Любовь на проводе (ЛП)

Глава 3

Эйден

Эфир окутывает тишина.

Вполне закономерная реакция. Уверен, мама Майи не ожидала застать свою дочь за разговором с радиоведущим поздно вечером. Не знаю, надеялась ли Майя, что её не поймают, или вообще не думала о последствиях — но ясно одно: мать в этом плане не участвовала.

Я смотрю, как медленно отсчитываются секунды на огромных часах над дверью. Двенадцать секунд мёртвого эфира — и это, возможно, самый захватывающий контент за весь год. Кидаю взгляд на красный индикатор на телефонной панели, проверяя, не разорвалось ли соединение. Я же обещал Джексону, что на этой неделе буду получать от работы больше удовольствия. Вот стараюсь.

Хотя сегодня и напрягаться не приходится.

Первое, что сказала Майя, когда я взял трубку: «Слушай. Мама меня убьёт, но что уж теперь».

А «что уж теперь», оказывается, — это разговоры о безрадостной личной жизни её матери, обвинения в сектанстве и — я снова бросаю взгляд на часы — уже целая минута тишины.

Я не получал такого кайфа от студии уже несколько месяцев.

Остальные звонки сегодня были в привычном, унылом стиле. Одна женщина пожаловалась, что муж не ценит её картофельную запеканку. Кто-то другой зачитывал список исторических неточностей в любовном романе, случайно купленном на библиотечной распродаже. Один вообще звонил по ошибке — хотел вызвать такси.

Словом, тоска.

Я готов дать маме Майи столько времени, сколько потребуется. Всё равно ничего лучше в программе нет.

— Люси? Ты на линии?

В наушниках — глухой шум, будто кто-то прикрыл ладонью микрофон.

Потом — едва различимое:

— Ты сказала ему моё имя?

Майя рассказала мне многое. Как зовут её мать. Какое вино та покупает, чтобы выпить в одиночестве под «Смертельный улов»⁴. Что иногда она плачет, если крабы застревают в сетке.

Я знаю о Люси больше, чем положено знать постороннему.

— Ага, — подтверждаю. — И ещё, что за всю твою жизнь у тебя не было ни одного серьёзного романа. Скажи, Люси, ты что, против свиданий?

На другом конце — тихий стон, почти болезненный:

— Это… прямой эфир?

Я киваю, будто она может меня видеть:

— Угу.

— Прямо сейчас?

— Вот в эту самую секунду. Знаешь такой мигающий красный огонёк? Это он мне шепчет: «Добро пожаловать в прямой эфир».

— Прекрасно, — выдыхает Люси. — Я как раз начала волноваться, что всё это будет унизительно.

Я усмехаюсь, глядя на пульт.

— А чего стыдиться?

— Ну конечно. Что может быть постыдного в том, что моя дочь звонит на радиошоу, чтобы обсудить мою личную жизнь?

— Отсутствие личной жизни, — уточняет Майя.

Следует короткая пауза. Потом — глухой шлепок, будто подушку кинули через всю комнату. И за ним — звонкий, искренний смех.

У меня в груди что-то сжимается. Тоска накатывает резко, тяжело. Я вспоминаю маму — как она прижимала к груди пакет с мармеладными червячками. Те самые, что клала мне в ланч каждый день. С запиской на клочке бумажного пакета.

— Твоя дочь очень тебя любит, — осторожно говорю я, чувствуя, что на той стороне, скорее всего, идёт бурное, но безмолвное обсуждение.

Я не хочу, чтобы Люси сбросила. Мне хочется чего-то нового. Я устал от жалоб на запеканку. Хочу узнать, что будет дальше.

— И ты называешь это любовью, мистер знаток? — Люси звучит насмешливо.

Голос мягкий, тёплый, как мёд в чашке чая. Приоткрытое окно. Свежий ветер.

— По-твоему, любовь — это когда дочь тайком звонит в эфир и сливает все мои тайны?

— Семьдесят процентов — любовь. Двадцать — подростковый бунт.

Люси смеётся, и я машинально сжимаю пальцы на кружке с кофе.

