Какие планы на Рождество?

Глава 12

Давид звонит в дверь, и то, с какой готовностью она распахивается, подтверждает, что с самого нашего прибытия за нами самым внимательным образом велась слежка из окна. Спасибо снегу, которого вокруг в изобилии, — им я успела отчистить свои ботинки, так что удастся избежать объяснений.

— Давид, мой дорогой! Я так счастлива, что ты приехал. Но что же вы, проходите, проходите, на дворе лютый мороз, такой под силу выдержать только эльфам.

Мы только-только переступили порог, как вдруг громадный белый пес с длинной и пушистой шерстью с лаем бросается к нам, неистово виляя хвостом. Давид приседает, чтобы приласкать его, а тот облизывает ему щеку длиннющим розовым языком, едва не опрокидывая назад.

— Бумазей! Оставь Давида в покое, он, знаешь ли, и так промок с улицы.

Передо мной — женщина среднего роста, белокурые волосы заплетены в длинную густую косу, на ней пуловер цвета морской волны со снеговиком, вместо носа у него самая настоящая морковка.

Мне приходится закусить губу, чтобы не расхохотаться и не сорвать выпирающую морковку, чтобы сказать ей «здрасьте».

— Добрый вечер, мама. А ты явно в форме, — отвечает ей Давид, сжимая в объятиях и целуя в щечку.

Интересно, как это ему удалось с морковкой-то…

— Сам знаешь, в это время года я всегда молодею на двадцать лет! Я бы из всех месяцев в году оставила только декабрь![11]

Мать Давида оборачивается ко мне с приветливой улыбкой.

— Добрый вечер, Полина, добро пожаловать в Санта-Две-Ёлки.

Когда я протягиваю ей руку, она подходит и крепко обнимает меня.

Ой-ой-ой, кажется, морковка уперлась мне в живот… Только бы не расхохотаться…

— Главное — никаких формальностей, никаких «мадам», называйте меня просто Элен. Нечасто мой сынок решается представить нам свою подружку…

— Спасибо за прием, Элен, — бормочу я, еще не успев прийти в себя — таким нежным было это приветствие.

Когда она отходит, дав нам время разобраться с чемоданами, я осматриваю внутреннее убранство шале. Здесь так красиво, что у меня на миг перехватывает дыхание.

Первый этаж занимает по меньшей мере двести квадратных метров. Широченные балки тянутся под самым потолком, на котором висит громадная люстра со множеством ветвей и стеклянных шаров-ламп, под ногами лакированный паркет, на нем повсюду большие светло-серые ковры с густым ворсом.

Слева гостиная с диваном, на котором лежат пестрые подушки и аккуратно сложенные пледы, — он может вместить по меньшей мере человек пятнадцать. Рядом белый низкий лакированный столик со множеством подносов, а на них стаканы, кружки и даже несколько графинчиков разных форм и размеров; круглый подвесной камин из черного алюминия, в котором потрескивает огонь — от него по всей комнате разливается очень приятное тепло, а еще рядом полная книг библиотека и кресла с подставками для ног.

Если пройти вглубь, поднявшись на две ступеньки, — там будет столовая. Длинный стол из массивной древесины, окруженный стульями со светлой обивкой сидений. Различаю на стенах десятки умело развешанных фотографий.

Справа кухня. В ней, светлой и тоже обитой древесиной, пожалуй, уместилась бы вся моя квартирка. Кухонный гарнитур, десятки шкафов, духовой шкаф, от которого у моей бабушки потекли бы слюнки, этажерки, на которых красуются бокалы и зеленые комнатные растения.

Прямо передо мной, за лестницей — ведущей, надо полагать, к спальням, — бескрайний проем окна, почти во всю стену, открывающий вид на горы — только бы завтра мне не грохнуться в обморок от такого зрелища при дневном свете.

— Да у вас просто бесподобно! — восклицаю я, покоренная.

— Большое спасибо. С годами мне все больше верится, что нам удалось наполнить это место теплом и уютом, — отвечает Элен, явно довольная тем, как у меня заблестели глаза.

