Какие планы на Рождество?

Глава 11

Вечеринка затянулась допоздна, и чемодан я окончательно застегнула только утром. Несмотря на это, когда Давид позвонил в дверь, я была уже полностью собрана.

— Итак, вы готовы провести пять самых фантастических дней в вашей жизни? — спрашивает он, как только я открываю дверь.

— Будь я поразвязней, ответила бы, что возбуждена как моль у двери мехового салона.

Он смотрит на меня и вдруг от души улыбается.

— Сами придумали?

— Нет. Слышала, какой-то парень так пошутил однажды по радио, и с тех пор мне хотелось ввинтить это в разговор.

— Шутка что надо. Я ее запишу. Где ваш багаж?

— Вот он. Чемодан.

Он оборачивается и, кажется, очень удивлен:

— И только? Нет! Не может быть.

— Да, только он, а что вас так удивляет?

— Не знаю, говорят, женщины вообще не приспособлены для путешествий налегке. Вот моя сестра, например…

— И опять эти ваши сексистские клише! Сколько еще вам повторять? Не все девушки чахнут по прекрасному принцу и не все путешествуют с четырьмя чемоданами и двадцатью четырьмя парами обуви. И чего же, интересно, вы еще ожидаете? Падений в обморок? Боязни пауков? Топографического кретинизма? Хотите увидеть все сразу?

— О, это бы с удовольствием, но впереди у нас немало километров пути. А поскольку штурман из вас так себе, то мне бы не хотелось потратить пару лишних часов на дорогу.

— У меня на телефоне скачан навигатор Waze. А сейчас, вот в этот самый момент, меня преследует желание выцарапать вам глаза ложечкой для карвинга, знаете, которой из дыни шарики выковыривают.

Его это явно не испугало, потому что он от души расхохотался.

— Подкалывать вас — сущее удовольствие, — сказал он, потянувшись к моему чемодану.

— Я и сама справлюсь. Вы мне не нужны.

— Прекрасно, прекрасно. Если даже простая любезность для вас сексизм, тогда я не настаиваю.

Хватаюсь за свой чемодан и понимаю, что весит он, мягко говоря, целую тонну. Но лучше уж съесть живых слизней, чем попросить о помощи.

Предчувствую, что впереди пять самых долгих дней в моей жизни. Еще хуже, чем каникулы у кузины моей матушки, в которые я в основном сидела на диване надутая из-за того, что мне не давали куклу, краем глаза следя за тем, как они целыми днями играют в скрабл. Время тянулось бесконечно.

Наконец в паркинге, спустившись с чемоданом в руке четыре этажа без лифта и наверняка уже заполучив воспаление сухожилия в тройном размере, я вижу перед собой камеру видеонаблюдения. Зная, с кем приходится иметь дело, я опережаю его и говорю:

— Если вы еще когда-нибудь позволите себе хоть один пошлый намек, предупреждаю вас, я поднимаюсь обратно вместе с чемоданом, и плевать на мою честь.

— Ничего я говорить не стану. Вот только мне жалко ваше плечо. Я припарковался вон там, — и он указывает на черный сверкающий кабриолет.

— Это что, ваша машина?

— Ну да, а что?

— Я думала, что…

— Что охранник дома, тип вроде меня, не может позволить себе такой прекрасный автомобиль? — перебивает он. — А вы ожидали увидеть старую и вконец раздолбанную двести пятую модель? Вижу, в вас тоже предостаточно стереотипов, — он разводит руками, подмигивая мне.

— Нет, нисколько, но признайтесь, что… Хотя нет, ничего.

— Это подарок моего отца. Он подарил мне ее на… Давненько это было, чего теперь вспоминать. Так вы садитесь? — спрашивает он, с широкой улыбкой распахивая передо мной дверцу.

Как это возможно, что один и тот же тип одновременно и так отвратителен, и так обольстителен?