— А оставшиеся десять?

— Забота, — отвечаю. — Майя волнуется, что ты одна. Надеялась, что я смогу помочь.

Снова тишина. Глубже, чем раньше.

— Ты правда считаешь, что я одинока? — тихо спрашивает Люси. В голосе дрожь.

На фоне — шелест ткани, шёпот:

— Да, мам.

Люси выдыхает.

Тишина тянется.

— Давай так, — я поднимаю глаза к часам. — Сейчас уходим на рекламу, а ты пока реши, хочешь ли остаться и поговорить. Я отвечу на любые вопросы. Если не понравится — мы просто закончим. Идёт?

Она медлит.

— По шкале от одного до десяти... насколько всё это унизительно?

— Сложно сказать. Ты бы на сколько оценила?

— Семёрка. Может, даже ближе к восьмёрке.

— Пока недостаточно данных. Придётся поговорить подольше, чтобы узнать.

Я откидываюсь в кресле, нащупываю нужную кнопку на древнем софте, с которым всё ещё не умею нормально обращаться — несмотря на шесть лет работы.

— Балтимор, оставайтесь с нами. Вернёмся сразу после короткой паузы и слов от наших спонсоров.

— Мы, возможно, вернёмся после слов от его спонсоров, — бурчит Люси.

В голосе — недовольство, но уже без злости.

— Один из нас точно вернётся, — ухмыляюсь я, нажимая на «рекламу».

Реклама ёлочной фермы крутится в фоне, а я всё ещё остаюсь на связи с Люси и Майей.

— Прости за подставу, — говорю, не отключая наушники.

— Да уж, слышно, как ты извиняешься, — фыркает Люси.

В наушниках — вздох. Глубокий, терпеливый, как будто пропущенный сквозь оба уха. Упрямство в стерео.

— Хотя, может, это мне стоит извиняться.

— Всё равно, — пожимаю плечами и наугад тянусь за кофейником. Наливаю себе свежего и делаю громкий глоток. — Ну так что скажешь?

— Насчёт чего? Насчёт того, чтобы разглашать свои тайны какому-то незнакомцу в прямом эфире? — её голос колеблется. — Не лучшая идея, Эйден Валентайн.

— Какие тайны? — вставляет Майя.

Снова глухой звук — на этот раз мягче — и усталый смешок.

— Серьёзно, мам. Это же не конец света.

— Не конец света, говорит та, что сама позвонила в эфир и выложила всю подноготную.

— Снова повторю: какую подноготную?

— Если тебе станет легче, — вмешиваюсь я, — у нас примерно двенадцать слушателей. Один из них, скорее всего, моя мама.

— Это не особо помогает, — Люси снова тяжело выдыхает. Я слышу, как она обдумывает варианты. — А ты вообще кто по профессии? Психолог?

— Нет.

— Психиатр?

— Тоже нет.

— Я вечно путаю, кто из них рецепты выписывает, — бормочет она.

— Интересно, — говорю я.

И голос у неё такой: «мне совсем неинтересно».

— Так кто ты, если не специалист? Шаман? Гуру любви? По руке гадаешь?

Вот же женщина.

— Нет. По ладони по радио не гадаю. И секту не возглавляю.

— Значит, ты слышал, да?

— Удивительно, как много можно услышать, если человек говорит это в микрофон.

На фоне — шорох одеяла, мягкий хруст подушек. Я снова делаю глоток.

— И если ты никем не являешься… — голос у неё ленивый, но цепкий. — Как ты собираешься давать советы?

— А вот теперь тебе понадобились советы, — улыбаюсь я.

— Я говорю — гипотетически. Если бы вдруг захотела.

— Всё просто. Ты говоришь — я слушаю.

— А потом чинить будешь, да? По щелчку?

— Здесь нечего чинить, Люси.

Улыбка сходит с лица. Я смотрю на щербинку на кружке, провожу по ней пальцем.

