Любовь на проводе (ЛП)

Глава 1

Эйден

«ЛЮБОВЬ — ЭТО ЛОЖЬ».

Именно так гласит вывеска над входом. Буквы крупные, вычурные, с мелкими сердечками по краям и отпечатком губ в левом нижнем углу. Всё это больше напоминает школьную стенгазету, чем манифест о закате человечества, особенно — на фоне утреннего ажиотажа в кофейне.

На окнах — гирлянды: красные и белые, свисающие с подвесных корзин. Каждый раз, когда кто-то входит, они бешено закручиваются, а как только дверь закрывается — бессильно обвисают, превращаясь в унылые петли.

Я хмурюсь, глядя на красный шар с перечёркнутым сердцем, и чешу щетину на подбородке, пока жду, когда Джексон вернётся к нашему столику. Мимо проходит женщина с сумкой размером с небольшую страну и задевает меня по затылку. Я, скрестив руки на груди, вытягиваю ноги в проход — отвоёвываю личное пространство. Если Джексон не появится в ближайшую минуту, я, возможно, начну есть солонку. Я отчётливо просил: круассан, два бублика и кофе размером с моё лицо. Это цена за то, что вытащил меня из постели в такую бесчеловечно раннюю рань.

После ночных смен я едва поднимаюсь с кровати до десяти. Но Джексон настоял. А когда это не сработало — перешёл к угрозам. Я был слишком поражён его формулировками, чтобы успеть придумать отговорку. За все четыре года, что мы работаем вместе на радио, он ни разу не повысил голос — не говоря уже о том, чтобы угрожать физической расправой за отказ встретиться в этой странной книжно-кофейной лавке в двух кварталах от его дома.

— Будь в «Мошенничестве» в восемь, — сказал он. — Или я сам за тобой приду.

Я настолько впечатлился угрозой, что даже не удосужился спросить, какому кафе могло прийти в голову назвать себя «Мошенничество». Больше похоже на имя пиратского судна, чем на кофейню.

Джексон пробирается сквозь толпу у стойки и опускается на сиденье напротив, неся поднос.

На Джексоне серый свитер поверх клетчатой рубашки, рукава аккуратно закатаны. Всё безупречно — и одежда выглажена, и причёска идеальна: ни единого взъерошенного волоска. Готов поспорить, он встал в пять утра, в шесть закончил тренировку, а к семи уже заваривал свой хипстерский кофе. Я же надел худи, которое валялось на краю кровати. Кажется, на нём пятно от томатного соуса.

Нам повезло — заняли столик у стены, хотя наверху, на втором этаже, есть мягкие кресла, окружённые стеллажами с книгами до самого потолка. «Мошенничество» не только издевается над самой идеей любви — у него ещё и, по слухам, внушительная библиотека и лучшие краффины в городе. Что бы это ни значило.

Джексон протягивает мне стакан кофе с таким видом, будто вручает сокровище.

— Видел вывеску?

— Тут её сложно не заметить, — я снова смотрю на надпись над дверью и всё это театральное убранство. — Обезглавленные купидоны особенно вдохновляют.

Он разгружает поднос.

— Здесь каждый год устраивают Анти-День святого Валентина. Я подумал, тебе понравится.

«Понравится» — слишком сильное слово для этих демонических купидонов, свисающих с потолка. Один, каким-то чудом уцелевший, следит за мной так пристально, будто собирается напасть.

— И правда, это кому-то нравится? Вот… всё это?

— Просто решил, что отражает твоё нынешнее настроение, — он приподнимает бровь и костяшками пальцев поправляет очки. — Ты же у нас в расстроенных чувствах.

Когда Джексон только появился на «101.6 ЛАЙТ FM», он бы в жизни не произнёс словосочетание «расстроенные чувства» таким тоном — не говоря уже о том, чтобы вообще использовать это выражение вслух. Видимо, три года совместных ночных эфиров не прошли даром.

— Очень тонко, — ворчу я, тянусь к бублику, но передумываю и беру круассан. — Так вот зачем я тут? Мы пришли обсудить моё настроение?

— А ты думал, зачем?

— Ну, — ковыряю тесто, — думал, мы просто… завтракаем. Болтаем. Делаем, что обычно делают друзья.

— Удобно ты вспоминаешь, что мы друзья, только когда пытаешься отвертеться.

— Я не пытаюсь отвертеться, — бурчу, обиженно.

— Да ты вьёшься, как уж на сковородке. А вообще, я пришёл за краффином, но их раскупили час назад.

Повисает красноречивая пауза. Прозрачный намёк: если бы я пришёл, как просили, к половине восьмого, Джексон сейчас ел бы свой сраный краффин. Я прочищаю горло и ломаю круассан пополам.