Я всегда любила поездки на автомобиле. У меня-то водительских прав нет, зато я просто обожала быть пассажиркой. Смотрела, как за окном проплывают пейзажи, и отпускала фантазию на волю. Чаще всего я в конце концов засыпала, убаюканная шумом мотора.

Родители рассказывали, что совсем малышкой я часто плакала, и вот однажды, уже не зная, как со мной справиться, и размышляя, что предпочесть — шмякнуть меня об стенку или выкинуть в помойку, они решили утихомирить мой рев, катая на машине. Вариант менее экологичный, но и менее опасный. Оказывается, я немедленно переставала реветь и уже через несколько километров засыпала.

Я наблюдаю за Давидом — он сосредоточен на дороге и кажется слишком напряженным для человека, который едет навестить семью на рождественские каникулы.

— А вы серьезно готовитесь ко встрече с людьми, которых любите, — говорю я, просто чтобы прервать молчание.

— С чего вдруг такие выводы?

— Ваше лицо. Оно раздраженное и напряженное. И вы за целый час не сказали мне ни единой гадости.

— Ого, этого не хватает? Если вам так легко можно доставить удовольствие, я попробую.

— О, не церемоньтесь. Но могли бы хоть что-нибудь рассказать мне про вашу семью. Мне же предстоит отыгрывать роль вашей милой подружки.

— И что вы хотите узнать?

— Ну, сама не знаю. Кто там будет, например?

— Моя мать Элен. Одна из ее лучших подруг Валери, она нам всем как тетушка, а еще моя сестра Маделина и ее муж Людовик. И мой брат.

— Которого тоже как-то зовут? — уточняю я, будто это не само собой разумеется.

Вдруг чувство, что в кабине стало нечем дышать.

— Донован.

Он так выплюнул это имя, словно ему в рот попал песок.

— Ах да. Еще Бумазей, это наша собачка.

— Бумазей? Какая прелестная кличка. Пудель или йоркшир?

— Горная пиренейская порода.

— Горная? Пиренейская? И его зовут Бумазей?

— Да. Почему бы ему не зваться Бумазеем?

— Да просто так. Если, например, он попадает в компанию других пиренейских горных псов — нелегко ему, наверное, придется с такой кличкой. У бачков с собачьим кормом, думается мне, будет стоять громкий собачий хохот.

— Это может вас удивить, но я уже много лет активно борюсь со стереотипами по отношению к собакам. Когда видят немецкую овчарку, сразу думают, что ее зовут Рекс, Гурт или Макс — короче, имя как резкий сухой щелчок, сразу вызывающий страх. А если присмотреться — может, этой немецкой овчарке больше понравилось бы называться Леденцом, Нежностью или Перышком. Долой эту диктатуру собачьих имен. Нашу горную пиренейскую собаку зовут Бумазей, и точка.

Жду, что он сейчас рассмеется, но он как никогда серьезен. И неожиданно, и трогательно.

— Итак, мы будем с вашей матерью, ее подругой, которая вам вместо тети, сестрой, зятем, братом и псом Бумазеем. А вашего отца что, не будет?

— Нет. Мой отец умер несколько лет назад. Он работал в группе горных спасателей. Как-то ближе к вечеру после обвала снежной лавины их вызвали разыскивать исчезнувшую шведскую туристку. Несмотря на все предосторожности, их накрыло следующей лавиной. Два сотрудника группы, одним из которых был мой отец, так и не смогли выбраться.

— Как это ужасно. Простите, я не знала. Очень сожалею.

— Что теперь говорить. Он знал, что работа связана с риском.

Взволнованная, я накрываю ладонью руку Давида. Скосив на меня взгляд, он вдруг начинает хохотать.

— Не забегайте вперед далеко, а то выйдет слишком легко.

— Простите, что?

— Мой отец не умирал. Но для меня он почти не существует. Последние новости про него — что он где-то в Австралии с новой женой, которая его на двадцать лет моложе. Он взял и быстренько свинтил от матери два года назад, чтобы, так сказать, наверстать упущенное время. Со скандалом и долгами.