— Ты не тостер. И не сломанная проводка. А я не гуру, не экстрасенс и не… профессионал. Я просто человек. Человек, который любит разговаривать с другими. Иногда у меня даже получается сказать что-то стоящее. Ты в безопасности — со мной и с теми, кто слушает. Обещаю. И если разговор заведёт нас туда, куда ты идти не хочешь — просто скажи. Мы всё свернём. А потом можешь запретить все приборы связи в доме до конца времён.

Из глубины комнаты доносится недовольное ворчание Майи, Люси хихикает.

— Но я ведь… я не пытаюсь ничего за тебя решать, Люси. Просто послушаю, ладно? Поболтаем — а там видно будет.

— «Видно будет», — повторяет она.

Я бросаю взгляд на часы.

— Ага. Видно будет. Но у тебя минута, чтобы передумать.

— Пожалуйста, мам, — шепчет Майя где-то на фоне. — Мне кажется, это поможет.

Люси задумчиво гудит, обдумывая варианты.

— В конце концов, я всегда могу просто повесить трубку.

— Конечно можешь, — отвечаю я, хоть и надеюсь, что она этого не сделает.

До конца моей смены ещё пара часов, и мне не хочется снова коротать их, метя размешивателями для кофе в урну через всю студию. Когда в кабине тихо, мысли становятся слишком громкими.

— Обещаешь, что ты не лидер культа?

— На данный момент — нет, но если карьера на радио провалится, можно и в ту сторону посмотреть.

Реклама матрасов заканчивается фальшивыми нотами — там что-то про «комфорт, уносящий в сны», что бы это ни значило.

— Решать тебе, Люси. Как хочешь. Но мы вот-вот возвращаемся в эфир.

— Для двенадцати слушателей.

— Скорее, ближе к девяти, учитывая, который час.

— Вот и хорошо.

Я улыбаюсь в микрофон и нажимаю нужные кнопки.

— Готова?

— Настолько, насколько это возможно, — вздыхает она.

Майя радостно улюлюкает где-то на заднем плане. Я поднимаю фейдер — регулятор, как всегда, дёргается под пальцами.

— Привет, Балтимор, мы снова с вами. На линии — Майя и Люси. Майя позвонила за советом по поводу отношений, но не для себя, а для мамы.

По другую сторону стеклянной стены студии мимо проходит Джексон — направляется в крошечный закуток, который называет офисом. Не уверен, что ему вообще нужно быть здесь в такое время ради обновления прогноза, но он любит распорядок, а я — иногда — его компанию. Я машу ему рукой, он отвечает, но вдруг замирает, увидев моё лицо.

— Не скажу, что она позвонила ради меня, — говорит Люси, возвращая моё внимание.

Голос у неё странный — дымный и мягкий одновременно, как хороший виски с мёдом.

— Она позвонила вопреки мне.

Я смеюсь. Джексон на той стороне стекла округляет глаза. Прижимает лицо к окну, нос приплюснут.

«Что?» — беззвучно спрашиваю, пока Майя и Люси спорят о настоящей причине звонка.

Он корчит безумную гримасу и показывает на мою улыбку. Напоминает клоуна из страшной ярмарочной игрушки на Бродвее — облезлого, с вечной ухмылкой в потрескавшейся красной краске. Жутковато.

«Прекрати», — шепчу губами.

Он пятится от окна, продолжает идти, но всё оглядывается, пока не врезается в автомат с газировкой, отпрыгивает, выпрямляется и исчезает за углом, бросив напоследок недоумённый взгляд.

Я хмурюсь и поправляю наушники.

— У мамы не было парня уже десять лет, — быстро говорит Майя. Словно торопится, не зная, сколько ей дадут выговориться. — Она работает, возвращается домой. Иногда ходит к Пэтти через дорогу выпить вина. Это её подруга. Единственная. Она вообще никуда не выходит — ну, не «выходит-выходит», понимаете? Она всегда дома.

— Прости, что я всё время в своём доме. Который, между прочим, принадлежит мне, — спокойно парирует Люси.

— Мам.

— Что? Мне казалось, тебе нравится, что я дома.

— Нравится, — тут же отвечает Майя, с обидой в голосе. — Конечно, нравится. Но мне не по себе, когда я куда-то выбираюсь, а ты остаёшься одна.

