Извращённое чувство

29. ДЖУЛИАН

Я уже сбился со счета, сколько раз я позволил Ясмин прикоснуться к себе без предупреждения, и я ненавижу эти ощущения.

Они похожи на утешающие объятия в холодную ночь. Мне они не неприятны, и это именно то, что меня напрягает больше всего.

Ужин с моей матерью прошёл не так, как я ожидал. Но я всегда недооцениваю её. Я знал, что это будет интересная встреча, и готовился к её неуважительному тону и попыткам спровоцировать меня. Однако не был готов к своей реакции на её бессердечное пренебрежение к человеку, с которым я решил провести остаток своей жизни.

Даже если не принимать во внимание тот факт, что всё это обман, и я шантажирую Ясмин, чтобы она проводила время со мной, моя мама не знает об этом. А нормальная мама — хорошая мама — сказала бы что-то большее, чем просто «давай поужинаем».

В другой ситуации я бы не обратил на это внимания. Но странная потребность в том, чтобы защитить наши отношения, начала размахивать перед моим лицом своим красным флажком, предупреждая, что если я не увезу нас оттуда, то всё будет испорчено. Мама заслужила это, но, как всегда, есть что-то, что связывает нас, даже спустя все эти годы. Это невидимая нить, которая надрывается каждый раз, когда она проявляет неуважение ко мне или вспоминает о моём детстве, будто я забыл о своих шрамах.

Но эта связь всё ещё существует, и я не знаю, как её разорвать.

Мне больно, что ей было абсолютно всё равно, что я привёл домой свою жену. Я ожидал, что она будет сердиться, но не думал, что она будет испытывать горечь по этому поводу.

Бог знает, почему.

— Знаешь, — говорит Ясмин, сидя на диване в гостиной, в элегантном наряде из чёрной юбки-карандаша и шёлковой блузки, и снимая каблуки. — Всё прошло не так, как я ожидала.

Я медленно кручу в руке бокал с виски, любуясь её красотой. Огонь в камине согревает комнату, а за окном осенний пейзаж создаёт уютную атмосферу. Солнце уже почти скрылось за горизонтом.

Подойдя к дивану, я сажусь, ставлю свой напиток на журнальный столик и беру в руки её ступню, проводя большими пальцами по своду.

Она стонет, ее глаза трепещут, а затем, словно осознав, что она делает, ее рука летит ко рту, на лице появляется смущенное выражение.

Я ухмыляюсь.

— Могу я дать тебе совет? — спрашивает она, наклоняя голову.

Мой большой палец прижимается к её пятке.

— Уверен, ты озвучишь его в независимости, хочу я этого или нет.

На её лице появляется задумчивое выражение.

— Если твоя мама действительно так больна, как она утверждает, тебе следует попытаться разобраться со всем, пока не стало слишком поздно.

Мои руки перестают двигаться, позволяя её ноге упасть на диван.

— Совет не принят во внимание, спасибо, — говорю я.

Она фыркает, скрещивая руки на груди.

— Она сказала, что умирает, Джулиан. Люди порой совершают странные поступки, когда осознают свою смертность. Посмотри на моего отца, — в конце её голос становится мягче, а в глазах появляется грусть. — Ты можешь поговорить со мной, знаешь? Если тебе тяжело от знания об её болезни. Если кто-то и понимает, каково это, то это я.

Она наклоняется ко мне, ее рука тянется к моей. Я отодвигаюсь, она вздыхает и убирает руку.

— Она умирает уже двадцать лет.

Ясмин ахает.

— Что?

— Она лгунья, Gattina. Она сделает всё, чтобы получить то, что хочет.

Её глаза сужаются.

— Ого, должно быть, это у вас семейное.

Она не ошибается. Яблоко от яблони недалеко падает, и всё, кем я являюсь, люди, которым мне пришлось причинить боль, чтобы добиться того, чего я добился, — это благодаря тем, кто меня вырастил. Я сын своей матери. Почти во всех отношениях.

Я щипаю себя за переносицу: её слова вызывают во мне иррациональный гнев.

— Тебе лучше пойти в свою комнату.

Гробовая тишина.

И вдруг в мою сторону летит туфля, едва не задевая меня. Я отскакиваю, ударившись спиной о подлокотник дивана, и смотрю на неё.