Неудивительно, что Давид не пожелал привозить сюда свою подружку: побывав в таком шале, большинство девушек тут же начали бы строить несбыточные планы, в которых непременно фигурировали бы подвенечное белое платье и обручальное колечко.

— Вы наверняка устали после долгой дороги, — продолжает Элен, — не хотите ли немножечко отдохнуть в вашей комнате? Открытие сезона намечено только на половину восьмого. У вас почти два часа, чтобы распаковать чемоданы и… кое для чего еще, кто знает, чего вам захочется, — заканчивает она и подмигивает мне.

Что-то я не поняла. На что это она намекает?

— Мама… — смущенно произносит Давид.

Так и есть. Она намекает именно на то, о чем я подумала.

Я опять вспоминаю своих родителей: они никогда не позволяли мне провести ночь в одной постели с парнем у них в доме. Видимо, Санта-Две-Ёлки находится в параллельном мире, очень свободном от предрассудков.

Давид берет свой чемодан и идет к лестнице.

— Ты идешь, Полина? Я покажу тебе расположение комнат на этаже.

Усвоил, видно, урок нынешнего утра, раз больше даже не предлагает донести мой багаж — боится, что отошью. А если сейчас ему сказать, что я не против, — сочтет расчетливой занудой, пользующейся моментом? «Ну уж нет…» — ворчу я про себя, хватая свой чемодан и ковыляя следом за ним.

Второй этаж — это мезонин — так же впечатляет, как и первый. Площадка, такая широкая, что на ней без труда уместилась бы постель размера кинг-сайз, а вокруг несколько дверей — догадываюсь, что это входы в спальни. Я успеваю насчитать семь, когда Давид останавливается у одной из них и открывает ее.

— Входи, — приглашает он.

Комната столь же прекрасна, как можно было ожидать, уже осмотрев шале. Очень просторная, вид, конечно, на горы, обшивка стен, само собой, деревянная, громадная кровать с балдахином, тяжелые бежевые шторы, пушистый ковер, ароматические свечи и стоящие там и тут сухие цветы…

— Годится, приятель! — восклицаю я, отчего Давид тут же смеется. — Прости, но — вау! У тебя дьявольски прекрасно.

— Это местечко принадлежит моей матери, это семейное достояние. Но все равно спасибо. Шале действительно симпатичное.

— Симпатичное? Тебе стоит получше разобраться в значении этого слова, вот что. Вот у моих родителей домик симпатичный, потому что вокруг него прелестный садик; и у родителей Жозефины домик очень симпатичный, там у них красивая веранда. А такое шале назвать «симпатичным» никак нельзя — решительно, оно просто грандиозное! Для такого уровня слово «симпатично» все равно что оскорбление. Я тут едва осмеливаюсь дышать, до того оно прекрасное и роскошное.

Уж не знаю почему, но после этих слов Давид тут же смутился. Однако в его взгляде я читаю — он тоже, как и его мать, очень рад тому, что мне так понравилось его семейное гнездо.

— Если захочешь принять душ — ванная комната за твоей спиной, — добавляет он, показывая на раздвижную дверь почти рядом с постелью.

— В этой спальне есть своя ванная? — Я в восхищении, как ребенок у входа в Диснейленд.

— Тут в каждой спальне есть своя ванная комната. Просто так практичней.

— Практично… Симпатично… Кажется, тебе и правда нужно поработать над своим словарным запасом.

Расхаживая по комнате, я внимательнее рассматриваю все подробности ее декора. Вряд ли мне еще раз удастся побывать в таком месте, поэтому я стараюсь запомнить интерьер в мельчайших деталях.

Потом сажусь на кровать — а матрас такой мягкий, что у меня поневоле вырывается одобрительное и долгое «ох-х-х».

В это время Давид распаковывает свой чемодан и раскладывает вещи в шкаф. Наблюдаю за ним краем глаза — у него сжаты челюсти. Что такого могло уже произойти, что он вдруг так напрягся? Хотя постойте-ка….

— А что за открытие сезона, о котором только что упомянула твоя мать?