Смех исчезает из голоса Люси.

— Я люблю быть одна. Ты ведь знаешь.

— Знаю. Но не всё же время.

Я провожу ладонью по подбородку, пальцы тянутся к затылку.

— Ты думаешь, парень решит эту проблему?

— Не знаю, — признаётся Майя. — Может, она станет счастливее.

— А ты как думаешь, Люси? Стала бы?

— Ни за что, — отрезает она, не колеблясь ни секунды.

Я всхлипываю от смеха.

— Какая страсть.

— Позволь задать тебе вопрос, мистер Валентайн.

— Просто Эйден, — шепчу я, нарочно понижая голос — как в студенческие годы, когда пытался звучать как настоящий радиоведущий.

Она фыркает, не то смеясь, не то кашляя.

— Хорошо, Эйден. Ты свободен?

Я уставился в стену студии, сбитый с толку. Люси всё время поворачивает туда, где поворота не ждёшь, а я бегу позади, не поспевая.

— Свободен.

— И ты ходишь на свидания?

— Иногда.

— И как оно?

Моё последнее свидание — месяца четыре назад. Всё закончилось коротким, но приятным эпизодом в её постели. По дороге домой я зашёл за канноли в ту маленькую итальянскую пекарню. С тех пор мы не разговаривали.

В целом свидания кажутся мне бессмысленной тратой времени. Но этот эфир — не обо мне.

— Мне интереснее, что ты думаешь о свиданиях, — увиливаю я.

— Думаю, это отстой.

Я смеюсь, вожусь с наушниками, сдвигаю ободок назад. В левом ухе трещит статика.

— Почему?

— Я ненавижу это. Всё как танец, который я никогда не учила. Я правда не понимаю, как всё это работает — и это не отговорка. Я искренне не понимаю. Нужно пробиваться через миллион слоёв, прежде чем можно быть собой. Похоже на тот сон, где идёшь по школе в одном белье.

— Думаю, свидания не должны так ощущаться.

— Это ты как эксперт говоришь?

— Да, — смеюсь. — Как эксперт.

— Я попробовала приложение для знакомств. Держалась там две недели. Самые позорные две недели в жизни.

— Для тебя? Или для твоих потенциальных…

— Жертв?

— Я хотел сказать «партнёров», но если тебе так комфортнее…

Она делает паузу — в голосе раздумье.

— Как себя «упаковать», чтобы понравиться? Наверное, это уже был тревожный звоночек. Мне даже анкету было сложно заполнить — подруга помогала.

— Пэтти?

— Ага, — усмехается Люси. — Моя единственная подруга, как выясняется.

— Может, ты просто не видишь себя ясно.

— Может, вообще никто больше никого не видит по-настоящему. Пока сидела в приложении, чувствовала себя карикатурой. Будто сердце своё в игру превратила. И мне это ужасно не понравилось. Я рада за тех, кто нашёл кого-то через такие штуки. Правда. Но у меня всё было не так. Я постоянно задавалась вопросом: «а правильно ли я это делаю?» Мне это просто не подходит. И от этого стало казаться, что… что я вообще не тот человек.

— Не тот — для чего?

Её смех звучит резко. Слишком.

— Для всего. Для любви, наверное. Не знаю.

Я сжимаю губы в прямую линию.

— Ты ходила на свидания?

— Угу. Два, по-моему. А потом решила попробовать другой способ, что-то друг друга познакомил. Все трое — нормальные. Симпатичные. Но желания продолжать не появилось.

— Без искры, — предполагаю. — Не зацепило.

— Скорее, стало хуже. Я чувствовала себя маленькой, оторванной. Будто мы все, в этом гигантском шумном мире, просто сталкиваемся, но никто не хочет за меня зацепиться. Я будто исчезала. И все вокруг — тоже.

Она выдыхает — медленно, дрожащим голосом. Я почти чувствую, как она возвращается в себя на другом конце линии.

— Прости. Это всё, наверное, бред. Я несу какую-то ерунду.