— Мои соболезнования по поводу утраты.

— Принимаются, — тут же отбирает у меня половину. — А теперь поговорим, почему каждую ночь с шести до полуночи ты звучишь так, будто из тебя выкачивают душу. Ты же должен раздавать советы о любви, а не вгонять слушателей в депрессию. Даже мои прогнозы погоды страдают.

— Они в порядке, — бурчу я.

Наверняка его ежечасные сводки о пробках и температуре — самое популярное в нашем шоу.

— И я не знаю, что тебе сказать. У меня закончились советы. Всё. Я — автоответчик с функцией дыхания. Говорящая губка для людских жалоб. За шесть лет, что я веду «Струны сердца», Балтиморскую линию любви, я понял одно: люди не хотят решать проблемы. Не хотят слышать правду. Они просто хотят выговориться и услышать, что они правы.

А ещё — поныть двадцать шесть минут и тридцать две секунды о том, как муж не так загружает посудомойку.

Я вздыхаю:

— Значит, ты переживаешь, что мой настрой рушит шоу?

Джексон хмурится. Новые морщины прорезают его лоб — я, похоже, состарил его на десять лет этим разговором.

— Переживал — это вчера. Сейчас я точно знаю, что рушит. И эта беседа не о шоу. Она — о тебе, Эйден. О чём-то личном. Ты же, вроде как, любишь время от времени вспоминать, что мы друзья. Правда, подтверждаешь это редко, — он чешет подбородок и добавляет, — И да, Мэгги сказала, что если все продолжат ходить вокруг тебя на цыпочках, она сама надерёт тебе зад.

Мэгги — наша начальница на станции. Ходить вокруг да около она точно не умеет.

— Всё, сдал ты её, — вздыхаю я.

— Эйден, — Джексон подаётся вперёд, его лицо хмурится ещё сильнее. — Ты назвал кого-то куском дерьма. В прямом эфире.

— Потому что он был редкостным мудаком, — заявляю я, макая круассан в кофе.

Пара капель переливается через край оббитой кружки и стекает по потёртой столешнице. Почему-то к этим пятнам я чувствую куда больше привязанности, чем ко всем, кто звонил на «Струны сердца» за последние три месяца.

— Он сравнил женщин с коровами, Джек.

Джексон морщится:

— Я знаю. Но у тебя уже бывали такие слушатели.

Я кривлюсь. Он вскидывает руки в жесте: «Успокойся, мать твою».

— Я не говорю, что он был прав. Он — и правда кусок дерьма, это очевидно. Просто ты раньше умел с такими справляться, а не…

Он наклоняется ближе, бросает быстрый взгляд через плечо — в кафе полно народу. Понижает голос:

— …а не выдавать сочинённую на ходу, живописную и весьма образную тираду о том, куда таким персонажам стоит засунуть своё мнение. Мэгги до сих пор ждёт звонка из комиссии по радиовещанию. Единственное, что, по её словам, может нас спасти — эфир был после десяти вечера. И я прервал тебя экстренной погодной сводкой.

«Прервал» — это, конечно, мягко сказано. На деле он ворвался в студию, выдернул у меня микрофон и начал вещать о циклонах, антициклонах и давлении.

Я тру ладонью подбородок:

— Ты говорил, шторм приближается. Шторма не было.

— Потому что я соврал! — шипит он. — Ты вынудил меня солгать о погоде, Эйден.

Я сдерживаю улыбку. Джексон очень серьёзно относится к своей работе. Он мечтал попасть в Национальную метеослужбу, но бросил колледж, когда ему пришлось взять опеку над младшими сёстрами: их мать отправилась в гастрольный тур с бандой бродячих гармонистов. Он остался ради девочек. Сказал, что им нужно хоть что-то стабильное в жизни.

Он внимательно смотрит на меня:

— Что с тобой происходит?

Я снова макаю круассан в кофе, не зная, как остановиться:

— Не знаю.

— Ты раздражён.

— Угу.

— Вспыльчив.

— Так и есть.

— Замкнут и язвителен.

— Ну, это уже перебор… но допустим.

Джексон поднимает брови: мол, ты назвал человека куском дерьма, а потом швырнул кружку в стену, как будто на тренировке к Олимпиаде по метанию.

— Что-то с семьёй? — осторожно спрашивает он. — С мамой…

— Всё хорошо, — перебиваю. — Всё отлично. У неё ремиссия. Всё в порядке.

Полгода назад «в порядке» казалось чем-то невозможным. Теперь это слово даже не охватывает того гигантского шара облегчения, что затаился под рёбрами и каждый раз перекатывается, стоит только подумать, как близки мы были к тому, чтобы её потерять. Снова. Как невыносимо было видеть, как она борется с болезнью. В очередной раз.