— Очень зрело.

— Меня уже тошнит от того, что ты постоянно указываешь мне, что делать, — выдавливает она из себя.

— А вот и наша маленькая паршивка, которую так долго не было видно, — говорю я, скрещивая руки на груди. — Я всё гадал, когда же ты перестанешь притворяться и покажешь своё истинное лицо.

— О, ну прошу, блять, прощения, — выплевывает она, наклоняясь вперед, чтобы ткнуть пальцем мне в грудь. — Прошу прощения за то, что я пытаюсь сыграть максимально выгодную для себя партию с картами, которые мне выпали. С картами, которые ты мне раздал.

Я сохраняю спокойствие, глядя на нее сверху вниз, когда она практически уже оказывается на мне, и говорю себе, что она не стоит моего времени. Она — всего лишь временная помеха. Даже несмотря на то, что от жара ее тела мой член становится все тверже, а руки напрягаются от желания схватить ее за бедра и показать, какое удовольствие я могу ей доставить, говоря, что ей делать.

— Не дай Бог, я попытаюсь сделать эту дерьмовую ситуацию, в которую ты меня загнал, более терпимой. Ты хоть представляешь, каково это? — её голос срывается, она опускает руку, сжимает её в кулак и бьёт себя в грудь, словно пытаясь избавиться от боли. — Мой отец умирает, Джулиан. Он правда, правда… умирает. И все, чего я хочу, все, о чем я могу думать, — это быть с ним. Но вместо этого я здесь, провожу время с тобой, человеком, которого должна ненавидеть

Она шмыгает носом, и моя челюсть напрягается, а руки я сжимаю в кулаки по бокам, чтобы не потянуть их к ней.

— Жизнь — штука непростая, не так ли, Gattina? Быть такой избалованной — это тяжкое бремя.

— И это самое поганое, не так ли? — перебивает она. — Я знаю. Я избалована. Мне никогда не приходилось учиться водить машину, готовить или складывать свою одежду. Не приходилось беспокоиться о том, чтобы овладеть каким-то жизненным навыком или профессией, потому что мне никогда в жизни не потребуется зарабатывать себе на жизнь самой. И это само по себе тюрьма. Такое чувство, что я застряла на вершине колокольни, спряталась и никогда не смогу увидеть свет. Если ты этого не видишь, если ты не способен сопереживать, тогда я не знаю, зачем вообще тебе что-то объяснять.

Я стискиваю зубы.

— Мой отец пытался продать меня первому встречному, потому что знал, что я не смогу выжить в одиночку, — продолжает она. — И он был прав. И я уверена, тебе это нравится, не так ли? Ты держишь меня здесь, в своей власти, и знаешь, что я нихера не могу для себя сделать.

— Бедная богатая девочка, — шиплю я, наклоняясь, пока наши взгляды не встречаются. — Ты понятия не имеешь, каково это — испытывать трудности, не имеешь понятия о настоящей травме. Сочувствую, что тебе приходится иметь дело с заботливым отцом, живущим в особняке площадью двадцать тысяч квадратных футов, готовым подарить тебе весь мир и осыпающим тебя таким количеством любови из страха потерять тебя.

Слезы наворачиваются на её глаза, делая их ещё красивее. Возможно, ещё более чувственными.

— Как ты это выносишь? — спрашиваю я с оттенком сарказма в голосе. — Должно быть, так трудно поддерживать с ним стабильные, здоровые отношения.

— Не вымещай на мне свою злость из-за своих плохих отношений со своей матерью, — огрызается она. — Знаешь, что я тебе скажу, Джулиан? Если ты не изменишься сейчас, если ты хотя бы не попытаешься, то потом, когда она умрёт, ты будешь об этом жалеть всю оставшуюся жизнь, — она замолкает и смотрит на меня с отвращением. — Но, полагаю, этого и следовало ожидать от человека, у которого по венам вместо крови течет яд.

— Ты немного драматизируешь, — отвечаю я.

Она пытается оттолкнуть меня, но я хватаю её за запястья и крепко прижимаю к себе.

— Ты дьявол, Джулиан Фарачи. И я надеюсь, что ты будешь гореть в аду, — говорит она.

Я прижимаюсь к ней всем телом. Ярость пульсирует в моем теле в такт биению сердца, заполняя кровеносную систему, пока я не вижу ничего, кроме красного цвета.