— Нет, — отвечаю я, уставившись в кофейное кольцо на столе. Она честна. Более честна, чем кто бы то ни было в этой программе. — Всё логично.

Сколько раз я сам чувствовал, будто плыву по течению?

Как часто не мог найти в себе ни капли энтузиазма?

Я тоже в тумане.

Я тоже чувствую себя маленьким.

Оторванным.

Я понимаю её даже слишком хорошо.

— Я перестаю пытаться с кем-то встречаться, — говорит Люси. — У меня и так много любви в жизни. Не уверена, что мне нужно больше. Я не хочу… не хочу соглашаться на что-то просто ради того, чтобы сказать, что у меня это есть. Твержу себе это снова и снова… и вот мы здесь.

Она смеётся — коротко, устало, над собой.

— Я выхожу на новый уровень жалости к себе. Моя дочь дозванивается в радиостудию, потому что переживает, что я сижу одна на диване.

— Думаю, дело не только в этом, — говорю я, вытягивая ноги под столом. — Она что, ушла? Что-то молчит.

— Уснула, — мягко отвечает Люси.

Я откидываюсь в своём скрипучем, полуразвалившемся кресле и прислушиваюсь. Ловлю звуки между строк — из тех, что рождают образы. Шорканье носков по одеялу. Проезжающая машина. Ветер в оконной раме. Скрип половиц.

И на секунду мне кажется, я слышу её улыбку — тонкий полумесяц в темноте.

— Думаешь, попробуешь снова? С учётом того, что Майя этого хочет?

— Не знаю… — говорит она. — Это ведь не ей решать. Даже если из лучших побуждений… я не уверена, что готова снова приоткрыть эту часть себя.

— А ты чего хочешь? В идеальном мире — ты бы осталась на диване с «Смертельным уловом»?

— Вполне возможно, — с улыбкой в голосе говорит она. — Хотя, может быть… кто-то бы и сидел рядом.

Она замолкает, и я замираю вместе с ней.

— Может быть, я и правда… одинока.

Дело не в самих словах — а в том, как она их произносит. Тихо, с неловкостью. Будто извиняется за то, что до сих пор не нашла того, чего ищет.

Я негромко мычу:

— Думаю, мы все иногда чувствуем себя одинокими.

— А ты? — почти сразу спрашивает она. — Ты одинок?

Я наклоняю голову и начинаю раскачиваться в кресле. После того как Джексон оставил меня в кафе, я ещё с час сидел за столиком. Смотрел, как мимо проходят люди. Мне некуда было идти, но там тепло. Журчание голосов, запах кофе и книг. Бариста, что орал кому-то за стойкой.

— Бывает, — хрипло отвечаю я, глядя в кружку. Сжимаю кулак, вдавливая костяшки в щёку. — Да, пожалуй, иногда я чувствую себя одиноким.

Сердце барабанит в ушах. Я резко чешу затылок и прочищаю горло. Надо сменить тему. Перевести разговор туда, где не так больно, как нажимать на синяк.

— А что заставило бы тебя захотеть попробовать снова? Ну… свидания.

С другого конца слышится фырканье.

— Я не хочу пробовать, — говорит она.

Я усмехаюсь и даже смеюсь — хрипло, почти неловко. Кажется, я уже забыл, как это делается.

— Это нормально. Ты не обязана делать то, чего не хочешь.

— Нет, ты не понял. Я не хочу пробовать. Я всё время что-то пробую. Каждый день. И устаю от этого. Почему хотя бы здесь всё не может просто… случиться? Без усилий? Почему я должна думать, что сказать, как себя вести… держать заготовки для разговора в заметках на телефоне на случай ужина в ресторане, который мне даже не нравится? Я хочу почувствовать. Если встречаю кого-то — я хочу искру. Ту самую. Хочу смеяться по-настоящему. Хочу мурашек. Хочу гадать, о чём он думает, и надеяться, что, может быть… обо мне. Я хочу… хочу магии.

— Магии? — я пытаюсь найти в себе тот кусок, что не дрожит от каждого её слова. — Так ты из этих, да?

— Из каких ещё?