— Подумать только, а ведь я готова была вас пожалеть! Как можно лгать о таких тяжелых обстоятельствах?

— Признаю, это была плохая шутка. Но видели бы вы свое лицо. Еще несколько минут, и вы бросились бы мне на шею, чтобы утешить. Между прочим, ваша рука еще лежит на моей.

— Подумаешь, — обиженно отвечаю я, поспешно отдергивая руку.

Стоит мне только почувствовать к нему симпатию, подумав, что предстоящие дни пройдут не так уж плохо, — как вдруг он умудряется оправдать мое первое впечатление. Этот тип невыносим. Отворачиваюсь и опять погружаюсь в созерцание пролетающих за окном пейзажей.

Проходит несколько минут, пока он не решается прервать молчание, ставшее уже тяжелым.

— Мне очень жаль, Полина. Мне не следовало шутить на такую тему. Это было совсем не смешно. Ведь я говорил вам, что у меня своеобразное чувство юмора.

— Да, вам не следовало шутить.

Я растаяла, сама того не желая. По крайней мере, можно сказать одно — мужчин, способных вот так извиниться, я встречала в своей жизни не часто.

— Впредь буду довольствоваться обычными шутками про вашего помощника директора по кадрам.

Нет, мне кажется, что под конец поездки я все-таки пришибу этого парня лопатой.

Часа через два с половиной мы останавливаемся в деревне в нескольких километрах от выезда на автотрассу — перекусить. Видимо, путь впереди еще долгий, но урчание желудка оказалось сильней.

— Заезжаю сюда каждый раз, как еду к матери, — объясняет он. — У них тут лучшие трюфеля во всем регионе.

Мы делаем заказ, и в ожидании, пока нам его принесут, я не без опаски все-таки снова спрашиваю его про семью.

— Брат и сестра старше вас?

— Сестра старше, причем не упускает случая мне про это напомнить. Ей на три года больше, чем мне. А брат самый младший в семье. Он на год моложе меня.

— Посерединке быть непросто, понимаю…

— Что вы об этом знаете? — перебивает он грубо. — Не вы ли мне говорили, что вы единственная дочь?

— Да… Но это не мешает мне иметь друзей, у которых тоже есть братья и сестры, и понимать, что быть посередке — позиция не самая желанная. Или я задела чувствительную струну?

— Нет, ничуть.

По быстроте ответа понимаю: он врет. Ну вот, случайно раскопала его слабости.

— Расскажите о вашей сестре.

— Что вы хотите знать?

— Чем занимается в жизни, какая она, ну все такое. Как обычно.

— Она модельер. Шьет подвенечные платья. И в Санта-Две-Ёлки у нее собственный бутик.

— Бутик подвенечных платьев, затерянный в деревушке на вершине горы?

— Да. А почему нет?

— Это местечко кажется смешным для торговли свадебными платьями.

— Ошибаетесь! Атмосфера там весьма располагает как к заключению брака, так и к торжественной церемонии. Ежегодно множество людей приезжает сыграть свадьбу именно в нашу деревню. Маделина со своими платьями там почти звезда.

— Вы сказали, что она замужем.

— Да, за Людовиком, это любовь ее юности. Они познакомились в лицее и с тех пор не расставались.

— Судя по вашему лицу, вас это не слишком воодушевляет.

— Нет-нет, я обожаю своего зятя, это парень что надо, и самое меньшее, что можно сказать о нем, — он до сих пор безумно влюблен в нее. Просто я так и не понял, можно ли их считать исключением. Столько лет быть с одним и тем же, никогда не утомляясь или не испытывая желания уйти, мне это кажется, ну… Скажем просто — такое не для меня. Между прочим, Маделина беременна. Они с Людо ждут первого ребенка — наконец решились ввиду естественного и неистребимого желания моей матери стать бабушкой.