— Ах, это… Просто небольшая традиция, символ начала семейного торжества.

— Ого! А это, кажется, серьезно.

— Для нее — да. Рождество для матери бесконечно важно. Ее родители умерли, когда ей было всего четырнадцать, и, вырастив мою сестру, моего брата и меня, сама она всю душу и энергию вложила в этот семейный праздник.

— Разок я уже попалась. На второй не рассчитывай!

— Чего?

— Родители твоей мамы. Не помнишь, что ты недавно наплел про своего отца?

— На сей раз это правда. Родители матери действительно умерли. И сейчас я все больше понимаю, что та шутка была неудачной.

— Да уж, совершенно ни к чему это было. Но все-таки насчет открытия сезона. Что это будет?

— Этого не расскажешь — увидишь сама, — отвечает Давид и подмигивает. — Между прочим, мать предусмотрела для этого события особую форму одежды и для тебя.

— То есть как — «особую форму»?

— Позволю тебе посмотреть самой, — он мотнул головой в сторону подарочной упаковки, на которую я еще и внимания не обратила, — она лежит на двух прикроватных столиках.

— Она что, знает мой размер?

— Э-э… Для приколов такого рода знать размер совершенно не обязательно, — отвечает он, весело улыбаясь.

Странно, но челюсти у него уже не так сжаты. И это не просто для того, чтоб меня успокоить. Вскакиваю с кровати и хватаю подарочный пакет, да так стремительно, что он едва не хлопает прямо мне по лицу. Бумага тематическая: снеговички и увешанные гирляндами елки. Нажимаю пальцем где-то в верхней части, там что-то мягкое и дряблое, но не такое, как у игрушек для собачек, на которые нажмешь, а оттуда — «пуфф! пуфф!» — и они снова круглые.

Открываю пакет, из которого перво-наперво высовывается та самая морковка. Я сразу ее узнаю. Рядом с ней снеговичок. А рядом со снеговичком — пуловер цвета морской волны.

Оборачиваюсь, держа в руках этот пуловер. Давид буквально давится хохотом, тряся морковкой на своем пуловере — он, должно быть, успел напялить его с молниеносной быстротой, пока я распаковывала свой сюрприз.

— Теперь ты знаешь официальный дресс-код для открытия рождественского сезона в семье Бастэн. Надеюсь, ты счастлива? — И он разражается громким хохотом, уже совершенно не в силах его сдерживать.

Когда через часок мы спускаемся в гостиную, морковки выпирают у нас обоих, как полагается. Я молюсь только об одном — чтобы эту церемонию не снимали. Иначе Жозефина будет насмехаться надо мной до конца моих дней.

— Ах, наконец-то, — сияет мать Давида. — Мы только вас и ждем, влюбленные, — добавляет она и так же подмигивает. — Пойду помогу на кухне Валери, а вы пока посидите вместе с Маделиной и Людо. Мы вернемся минут через пять.

В гостиной на диване сидит женщина на позднем сроке беременности, пуловер едва прикрывает половину ее пуза — это наверняка сестра Давида. Сидящий рядом мужчина держит ее за руку и приветливо мне улыбается. Он точь-в-точь в таком же пуловере. Я будто попала в какую-то секту. Секту морковок торчком.

— Здравствуйте. Я Полина, — говорю и протягиваю руку.

— Я Маделина, сестра Давида. А это мой муж Людовик. А того, кто у меня внутри, зовут Гринч.

— Ты едва можешь сидеть из-за него! — восклицает Людовик.

— Судя по тому, как этот малыш намял мне бока своими пинками изнутри, пока я надевала пуловер, — уверяю тебя, он ненавидит Рождество. Не нахожу другого объяснения.

Это замечание и насмешливый тон сразу вызывают у меня симпатию к Маделине.

— Как вы доехали, все хорошо? — спрашивает она.

— Да. Очень, — вместо меня отвечает Давид.

— Тебя что, Полиной звать? Дай своей женщине ответить самой! А с тобой я вообще не буду разговаривать, я обижена. Ты даже не сообщил мне, что встретил ту самую и решил остепениться.

