Любовь на проводе (ЛП)

Глава 9

Люси

На входной двери меня ждёт записка. Три слова, написанные от руки:

«Паэлья.

Явка обязательна».

Я сразу узнаю ультиматум Грейсона, хотя он и мог бы не напоминать. Каждую среду мы с Грейсоном, Матео и Майей устраиваем семейный ужин — традиция нашей странноватой, но очень настоящей семьи. Когда мы с Грейсоном стали родителями в семнадцать, перепуганные до полусмерти, мы дали друг другу слово: больше ни дня в одиночестве. Мы знали, что наша семья будет выглядеть иначе. Но главное в ней — любовь. Безмерная. Безусловная.

И вот уже много лет каждую среду Грейсон берётся за что-нибудь вычурное, в то время как Матео незаметно крутится у него за спиной — досыпает специи, помешивает, исправляет то, что муж успел натворить. Это у них своего рода кулинарный брак — странный, но сплочённый. А главное — это работает. А мы с Майей сидим на кухонном острове, грызем сыр и виноград и наслаждаемся представлением.

Майя всегда говорит:

— Ужин и шоу в одном флаконе.

Я с тоской смотрю на диван и плед с подогревом, который Майя подарила мне на День матери, потом достаю из холодильника наполовину опустошённую бутылку белого — ту самую, которую наверняка потребует Грейсон. Нахожу два не совпадающих по цвету тапка, выхожу через заднюю дверь, миную сад и поднимаюсь на крыльцо к дому Грейсона и Матео. За дверью звучат музыка и смех, и сердце у меня кувыркается в груди. Семья. Свои. Любовь. Единственная семья, какую я знала. Та, что создала сама.

Сначала я просовываю руку в щель приоткрытой двери и покачиваю в воздухе бутылкой.

— А вот и вечер спасён! — восклицает Грейсон.

Я смеюсь и толкаю дверь шире.

Майя слетает со стула — в прыжке. На радужных носках скользит по полу, прижимается ко мне и обвивает руками шею. Она уже почти доходит мне до плеча, и каждый сантиметр её подросткового роста напоминает: моя малышка стремительно превращается во взрослую. Меня это пугает. Каждый день. Я боюсь всего — перемен, будущего, неизвестности. Но сейчас просто крепче прижимаю её к себе, вдыхаю запах шампуня и думаю, что, может, я не всё сделала неправильно, раз оказалась вот здесь. Вот так.

— Слава богу, ты пришла, — шепчет она. — Папа пытается нас отравить.

Матео втискивается между нами, здоровается двумя быстрыми поцелуями в щёки.

— У него паэлья, — сообщает он шёпотом. — Я не понимаю, зачем он каждый раз выбирает самый сложный рецепт из всех возможных.

— Что ты сказал?! — окликает нас Грейсон от плиты.

— Ничего! — дружно, но вразнобой, отвечаем мы втроём. Подозрительно, конечно.

Матео выхватывает бутылку у меня из рук и тут же передаёт её Грейсону, незаметно отодвигая банку с солью. Сам внимательно изучает этикетку.

— Это та самая бутылка, с которой ты плачешь в стрессовые ночи? — уточняет Грейсон.

— Это та самая бутылка, которую ты прикончил во время своего очередного арт-безумия. Больше ничего не осталось.

Я глажу Майю по спине.

— Как в школе?

— В школе круто, — улыбается она. — Я порвала всех на трудах. Учитель запорол замену масла на учебной машине, и я показала всему классу, как надо. Веду подпольное движение по честному ремонту двигателей.

— Вот это моя девочка. А как ты…

— Никакой школы! — Грейсон машет поварёшкой, будто отмахивается ею от меня, и указывает на табурет, с которого встала Майя.

За его спиной Матео быстро добавляет в сковороду что-то зелёное.

— Меня больше интересует, где ты была, — говорит Грейсон, поворачиваясь ко мне.

— Ты же знаешь, где, — утомлённо тяну я.

— Знаю. Но ты всё равно заводишь разговор об уроках труда, а не о радиостанции.

— Ты всё ещё злишься.

— Я не злюсь, — отвечает он моментально и очень сердито. Снова машет поварёшкой — и кусок риса пролетает через всю кухню.

— О-о-о, — шепчет Майя.

— Не начинай на меня наезжать по-родительски, Грейсон.

— А ты не делись своими сокровенными чувствами с кем попало, Люсиль.

Мы смотрим друг на друга. Из динамика у холодильника доносится сальса. Майя мирно занимается домашкой, а Матео под шумок вливает в паэлью бульон.