— Романтик, — говорю. — Искры, родственные души, хэппи-энды. Золотая нить между двумя сердцами.

Она фыркает:

— Ты ведёшь романтическое шоу и при этом не романтик?

— Не знаю… — честно отвечаю.

Кажется, раньше был. Но теперь эта часть будто надломлена. Расшатана. Стерта тысячей голосов тех, кто разлюбил. Или и не любил вовсе. Любовь теперь кажется сказкой. Тем, что рассказывают детям перед сном. Или самим себе — чтобы выжить.

— Ну, кем бы ты там ни был, только не смей смеяться над тем, кто я есть, — бурчит она.

Я выпрямляюсь:

— Я не смеюсь. Честно. И не стал бы.

Она выдыхает — и мне становится легче. Я смотрю в маленькое окошко в верхней части студии. С него видно Балтимор — дома, как спящие великаны в темноте. Огни танцуют в гавани. Башня Нэтти Боу зажигается вдали — тёплый красный свет над крышами.

И где-то там, в этом городе, Люси сидит на кровати своей дочери. И разговаривает со мной.

— Даже если ты думаешь, что я несу чушь — ничего. Это не впервой. Когда весь мир говорит тебе, что твои желания глупы, ты начинаешь верить. Думаешь, это не для тебя. Что даже если всё, чего ты ждёшь, и существует, тебе этого не достанется.

Она вздыхает. Этот звук тянется сквозь мои наушники — усталый, почти сдавшийся.

— Но что плохого в том, чтобы быть романтичной? Я могу быть сильной, независимой женщиной и при этом хотеть, чтобы кто-то держал меня за руку. Спрашивал, как прошёл день. Это нормально — хотеть страсти, внимания, заботы. Я не хочу соглашаться на меньшее. И, кажется, я наконец поняла, почему так часто сижу дома. Почему не выхожу. Я просто устала. Устала всё время пробовать. А у всех остальных это вроде бы получается само собой. Я перестаю ходить на свидания, потому что у меня ничего не выходит. И, может быть, я надеюсь, что появится другой путь. В моей жизни ничего никогда не шло по плану — и это нормально. Но отношения… я не хочу, чтобы это было очередным пунктом в списке дел. Я не хочу быть с кем-то просто потому, что «так надо». Я хочу, чтобы этот человек приносил в мою жизнь то, чего в ней пока нет. Я не хочу тратить время на то, что не похоже на мою мечту.

— Значит, ты хочешь гарантию?

— Нет, — шепчет она. — Я хочу мурашек. Хочу, чтобы меня хотели. Столько времени прошло, а я ведь… не сдалась. Просто… жду, когда это найдёт меня само.

Я сглатываю и сжимаю кружку, будто это поможет собраться.

— Может, тебе стоит вести мою передачу, — выдавливаю наконец с комом в горле.

Люси смеётся — ярко, искренне. Мне хочется выдернуть наушники и наполнить студию её смехом.

— Может, и правда, — говорит она.

Я не хочу с ней прощаться. Хочу удержать это чувство ещё хоть на чуть-чуть. Но она зевает — едва слышно. Я бросаю взгляд на часы. Удивляюсь, сколько уже времени прошло. Я не включаю ни одной песни за час. Даже рекламы не поставил.

— Надеюсь, ты найдёшь то, что ищешь, Люси. Правда.

— Да… — вздыхает она. Где-то там сминаются одеяла, и я представляю, как она улыбается. — Я тоже надеюсь.

«Струны сердца»

Люси Стоун: «Ты опять включил рекламу?»

Эйден Валентайн: «Ага. Последний блок на сегодня. Спасибо, что осталась в эфире».

Люси Стоун: «Да не за что. Надеюсь, ничего слишком позорного не сказала».

Эйден Валентайн: «Не думаю».

[Пауза].

Люси Стоун: «Ну ладно. Пожалуй, мне пора».

Эйден Валентайн: «Да, конечно. Понимаю».

Люси Стоун: «Спокойной ночи, Эйден Валентайн».

[Гудки].

Эйден Валентайн: «Спокойной ночи, Люси».