— А ваш брат?

— О нем и сказать-то нечего. Донован, он и есть Донован. Семейная знаменитость, с тех пор как устроился работать манекенщиком. Ага, вот и официант с нашими трюфелями, потом скажете мне, как они вам!

Подозреваю, что он слишком обрадовался перемене темы. Не нужно быть психологом, чтобы догадаться о скрытом соперничестве братьев. Он втыкает вилку в блюдо с преувеличенным энтузиазмом, явно стараясь отвлечь мое внимание. Это оказывает на меня совершенно противоположное действие и вызывает любопытство. Никогда не умела, как говорится, останавливаться на полдороге.

— Манекенщик? Так, значит, он красавчик?

Каждому свой черед — теперь забавляюсь я: вижу, нервы у него на пределе.

— Говорят, да… — отвечает он мне со слоновьей грацией. — Но я не лучший судья в этом вопросе.

— А вы друг с другом ладите?

— Вы так и будете всю нашу трапезу говорить только о моем брате?

Меня удивляет нотка агрессии, промелькнувшая вдруг в его голосе.

— Нет.

— Вот и хорошо. Потому что у вас в тарелке настоящее чудо, и не стоит дать ему остыть.

Месседж принят. По крайней мере на эту минуту. Но пусть он не думает, что я забуду и успокоюсь. В любом случае, раз уж я проведу ближайшие дни рядом с ним, то точно не отстану.

Мое воодушевление удивляет даже меня саму.

Доедаем почти молча. Перебрасываемся репликами разве что о трюфелях — они и впрямь великолепные.

После вкусной и плотной еды меня почти мгновенно тянет ко сну — что и происходит, едва мы снова трогаемся в путь.

Убаюканная покачиванием машины и мягким вождением Давида, я дремлю еще почти два часа.

— Уже приехали? — Мой язык еле ворочается, когда я приоткрываю один глаз.

— А вы знаете, что спите с открытым ртом? Зрелище совершенно очаровательное. Иногда вы издаете даже легкие стоны, похожие на сексуальные стоны; вот если б вы еще и слюни не пускали.

Провожу рукой по щеке, и действительно: там влажно. В нормальное время, да еще в машине с красивым мужиком, я была бы до смерти уязвлена. Но раз тут и речи не может быть ни о каком флирте — снова берусь за свое.

— Зато нет ни единого шанса, что у вас разовьются ко мне любовные чувства. А то мне было бы смертельно скучно давать вам отпор.

— Я не так прост — думаю, я скорее из тех, кому трудно отказать.

Вот куда может нас завести словесная перепалка, пусть и шуточная!

— Отвечая на твой вопрос — по-моему, самое время перейти уже на «ты», правда? — нам остается ехать еще около двухсот километров.

— Восхитительно! Скорей бы туда. Так и хочется познакомиться с твоей семьей. Надеюсь, я им понравлюсь.

— Ах вот как? — спрашивает он, явно удивленный.

— Да нет же, на самом деле мне наплевать. Милый, я забыла надеть новые трусики! Так сказала бы настоящая подружка, а? Прости, забыла тебя предупредить, что уже вошла в роль.

Настал мой черед расхохотаться ему прямо в морду. Не хочу признаваться, что на самом деле мне далеко не плевать. Я из тех, кто любит производить приятное впечатление. Как им дорожил мой дедушка, без конца внушавший мне: «Очень важно, моя Полинетточка, произвести хорошее впечатление. Потому что никто не знает, как повернется жизнь через много-много лет».

— Что-то мне подсказывает, что в эти несколько дней покоя мне ждать не стоит.

— О, ты еще пожалеешь, что тогда не попросил петь тебе колыбельные! Тем более что у меня очень приятный голос.

Давид несколько мгновений внимательно разглядывает меня, и я чувствую, как мои щеки начинают пылать.

— Нет, уверен, что не пожалею.