Я не хочу ссориться с Грейсоном. Никогда не хочу. Он — мой постоянный ориентир, опора, мой якорь. То, что между нами не сложилось как у пары, не значит, что исчезла любовь. Долгое время мы были вдвоём против всего мира. И он привык знать обо мне всё. Каждую мысль, каждый страх.

А теперь я вывалила всё — совершенно незнакомому человеку.

— Я понимаю, почему ты расстроен, — говорю искренне. — Но если и злиться, то на нашу дочь.

— Эй! — возмущается Майя.

Уголки губ Грейсона дёргаются.

— Мы с Майей уже обсудили, что нельзя устраивать перевороты в твоей личной жизни без согласования.

— Теперь только командные операции, — кивает Майя. — С подписью и утверждением обоих пап.

— Обоих, — одновременно произносят Матео и Грейсон.

Я ошарашенно смотрю на Матео. Он обычно не вмешивается.

— И ты туда же? Предатель.

Он пожимает плечами:

— Я тебе годами намекаю, что пора уже начать встречаться с кем-то.

Майя показывает ему большой палец.

— Всё честно. Оба папы. Как договаривались.

— Великолепно, — закатываю глаза.

— Не надо мне тут выступать, — возражает Грейсон, снова взмахивая поварёшкой.

Матео мягко ловит его за запястье и уводит руку обратно к сковороде. Но Грейсон уже не готов притворяться, что готовит — он отходит от плиты и идёт прямо ко мне.

Из футболки с надписью «ЖРИ МИДИИ БЕРТЫ» он наконец переоделся в тёплый свитер с закатанными рукавами — значит, почти закончил очередной арт-проект.

Он останавливается в шести дюймах от меня, скрещивает руки на груди и смотрит так, будто хочет прожечь дыру взглядом. Вот только пугающе у него не выходит совсем.

Матео за его спиной героически спасает ужин.

— Я буду на тебя зол ближайшие три-шесть месяцев.

Я протираю лицо ладонью.

— Ладно. Как хочешь.

— А ты не хочешь узнать, почему?

Я нащупываю рукой сырную тарелку. Только «манчего»²² может меня спасти.

— Я и так знаю. Я расчувствовалась в разговоре с кем-то, и тебя рядом не было. Я рассказала о своих страхах не тебе.

— Нет.

— Нет?

— Нет, — повторяет он. — Я злюсь, потому что тебе было плохо, а ты мне не сказала. А это прямое нарушение клятвы, которую мы дали друг другу под качелями — в возрасте четырёх и пяти лет.

Он раскрещивает руки, выхватывает у меня кусочек сыра и кидает в рот. Жуёт злобно. Глаз не отводит.

— У тебя в сердце боль — и я этого даже не заметил.

Я смягчаюсь.

— Я и сама про эту боль толком не знала, — тихо признаюсь. — Пока не начала говорить вслух.

Он изучает моё лицо. Морщины у глаз разглаживаются.

— Мне не нравится, что ты так себя чувствуешь.

— Мне тоже, — я вдруг улыбаюсь. — Но именно поэтому наша гениальная дочь позвонила на радиостанцию, да?

— Кстати о ней. Майя говорит, они зовут тебя в эфир. Ты согласишься?

Я пожимаю плечами. На другой стороне кухни Матео выключает плиту. Майя спрыгивает со стула и хватает со стойки стопку тарелок. Всё, как всегда. Звук негромкой музыки. Звон посуды. Хлопок ящика со столовыми приборами, который никогда не закрывается до конца. Здесь, в этом доме, одиночество будто отступает. Здесь проще поверить, что всё в порядке.

— Я думаю... — я прикусываю губу.

Думаю о женщине, что говорила по телефону про смелость. Об Эйдене с его растрёпанными волосами и честными глазами. Об ощущении, будто внутри что-то зудит, зовёт вперёд — когда я стояла в той студии, в наушниках, слыша в них не только эфир, но и новое, неожиданное «возможно».

«Ты что-то началось той ночью, Эйден. Хотел ты этого или нет».

— Я думаю... я хочу попробовать что-то другое.

После ужина мы перебираемся от кухонного стола с разнокалиберными ножками на самый уютный диван в мире — тот, что стоит у окна. Грейсон, Матео и Майя отвлекают меня разговорами о чём угодно, только бы не о моей внезапной популярности. Мозг охотно уходит в отпуск: ни радиошоу, ни романтики.