Я с усилием тру виски, стараясь стереть перед глазами тот образ: хрупкое тело, больничная койка, провода, улыбка, дрожащая от усталости.

«Со мной всё хорошо, Эйден, правда. Всё позади».

Я качаю головой. Рак ушёл. Врачи настроены оптимистично. Всё действительно позади.

Я прочищаю горло и смотрю на Джексона:

— Мама с папой поехали в путешествие — решили отпраздновать. Едут вверх по побережью. Запланировали поездку ещё во время лечения, а теперь исполняют мечту.

Они шлют фото с надписями: «Добро пожаловать в…» — где бы ни оказались. На пляже в Делавэре — в длинных куртках, в Нью-Йорке — в одинаковых, потёртых бейсболках. Мама в вязаной шапочке, держащая у груди пакет с мармеладными червячками на фоне покосившегося дорожного указателя в Нью-Джерси. Их лица светятся такой радостью, что даже фото передают это тепло.

— И ты переживаешь, что пропускаешь это? В этом всё дело?

— Нет, — качаю головой. — Я за них рад.

— Тогда что? — тихо спрашивает он. — Что с тобой происходит?

Я проворачиваю кружку на столе. Я сам не понимаю. Всё раздражает. Всё как будто разваливается. Я захожу в студию — и будто что-то тяжёлое оседает на плечи. Каждый раз, когда нажимаю на мигающую красную кнопку и выхожу в эфир, внутри проваливается камень. Пустота. Глухая боль. Раньше я чувствовал связь с людьми. Мне нравилось слушать их истории, делиться своими. Это наполняло.

А теперь... только усталость.

— Я не знаю, — говорю тихо. — Просто…

Просто всё рушится. И мне страшно произносить это вслух. Потому что тогда оно станет реальным. Я тону — и не уверен, смогу ли всплыть. Мне кажется… я разлюбил саму любовь. После всех этих пустых звонков. После всего, через что прошла моя семья. Как будто каждый раз, когда я на что-то надеюсь, жизнь бьёт под дых. Я разучился надеяться.

Так проще.

Я отрываю кусочек круассана.

— Может, мне стоит подумать о чём-то другом. О новой работе.

На лбу у Джексона появляется морщина:

— Ты же не веришь в это.

— Не знаю, Джек. Возможно. — Я упираюсь локтями в стол. — Ты же слышал, что говорит Мэгги на совещаниях. Рейтинги падают. Спонсоры уходят. Звонков в два раза меньше, чем раньше, и каждый из них…

— …сложный? — подсказывает он.

— …убогий, — отзываюсь я.

Мы романтическая линия без капли романтики.

Он откидывается на спинку стула:

— Знаю. Но… у Мэгги есть идеи. Она предложила кучу новых сегментов — вполне рабочих. И запустила подкаст, чтобы слушатели могли подключаться в любое время.

— У подкаста четырнадцать подписчиков. Один из них — моя мама.

Он фыркает:

— А трое — мои сёстры.

«Струны сердца» не собирали нормальную аудиторию уже несколько месяцев. Мы держимся из последних сил.

Дверь кафе распахивается, и внутрь врывается резкий ветер. Здесь, у самой гавани, ощущение, будто сидишь посреди ледяного вихря. Люди у входа хором жалуются, дверь захлопывается, а подвесной колокольчик возмущённо звенит. Купидон с безумными глазами раскачивается взад-вперёд, направляя свой лук мне прямо в лоб.

Поэтично.

— Радио и не было планом на всю жизнь, — медленно говорю я. — Может, это знак. Что пора уходить.

Джексон тянется через стол и отбирает у меня остаток круассана. Я не сопротивляюсь.

— Теперь ты веришь в знаки? Ты же тот самый человек, который фыркал, когда Мэгги предложила рубрику с гороскопами.

— Потому что гороскопы — фигня.

Он закатывает глаза:

— Классический Телец.

Я его игнорирую:

— Что-то должно измениться.

И, похоже, это «что-то» — я сам.

Кто-то задевает меня в спину, пробираясь к стойке. Локоть впечатывается в лопатки. Я сдвигаюсь глубже в угол, кряхтя.

— Всё? Миссия «Интервью для Мэгги» выполнена? Можно я пойду за ещё одним круассаном?

Джексон сжимает губы:

— Конечно. Передам ей: ты не знаешь, что с тобой, не уверен, хочешь ли продолжать шоу, и, похоже, вообще больше не любишь людей — несмотря на то, что ведёшь самое популярное в Балтиморе ночное радиошоу.