Быстрым движением я хватаю её за запястья и тяну, пока её тело не летит вперед и не опускается на мои колени. Она удивленно взвизгивает и начинает сопротивляться, но мое предплечье давит ей на спину, и маленькие молнии удовольствия пробегают по всей длине моего члена, в то время как она извивается на моем члене, делая его таким твердым, что он упирается в молнию моих брюк.

Другой рукой я задираю облегающую черную юбку, которую она не переставала трогать ранее, обнажая её округлые ягодицы, готовые к наказанию.

Без раздумий я опускаю руку, и шлепок гулко отдается в комнате и отскакивает от стен. Мой член возбужденно дергается, когда я провожу пальцами по ее плоти, успокаивая кожу.

Взглянув на нее, я ослабляю хватку, понимая, что она больше не сопротивляется. Она просто лежит на животе, ее локти погружены в диванную подушку, а дыхание настолько тяжелое, что я чувствую, как оно вырывается из ее легких.

— Давно пора было научить тебя держать язык за зубами, — бормочу я, проводя рукой по её коже.

— Ты что, только что отшлёпал меня?

Я склоняюсь к ней, почти касаясь губами её уха.

— Если ты хочешь, чтобы я остановился, только скажи. Иначе я сделаю это снова, Gattina. Снова и снова, пока твоя задница не начнет болеть так, что ты не сможешь сидеть несколько дней, а твоя сладкая киска не попросит, чтобы ей тоже уделили внимания.

Она резко вдыхает, её тело извивается в моих руках, и я чувствую, как мой живот сжимается от удовольствия. Я делаю паузу, ожидая, что же она скажет, но тишина звенит громче, чем когда-либо, как я, впрочем, и предполагал.

— А теперь извинись, — говорю я.

— Иди нахуй, — отвечает она.

Шлепок.

Жжение пронизывает мою ладонь, когда я снова провожу рукой по её ягодице.

Она пытается освободиться из моих объятий, но я не позволяю ей вырваться, вместо этого крепко прижимая её к себе, пока мой член не упирается ей в живот.

— Интересное предложение, но я бы предпочёл трахнуть тебя, жена, — шепчу я. — Но пока маленькие паршивки не научатся хорошо себя вести, они не получат того, чего хотят. А сейчас, — мои пальцы скользят по покрасневшему участку на её ягодицах. — Будь хорошей девочкой и делай то, что я говорю.

Она поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня, в её глазах горит огонь, зрачки расширены, а черты лица выдают желание. Она может сколько угодно притворяться, что ей это не нравится. Но мы оба знаем правду. Это то, что ей необходимо.

И я именно тот мужчина, который может ей это дать.

— Я не буду просить прощения, — бормочет она.

Мой член пульсирует от её неповиновения.

Шлепок. Шлепок. Шлепок.

Еще три шлепка подряд, и она еще глубже погружается в мои объятия, ее ворчание перерастает в стоны.

— Джулиан, — выдыхает она. — Пожалуйста…

Мои пальцы проскальзывают между ее бедер, пробегая по кружевам нижнего белья, её киска такая мокрая, что ткань теперь влажная.

— Ты знаешь, чего я хочу.

— Прошу прощения, — наконец произносит она, прижимаясь ко мне.

— Я не расслышал.

— Прошу прощения, — повторяет она.

Я склоняюсь и нежно касаюсь губами покрасневшего участка на её ягодице.

— Ты такая сексуальная, когда хорошо себя ведёшь.

Расслабив предплечье, я жду, что она пошевелится, но она не двигается, предпочитая оставаться в лежачем положении. Момент кажется хрупким, и я двигаюсь, чтобы обхватить ее тело руками, притягивая к себе и крепко прижимая к груди.

Это странно — вот так… обниматься. Но то, что я сделал, было волнующим и напряженным, и, хотя я знаю, что ей это понравилось, я также знаю, что важно убедиться, что она знает, что хорошо справилась.

Что доставила мне удовольствие.

Мы сидим так несколько минут, а потом я отодвигаю ее в сторону, чтобы ей было удобно на диване. Она протягивает руки, чтобы вернуть меня обратно.

— Куда ты?

— Не двигайся, — я убираю волосы с её лица. — Я сейчас вернусь.