— Я тоже тебя люблю, сестренка, — отвечает Давид, удобно усаживаясь на диван после того, как запечатлел на ее щечке звучный поцелуй. — А Донована нет? — вдруг спрашивает он тоном куда сдержаннее.

— Меня вызывают?

Оборачиваюсь взглянуть на вновь пришедшего и вижу мужчину, красивей которого не встречала еще никогда. Высокий, мускулистый, с бритой головой, большими зелеными глазами и светящейся улыбкой, от которой сразу лопнет любой бюстгальтер. Однако парень явно с характером. На нем тот же пресловутый пуловер. Он такой красавец, что даже его морковка выглядит сексуальной и аппетитной.

— Добрый вечер. Я Донован, — представляется он, целуя меня в щечку. — А вы, полагаю, Полина?

Не слушая моего ответа, он тут же пылко обнимает сестру. Ответное объятие Маделины гораздо короче и намного прохладней.

— Никак ты не можешь без своих театральных выходов, — подкалывает его между тем Давид, словно подтверждая мое первое впечатление.

— Чего ты хочешь, братишка? Так у нас заведено, в мире моделей. Приходится эффектно обставить свое появление. Как бы там ни было, ты неплохо скрывал, что нашел себе подружку, да еще такую сочную, — и с этим комплиментом он мне тоже подмигивает.

Решительно, в этом шале подмигивание, кажется, стало средством общения. Если только это не тик от пыли, регулярно попадающей им всем в глаза.

Мне следовало бы хоть немного оскорбиться, но он так красив, что я невольно краснею. А всё эти противные гормоны.

— Это человек, — одергивает его Давид, — а не кусок мяса!

— Я шучу. И счастлив заключить, что у тебя тоже хватает чувства юмора, дорогой Давид.

— Серьезно, ребятки, вы всего три минуты находитесь в одной комнате, а температура в ней уже приближается к показателям ледникового периода. Знаете же, как эти дни важны для мамы, так уж постарались бы как-нибудь! — упрекает их Маделина.

— И советую не противоречить вашей сестре, — добавляет ее муж, — ибо она готовится произвести на свет Гринча, а это и так слишком большой удар…

Для меня как единственной дочери в семье такие перебранки в диковинку, и мне, честно говоря, становится очень неловко. Сосредоточусь-ка лучше на своей морковке — да-да, раз уж так все складывается. Возвращение матери Давида в сопровождении, если мне не изменяет память, ее лучшей подруги достойно завершает эту долгожданную и братоубийственную встречу.

Не стоит даже упоминать о том, что обе дамы при официальном дресс-коде — то есть в пуловерах: вы об этом уже и сами догадываетесь.

Они ставят на низкий столик поднос с дымящимися чашками горячего шоколада, а вокруг чашек уже плотно разложены кусочки мини-маршмеллоу.

— Как я счастлива, что вы наконец-то все здесь, дети мои, — говорит Элен. — Разумеется, вы тоже, Полина, ведь это большое событие для нас — один из моих сыновей приехал не один.

Рука Давида обвивается вокруг моей талии, он прижимается ко мне так тесно, что я готова запротестовать, когда вдруг замечаю, как он уставился на брата, а тот на него. Эй, эй, полегче, я ведь и впрямь не кусок мяса!

— И теперь можем начинать, — продолжает Элен, словно не замечая немых петушиных боев у себя под носом. — Музыку! — восклицает она и нажимает кнопку на пульте дистанционного управления.

Мгновенно в шале раздаются первые звуки рождественской песни. Это, видимо, какой-то семейный гимн, поскольку все хором затягивают:

Ну точно — я попала в какое-то четвертое измерение. А на этой стадии, может, уже и в пятое…

Элен вся — песня. Она, кажется, наслаждается жизнью.

Маделина, Давид и Донован тоже голосят изо всех сил.

Людовик мурлычет, поглядывая на меня не без сочувствия, и незаметно пожимает плечами, словно говоря: я вас понимаю, но если уж попали в такую семейку — лучше делайте как все.