— Когда-то популярное, — бурчу я, покачивая наполовину пустую кружку, надеясь, что она наполнится сама собой. — Думаю, нас уже передвинули в сетке под то шоу о кошках.

— «Праймтаймовые Пушистики»?

— Они самые.

Он хмурится:

— Это реально про кошек?

Я бросаю на него взгляд:

— А про что ещё, Джек?

— Ну... «пушистики» — странное слово. И эфир у них поздний. Перестань так на меня смотреть.

Я давлюсь смешком, допивая остатки кофе. У «Пушистиков» в эфире крутят песни, в которых обязательно есть слово «кот». Всё остальное время — обсуждают наполнители для лотков и делятся советами, где купить лучших котов в Балтиморе. Почему-то это действует успокаивающе.

Я видел их цифры. У них аудитория втрое больше нашей.

Вздыхаю и откидываюсь на спинку стула — едва не получаю по затылку чьей-то сумкой. В кафе всё ещё толпа: люди набиваются у стойки, спасаясь от свинцовых туч, надвигающихся с воды. Лофт наверху тоже забит — народ сидит на полу, уткнувшись в книги.

— Считай, ты своё задание выполнил, — бормочу, глядя, как за окном небо темнеет до цвета оружейной стали. Февраль в Балтиморе — сплошная слякоть, и эти чёртовы безголовые купидоны никому не поднимают настроения. — Я получил нагоняй. И прочее, и прочее.

— Я вообще-то не для этого пришёл.

Я знаю. Но всё равно испытываю стыд. Как будто именно за этим. Я и не думал, что кто-то заметил, как я выгораю. Хотя… швырнуть кружку в стену — не самый незаметный способ выразить разочарование.

— Я знаю, — говорю я.

Джексон — друг, и, скорее всего, он просто хочет убедиться, что у меня всё в порядке. Обычное дружеское участие — как он это сам так ловко сформулировал.

— Я постараюсь. Ты прав. Может быть, подкаст действительно сможет что-то изменить. Подумаю над новыми идеями. Попробую придумать что-то свежее.

— А ещё можешь попробовать медитацию, — предлагает он. — У меня есть отличное приложение, могу скинуть.

Он уже собирается пуститься в подробности своей медитативной рутины, но меня спасает оглушительный, внезапный рёв судового горна. Половина посетителей кафе морщится и зажимает уши, другая — хлопает. У нашего столика мнения разделяются примерно поровну.

— Что за чёрт? — выкрикиваю я, прижимая ладони к ушам.

— Если кофе не забирают после двух объявлений, они включают сирену, — спокойно поясняет Джексон, размешивая чай, словно ничего особенного не происходит.

Видимо, эта акустическая пытка здесь — в порядке вещей.

— Сейчас, когда стихло, бариста снова назовёт имя.

За стойкой появляется девушка с белыми волосами и выражением добродушной досады. В правой руке — огромный айс-кофе, который она поднимает над головой, едва не задев лысеющего мужчину, углублённого в карманное издание какого-то романа.

— Брукс Робинсон¹! Кофе с молоком для Брукса Робинсона! — выкрикивает она голосом, ничуть не уступающим по мощности сирене.

Толпа начинает оживляться, кто-то выглядывает из-за книжных полок на втором ярусе. По залу проносится шёпот: имя Брукса Робинсона слишком весомо для Балтимора, чтобы остаться без внимания.

— Думаешь, это и правда он? — спрашивает Джексон, разворачиваясь на скамейке, чтобы разглядеть получше.

— Сомневаюсь, что величайший игрок на третьей базе за всю историю решил зайти в книжное кафе за кофе с молоком — особенно в день, когда тут отмечают Анти-День святого Валентина, — фыркаю я.

Джексон пожимает плечами:

— Кто знает?

Я скрещиваю руки на груди:

— Если это и правда он, стоит спросить, не хочет ли он поучаствовать в «когда-то самой популярной ночной радиопередаче Балтимора».

Джексон снова поворачивается ко мне с ободряющей улыбкой:

— Вот это уже похоже на настрой. С позитивным мышлением мы ещё вытащим этот корабль на воду.

Я молчу. Потому что, если честно, по-моему, этот корабль давно на дне.

«Струны сердца»

Эйден Валентайн: «Ты когда-нибудь задумывался, в чём вообще смысл всего этого?»

Звонящий: «…Что?»

Эйден Валентайн: «Ну, зачем всё это? Зачем мы здесь? Мы просто бродим наугад, надеясь, что всё как-нибудь сложится?»

[Пауза].

Звонящий: «Я вообще-то спрашивал, стоит ли почаще дарить девушке цветы».

Эйден Валентайн: «Цветы умирают. Всё умирает».

Звонящий: «Я думал, это романтическая радиопередача…»