Грейсон жалуется на новый заказ, который тянется уже третью неделю. Матео ворчит на придурковатого начальника — тот приказал убрать весь лёд из офисных кухонь. Майя без умолку болтает про школьный косплей на тему «Индианы Джонса», пока я заплетаю её волосы в косички и тут же расплетаю. В этой суматохе есть что-то особенно тёплое. Что-то настоящее. Мы смеёмся громко, искренне — и с каждым таким смехом внутри расползается уют.

Мы допиваем бутылку вина, потом варим кофе без кофеина. Майя, завершив дневную вахту дочери, исчезает наверх, бросив через плечо ленивое «До завтра» и пообещав датские булочки из «Скандалистки» перед школой.

Я устраиваюсь на диване, поджав под себя ноги. Матео облокачивается на плечо Грейсона. Тот проводит ладонью по его ключице и целует в висок. Я улыбаюсь.

— Так что, тебя теперь будут отправлять на свидания? — спрашивает Грейсон. — Подбирать пары?

— Без понятия, — тяну я. — Вряд ли кто-то захочет со мной встречаться после какого-то вирусного отрывка.

Грейсон выгибает бровь:

— Ты серьёзно недооцениваешь интернет.

— И Эйдена Валентайна, — добавляет Матео, зевая. Его плечи подрагивают, потом расслабляются. Он зачесывает чёрные волосы со лба. — Среди наших девушек на ресепшен у него целый фан-клуб.

— Даже у Хелен? — смеётся Грейсон. — Ей же… лет триста семь?

Матео шлёпает его по груди.

— Расскажи нам о нём, — просит он. — Об Эйдене.

— Он…

…горячий, — первое, что приходит в голову. И при этом какой-то растерянный. Не уверена, что он вообще умеет разговаривать с людьми вне студии. Он ведёт шоу о любви, но сам в неё не верит. И просит меня помочь ему снова поверить. Кажется. Я сказала ему больше, чем собиралась. И не знаю — хорошо это или плохо.

— Он милый, — наконец выдыхаю я, делая глоток кофе.

Тепло приятно растекается по горлу. Я утыкаюсь носками в диванную подушку, погружаюсь глубже.

— Очень… — вспоминаю, как он занял собой весь эфирный отсек, его растрёпанные волосы, вмятину на щеке от наушников. — …милый, — заканчиваю я после слишком долгой паузы.

Грейсон и Матео переглядываются.

— Что? — прищуриваюсь. — Что за взгляды?

— «Милый», — передразнивает Грейсон писклявым голосом. — «Он такой ми-и-и-илый».

Я запускаю в него подушку.

— А что? Так и есть. Он вообще не такой, каким я его себе представляла.

— А каким ты его себе представляла?

— Ну… типа, смутно похожим на мистера Роджерса? Не знаю. Но уж точно не… такой.

Они снова переглядываются — с тем самым раздражающим выражением, когда мысленно общаются внутри своей пары. Я закатываю глаза, ставлю кружку на столик и с громким вздохом откидываюсь на спинку дивана. Подушки смещаются, пол скрипит — и вдруг в комнате звучит голос Эйдена.

Я приоткрываю один глаз.

Матео стоит в дверях кухни, в руках у него маленькое аварийное радио из ящика с барахлом. Он пожимает плечами:

— Мне стало любопытно.

— Что именно?

Матео улыбается с явной насмешкой:

— Насколько он милый.

Я стону и закидываю руку на глаза. Из динамика льётся знакомый низкий голос Эйдена вперемежку с шипением. Матео крутит древнюю ручку настройки — снова шум, пара искажённых нот Уитни Хьюстон²³ — и вот голос становится яснее. Он наполняет комнату — хрипловатый, чуть шершавый. Кофе со льдом. Дальний гул грозы.

— …а может, в этом и есть ответ, — говорит Эйден. — Что ответа нет. Не думаю, что кто-то из нас по-настоящему понимает, что делает. Но ведь мы стараемся, правда? И мне нравится знать, что ты где-то там, на другом конце. Слушаешь. А я — слушаю тебя.

Он делает паузу. В комнате воцаряется тишина — только его дыхание, шуршание и скрип, срывается с динамика и оседает в гостиной, как дым.

— Сегодня у нас в студии был гость. Я пока не могу сказать, кто именно, но уверен — тебе будет интересно её услышать. Мне вот очень.

Я улыбаюсь в сгиб руки. Он снова замолкает, на этот раз дольше. Я закрываю глаза и представляю его за столом: тени, свет от пульта, его улыбка — последняя вещь, которую я вижу, прежде чем дверь захлопывается.

«Струны сердца»

Эйден Валентайн: «Спокойной ночи, Балтимор».