Она что-то бормочет, её глаза становятся стеклянными, и я иду по коридору к аптечке, чтобы взять крем с арникой и убедиться, что у неё не будет синяков.

Когда я возвращаюсь, то замечаю, что она всё ещё сидит на месте и смотрит на меня с мягкой улыбкой.

Я подхожу к ней и похлопываю по бедру.

— Вставай.

Она послушно поднимается, и я снова укладываю её к себе на колени, слегка потирая то место, которое шлепал, а затем открываю крем и наношу его на кожу.

— Когда мне было три года, — начинаю я, — мне в руки попал плюшевый мишка. Он ранее принадлежал какому-то мальчишке, жившему в соседнем квартале, который больше не хотел с ним играть. Игрушка была грязная, подержанная и уже разваливалась по швам, но она была моя.

Ясмин слегка отстраняется и поворачивает ко мне лицо. Её глаза расширяются от моего признания.

— В тот вечер, когда отец вернулся домой, он увидел меня с ним. Я испугался, что он отнимет его у меня, поэтому, не дожидаясь, пока он это сделает, побежал в свою комнату и нашел место, где спрятал его, под рейками моей маленькой кровати, — от этих воспоминаний у меня перехватывает дыхание, и я с трудом сглатываю боль. — Я даже не успел выйти из комнаты, как услышал крик матери и его гневные слова о том, что она неправильно воспитывает своего сына.

— Господи, — шепчет Ясмин.

— Но он никогда не вымещал на мне свою злость. Всегда доставалось ей. Она не смогла сделать из меня настоящего мужчину. Она как-то не так приготовила ужин. Иногда, мне кажется, его раздражало то, как она дышит. Это всегда была её вина, — я стиснул зубы, морща нос от усиливающегося жжения. — Но моя мать — женщина с мстительным характером, и она знала, кто на самом деле виноват, — мой взгляд стал рассеянным, и я уставился на стену позади Ясмин, воспоминания были такими яркими, словно я сам там присутствовал. — Я помню, как моя мать впервые ударила меня. Спустя несколько часов после того, как её собственные крики стихли, а мой отец поехал в бар, я лежал в постели, крепко прижимая этого дурацкого, блять, медведя к моей груди. И она ворвалась в комнату с запёкшейся кровью вокруг носа, синяком под глазом размером с Нью-Йорк и ремнём моего отца, обмотанным вокруг её кулака, — я задрал рубашку, обнажив маленький шрам, один из многих, скрытых под татуировками. — Она любила использовать металлическую бляшку. Чтобы точно донести свою точку зрения, — я тихо смеюсь. — Я заметил в её глазах слёзы, но она пообещала, что это продлится недолго. Но полагаю, в этом и есть суть насилия. Боль всегда остается, даже когда синяки исчезают.

Из уголка глаза Ясмин вытекает слеза, и я отпускаю ее запястья, протягивая руку, чтобы смахнуть ее, и позволяю большому пальцу погладить ее идеальное лицо.

— Когда ты ребенок, ты не знаешь ничего лучшего. Единственное, что ты знаешь, — это то, что она твоя мама, а мамы должны любить тебя. Быть твоим убежищем. А не наоборот. Я просто хотел для нее лучшего, даже после того, как она стала причиной стольких моих страданий.

— Джулиан…

Я пытаюсь успокоить её, мои руки продолжают гладить её кожу.

— Поэтому, я мечтаю о том, чтобы она умерла. Чтобы избавиться от чувства вины, которое разъедает меня, как гнойная рана. Если бы меня не было, у неё не было бы столько проблем, — говорю я.

Меня переполняют эмоции, они бурлят внутри, наполняя грудь и вены. Я теряю способность мыслить здраво. Их слишком много. Слишком. Мне нужно что-то сделать, чтобы всё прошло.

Ясмин поворачивается у меня на коленях, я позволяю ей. Она смотрит на меня снизу вверх, и в её глазах появляется новое выражение, которого я никогда раньше не видел. Я не знаю, нравится мне оно или нет.

Мои пальцы скользят по лицу Ясмин, пока я не беру её за подбородок и не поднимаю, притягивая к себе.

— Если я дьявол, amore mio, то бросай камни в того, кто меня создал, — говорю я.

А потом я целую её.