Эта песня, кажется, будет вечной. Вот уже десять куплетов — давно ясно, что из камина выпадет Санта-Клаус… И хочется прогнать этого мальчугана спать, от души надавав ему пинков под зад, еще и пригрозив, что иначе на следующее утро ему не видать никаких подарков!

А когда она наконец заканчивается — тогда… вот это уж песня так песня. Нет, на сей раз никто не голосит. Все встают, Маделина — не так живо и непринужденно, как остальные члены семьи, и я ошарашенно наблюдаю за тем, как все они подходят друг к другу и трутся подвесными морковками — то есть теми, что висят на пуловерах.

— Это приносит счастье, — объясняет Элен, торжественно распахивая объятия, чтобы я тоже потерлась об нее своей морковкой.

И тут наконец до меня доходит: так вот почему Давид предпочел привезти сюда меня, а не настоящую свою подружку. Никакая любовь, даже самая крепкая, не сможет устоять перед опытом потирания моркови о морковь. Я в этом совершенно уверена. А вот и он сам — его очередь подойти ко мне, и мы, как полагается, тоже тремся морковками.

Перед тем как отойти и потереться с кем еще не успел, он быстренько шепчет мне на ухо: «Держись, это скоро кончится».

Действительно, когда все пожелали друг другу полного счастья, а от морковок почти ничего не осталось, мать Давида поднимает чашку горячего шоколада и возвещает то, что, по-видимому, является ритуальным сигналом:

— Объявляю празднования по случаю Рождества 2023 года открытыми! Хо! хо! хо!

Каждый берет свою чашку шоколада, и я вслед за всеми. И мы все орем в ответ: «Хо! хо! хо!»

Это, надо полагать, по-здешнему «за ваше здоровье».

Бумазей вертится у нас под ногами. Он явно в восторге от того, что можно облизать сразу столько щек. Его шерсть словно шепчет: погладьте меня. Немного наклоняюсь, чтобы быть с ним одной высоты, и погружаю руки в его мех. Редко мне приходилось видеть собак вроде этой — и красивой, и элегантной, но со взглядом лукавого щенка.

Такое лукавство должно было меня как минимум насторожить.

Как выяснить, что там происходит в мозгах у животного? В эти минуты Бумазей, видимо, почувствовал себя чужим на этом празднике жизни, или утром ему в плошку положили слишком мало собачьего корма, а может, еще что-нибудь — кто знает… Во всяком случае, как только я заканчиваю его гладить и хочу выпрямиться, он с размаху бросается на мою морковку. Та полностью исчезает в его пасти, а он поднимается на задние лапы и все тянет и тянет ее на себя, толкая меня еще сильнее, и я от неожиданности делаю несколько шагов вперед. Я пытаюсь с переменным успехом вырвать из его челюстей свою законную морковку, он же, решив, что с ним хотят поиграть, с удесятеренной силой напрыгивает на меня, и если я вижу в его глазах радость и массу удовольствия, то ему вряд ли удается прочесть в моих настоящую панику — а ведь она меня уже охватывает.

Напрасно этот пес у Давида с Элен бегает на воле, но что тут скажешь — животине тоже подавай ее морковку.

Трудно сказать, сколько времени продолжается этот раунд, но в конце концов собака последним резким наскоком одерживает верх над густой шерстью пуловера и вырывает клок вместе с морковкой. В этом наскоке мне приходится невольно сделать неверный шаг, и вот я, не удержав равновесия, бухаюсь на диван — сперва головой вниз, а потом и попой вверх.

Есть ли хоть один шанс, что этого никто не заметил? Что все преспокойно продолжают попивать свой горячий шоколад, любуясь горными видами?

Ни единого. И не надейся.

Когда я наконец поднимаюсь с дивана, у моего пуловера уже нет никаких выпуклостей, а на меня уставились пять пар глаз. Первой хохочет Маделина, добавляя, что все это проделки Гринча. И тут раздается безумный общий смех — следом за ней гогочут и остальные.

А в уголочке совершенно счастливый Бумазей распутывает доставшуюся драгоценную добычу — узелок за узелком.