Последние километры мы едем в полном молчании. Не то чтоб я надулась или совсем не хотела продолжать разговор, но силу рвотных позывов из-за горных виражей я явно недооценила. Боюсь, что стоит мне открыть рот, как придется извергнуть все содержимое желудка на приборную панель.

— Мы у цели! — объявляет Давид, паркуясь у огромного шале с фасадом, увешанным зажженными белыми гирляндами. — Все нормально? — озабоченно спрашивает он, уже отстегнув свой ремень безопасности и поворачиваясь ко мне.

— Да, да, — бормочу я в ответ.

— Да ты совсем зеленая… Тебе надо бы…

Не дав ему закончить фразу, я поспешно открываю дверцу. Мне нужно на воздух. Тут же меня до костей пронизывает холодный ветер. Глядя исключительно на дорогу и повторяя про себя мантру «только бы не стошнило», я не обратила внимания на снижение температуры за окнами.

Пусть даже вдох всеми легкими немедленно превращает меня в ледышку, это все же немного смягчает мои рвотные позывы.

— Ты уверена, что все хорошо? — спрашивает явно встревоженный Давид. — Надо было сказать в машине, что тебе плохо, я бы предупреждал о виражах…

— Я впервые в горах. Но это пройдет. Мне нужно всего несколько минут, и тогда… Вот, мне уже полегчало.

В доказательство я стараюсь улыбнуться — и немедленно блюю на свои ботинки.

— Если это коварный план, чтобы я ни в коем случае не влюбился, то, право же, хватило бы и слюней.

— Закрепим для верности. Лучше не искушать судьбу, — отвечаю я ему в тон.

Тут бы самое время сунуть ему в трусы побольше снега. Хорошую такую горсть, в мгновение ока превратившую его член в скукоженную коктейльную креветку, но по его взгляду я понимаю, что он склонен свести все в шутку.

И это меня трогает.

Полина, остановись! У тебя от такого типа все внутри переворачивается. Ты здесь для того, чтобы он стер компрометирующую запись. Не может быть и речи о том, чтобы он показался тебе хоть немного симпатичным. Ты ведь и так уже находишь его довольно приятным…

Подышав десять минут морозным воздухом Санта-Две-Ёлки и полностью опорожнив желудок, я определенно чувствую себя лучше.

Если семья слышала шум подъехавшей машины, тогда они все наверняка недоумевают, какого черта мы так долго торчим на холоде. Только бы они не видели, как меня вырвало…

Ну я и размечталась о том, как произвести приятное впечатление, — они могут подумать, что я беременна. Когда видят, что женщину тошнит, сразу думают именно про это. Если, конечно, она не пьяна вдрызг.

К счастью для меня, в это время года ночь наступает быстро: уже начинает темнеть, хотя еще нет даже шести часов вечера.

Лишь коротенькая аллея и несколько ступеней отделяют нас от входа в шале, обрамленного деревянной террасой. Издалека дом показался мне огромным, но сейчас, вблизи, он куда больше похож на замок, чем на пастушью горную хижину. Мало того что входная дверь весьма массивная и шире обычного, прямо на ней вырезана рождественская елка. А если присмотреться — резная не только дверь: на фасаде кругом рождественские елочки, снеговички и всякие разные санки. Сомневаться не приходится — мы у безумных последователей Санта-Клауса.

Прежде чем позвонить в дверь, Давид одаривает меня издевательской улыбкой:

— Готова?

А что, разве у меня есть выбор? Даже если прямо сейчас вырваться и сбежать — разве останется у меня хоть один шанс выжить?

— Готова.

Ибо — взглянем в лицо фактам — куда вероятнее, что отыщут не живую и здоровую меня, а мои обглоданные волками косточки. Чему быть, того не миновать. Последние секунды перед погружением в неизвестность я использую, чтоб мысленно послать ко всем чертям Эрве и поклясться себе: больше никогда никаких перепихонов у стенки с кем попало.