.

— Выход там, — повторяю то, что уже говорила.

Лицо Белого расслабляется, кажется, он боялся, что я начну рассказывать то, о чем знаю, ведь тогда Нюра от него уйдет. И он останется один. А в его случае это самое страшное.

Видя, в каком оцепенении находится Кузнецова, я сама беру за ручки коляску мужа и направляю ее в сторону двери. Хочу подтолкнуть к выходу, но уже через секунду Фил жмет какую-то кнопку, так что его трон лавирует между диваном и столом и снова перескакивает через порог.

Мы уже почти дошли до коридора, я уже почти освободилась от нежданных гостей, как вдруг мне захотелось помучить мужа. Сделать ему так же больно, как и он мне когда-то.

Наклоняюсь, якобы чтобы поправить на нем рубашку и шепчу:

— Будь паинькой, и люби свою Анну, а не то я перешлю ей скрины твоей переписки с коновалом, который должен был сделать ей аборт. Кажется, Нюрочке очень нужен этот ребенок?

На секунду лицо Фила застывает, превращается в каменную греческую маску Фобоса, бога страха. Рот некрасиво кривится, а зубы блестят от обильной слюны. Белый так напряжен, что даже не может сглотнуть.

— Ты не посмела бы рыться в моем телефоне.

— Кто знает. Может быть нет, и я этого не делала, а может, изучила там каждое фото, прочитала каждое сообщение. Ты никогда не узнаешь ответ. До тех пор, пока будешь вести себя хорошо и не расстраивать Аню.

— Дрянь, — шепчет муж. А потом что-то клинит у него в мозгу, отчего он кричит, как безумный: — Сука, тупая сука, которая вздумала мне угрожать! Я тебя за это в порошок сотру! Сгною! Уничтожу!

В ответ на эту истерику можно только рассмеяться, но я не успеваю сделать и этого, в коридор врывается не вовремя вернувшийся с работы Никита.

В темном пространстве трудно что-то увидеть.

Зато я слышу хлопок и тихое «Иии», как будто неподалеку скулит щенок. И от этого звука воображение рисует страшное.

Умом я понимаю, что Никита не сделал ничего Белому. Он даже не смог бы его ударить, хотя бы потому, что с его габаритами будет трудно просто завести руку назад.

Я убеждаю себя, что все в порядке, но это протяжное «Иии» сводит с ума.

И почему в такой светлой квартире такой темный коридор?!

Пытаюсь нащупать рукой выключатель, но Никита, заметив это копошение у стены, рывком задвигает меня себе за спину. Будто, мне и правда грозит опасность.

Наконец рука попадает на пластиковую кнопку и в коридоре загорается свет, а вместе с ним горит алое пятно на щеке мужа.

О Боги, Никита дал Филиппу пощечину… Лучше бы он его убил, потому что такого унижения Белый никогда не простит.

И будто этого мало, мой защитник вколачивает последний гвоздь в крышку нашего гроба:

— Никогда не смей говорить так с Риммой. Ты даже ногтя ее не стоишь. Ты никто, прыщ на жопе, понял? И ты сам это знаешь, иначе не приперся бы сюда. Что, книжечка не пишется? Или манку с комочками есть надоело?

— Даже так, — Белый задумчиво потирает щеку, пока Нюра (а это несомненно была она) скулит в дальнем углу. Закрыв лицо руками, она сжалась в комок и продолжает плакать. Так горько, что на секунду становится ее жалко. Ровно на один короткий миг, пока она не поднимает свои прекрасные, но совершенно тупые глаза, и не произносит:

— Филипп Львович, уйдемте из этого страшного дома, мне нехорошо.

— Угу, — отстраненно повторяет Белый.

На свою музу он не смотрит, полностью сконцентрировался даже не на мне, а на Никите, который продолжает скалой закрывать мою фигуру.

— Твоя женщина дело говорит, идите и не возвращайтесь.

— А что говорит твоя? — Усмехается Белый. — Господи, Римма, я знал, что ты хочешь ребенка, но не настолько?! Могла бы просто усыновить в детском доме, но вместо этого завела себе несовершеннолетнего любовника.

Мышцы под пальцами напрягаются, и Никита дергается вперед, так что я едва успеваю схватить его за рубашку:

— Не надо, он того не стоит.

— Конечно, не стою… мальчик. Слушай свою женщину, и делай все, как она велит.

Все выглядит так, будто Белый нарывается специально. Ждет, что Никита сорвется и ударит его всерьез. И одному Богу известно, к чему это в итоге приведет.

— Никита, хороший мой, посмотри на меня.

Проскакиваю под его рукой, замираю напротив, осторожно поглаживая руками каменные мышцы на груди. Савранский напряжен, как молодой гепард, впервые учуявший запах крови. В глазах его, всегда таких ясных, сейчас клубится туман. Мгла.

— Никита, посмотри на меня.

Не сразу, но все-таки Савранский опускает взгляд вниз.

Я чувствую, как сердце его замедляет бег, начинает стучать ровно и осторожно, а сам он успокаивается.

— Вот так, милый.

Стараюсь встать на носочки, чтобы Никита смотрел только на меня, чтобы я заняла все его внимание. Неважно, что дальше скажет Белый, главное, чтобы мой вспыльчивый мальчик не сорвался и не сделал что-то страшное.

Я знаю истеричную натуру мужа. Даже из этой пощечины, он может сделать скандал, что говорить о полноценной драке? Нет, нам нельзя вестись на провокации.

Когда я чувствую, что Никита снова может контролировать себя, то и сама успокаиваюсь. Только сейчас понимаю, как мне на самом деле страшно. И боюсь я не за себя, а за этого голубоглазого дуралея!

— Фил, скажи, вы с Нюрой сами уйдете, или мне полицию вызвать? Уверена, это будет то еще зрелище.

— Сами, — цедит муж в сторону.

Аня подхватывает ручки его коляски и направляет ту к выходу. Нам с Савранским приходится отойти в нишу, чтобы дать Белому проехать по коридору. Я молюсь, чтобы ничего не случилось, чтобы коляска не застряла, и Филипп не задержался здесь даже на секунду. Но напрасно, поравнявшись с нами, Белый останавливается:

— Я ведь так просто этого тебе не оставлю, Римма, — зло тянет он, продолжая касаться пальцами щеки. На той до сих пор красным маком цветет след пощечины. Да, уверена, это первая драка в жизни моего благоверного, и он точно не сможет забыть такой позор.

На прощанье Нюра зачем-то выключает свет.

Когда мы остаемся одни, Никита кидается на меня, пытается обнять, ухватить короткую, жадную ласку, рассматривает мои руки, в поисках каких-то мифических синяков:

— Он ничего тебе не сделала? Не обидел? Господи, Римма, я так за тебя испугался!

И все-таки хорошо, что у меня в коридоре темно. Так Савранский не видит, что у меня от слез блестят глаза и дрожат губы. Никогда я не чувствовала, чтобы меня так любили, никогда не ощущала себя такой защищенной как с этим глупым, но самым чистым, самым прекрасным мужчиной.