Путь отмщения

Глава вторая

Я отпускаю дверь, она с треском захлопывается, но лицо бандита так и стоит у меня перед глазами: грубая, точно дубленая, кожа, черная борода и злые глаза, которые широко распахнулись в тот момент, когда он догадался о моих намерениях.

Я пинаю в сторону его ковбойский ремень и сплевываю под дверь нужника:

— Увидимся в аду, мистер.

Именно туда я и отправлюсь, как пить дать, потому что не чувствую ровным счетом ничего. Ни раскаяния. Ни вины. Ни тени сомнения. Он заслужил смерть, и я убила бы его еще раз, убила бы снова и снова. Что со мной неладно?

Прежде я никого не лишала жизни, и убийство не должно так легко даваться.

Я бегом бросаюсь к Сильви, мы едем вдоль Виски-роу на север, сворачиваем к востоку и минуем один квартал. На следующем углу я спешиваюсь и привязываю лошадь, а сама захожу в «Голдуотерс». Вот это, скажу я вам, магазин! Полки доверху забиты всем, чего только душа пожелает: мукой, специями, вяленым мясом, табаком, патронами, скобяным товаром. А еще в витрине стоит самодельное кресло-качалка из светлого, почти белого дерева, отполированного до мраморной гладкости. Обычно я качаюсь на нем, когда прихожу сюда, и сейчас у меня снова сводит живот от желания обладать этой совершенно бессмысленной вещью.

Моррис стоит за прилавком; накрахмаленная рубашка заправлена в брюки.

— Прекрасный молодой человек этот Моррис, — сказал мне па на прошлой неделе. Глаза его искрились лукавством: он не скрывал намека, как и в предыдущие двадцать раз, когда мы с ним пополняли припасы в городе.

— Хватит мне его навязывать, — проворчала я. — Не собираюсь я выходить замуж и бросать тебя одного.

Вот только теперь я сама осталась одна-одинешенька, и па уже никогда не благословит мой выбор и не проводит меня к алтарю. Знаю, он хотел как лучше, но меня полностью устраивал наш домашний уклад. Одна мысль о том, что я окажусь навсегда привязанной к городу — буду стоять за прилавком в магазине или сидеть дома, дожидаясь мужа с работы, — вызывала у меня приступ удушья. Каждый день одно и то же. Замужество исключительно ради безопасности. Но я стреляю из ружья не хуже мужчин, и, как выяснилось, мне и убийство по плечу. Не понимаю, зачем притворяться слабой дурочкой, лишь бы не злить людей.

Я сую руки в карманы. Виски все-таки ударил в голову. Не слишком твердо держась на ногах, огибаю полки с мукой и консервами. Моррис сразу же замечает меня и кивает. Обычно, отправляясь в город, я надеваю приталенную блузку, юбку понаряднее и шляпку. Волосы я чаще всего ношу распущенными — они у меня темные, шелковистые, длиной почти до пояса. Но если Морриса ни на миг не обманул мой сегодняшний вид, значит, и другие меня рано или поздно раскусят, а то и того хуже — опознают во мне парня из «Кварц-Рока».

Я оглядываюсь через плечо: в магазине никого, кроме старенькой леди, но она так тщательно изучает буковки на мешке с мукой, что вряд ли может похвастать острым зрением.

— Привет, Кэти, — говорит Моррис. — Экая ты сегодня… — Он косится на фланелевую рубашку. — Серьезная.

— Потому что я здесь по серьезному делу, — отвечаю я, не вдаваясь в подробности.

— Даже так?

— Кто-нибудь недавно расспрашивал о моем отце?

— Не далее чем вчера, — кивает он. — Интересовался тут один старым знакомым по имени Росс Генри Томпкинс.

Я спрашиваю: «Может, Генри Томпсон?» А он: «Да-да, он самый. Давно дело было, запамятовал». Ну я и объяснил ему, что вы живете выше по течению ручья, за фортом Уиппл.

— Он сказал, как его зовут?

— Нет.

— Как он выглядел?

Моррис морщит лоб.

— А в чем дело-то?

— Как он выглядел, Моррис?

— Сурово. Чапарахос[2] поверх штанов. Длинный черный сюртук. Шкура дубленая, будто всю жизнь пахал землю или перегонял скот. На вид около сорока или чуть побольше. Под правым глазом приметный шрам.

— Он был один?

— Нет, с ним ехало несколько всадников… вообще-то целый отряд. — Моррис делает паузу. — Никакие они не друзья твоего отца, да.

Револьвер у меня в кобуре снова затягивает свою песню: «Черт бы тебя побрал, Моррис. Ты все равно что убил па».

— Кэти. — Моррис наклоняется через прилавок и касается моей руки. — Что-то случилось?

Я отдергиваю руку. Нужно выметаться отсюда. И поскорее, пока я не засадила бедняге Моррису пулю промеж глаз.

— У тебя точно все хорошо? — не отстает он. Интересно, какой отреагирует, расскажи я ему правду. Наверняка предложит: «Поговори с Мулвеноном. Донеси о набеге в форт Уиппл». Но Мулвенон, как порядочный шериф, несколько дней назад отправился выслеживать конокрада, проехавшего через город, а солдаты форта Уиппл защищают оседлое население от набегов апачей, а не от внутренних разбирательств. Да и нет у меня времени ни на то, ни на другое. Чем дольше я мелю здесь языком, тем дальше к югу успеют убраться мерзавцы, а куда они направляются — и так одному дьяволу известно. Нужно вернуться домой и снарядить лошадей. Пуститься в погоню, пока след не остыл.

— Кэти, — снова говорит Моррис, — что-то случилось?

— Да нет, все великолепно.

Я даже покупаю патроны и припасы — просто чтобы Моррис наконец заткнулся.

В последних лучах заходящего солнца я роюсь на пепелище, оставшемся от моего дома. Угли еще теплые, часть мебели даже можно узнать. Наполовину обгоревшая рама моей кровати стоит до сих пор. Кухонный стол превратился в груду головешек, но сверху, как наседка на яйцах, красуется уцелевший чайник.

В развалинах отцовской спальни я нахожу то, за чем изначально ринулась в огонь: старую жестянку для бутербродов, в которой па держал ценные вещи. Он хранил ее под матрасом вместе с тетрадью в кожаной обложке, но та сгорела без следа. Могу поспорить, вспыхнула как факел.

Я выкапываю жестянку из пепла и бью по ней кочергой, пока погнутый замочек не отскакивает. Внутри лежит кожаный кисет с золотым песком. Па не любил рассказывать о своем прошлом, но я знаю, что в молодости он промышлял добычей золота где-то на юге, ближе к Уикенбергу, прежде чем они с мамой перебрались на север и обосновались под Прескоттом. Скромные сбережения пошли на постройку дома у ручья, а остатки, тут и думать нечего, он истратил, пытаясь вылечить ма от туберкулеза. Мне было почти четыре, когда ее не стало.

Я встряхиваю кисет, крупицы золота весело приплясывают. Похоже, тут и на полсотни долларов не наберется, но у меня и таких денег сроду не бывало. Я кладу мешочек в карман и вижу на дне жестянки фотографию: на ней па, ма и я — пока еще туго спеленутый младенец.

Глажу подушечкой большого пальца папино черно-белое лицо. Вся его поза выражает готовность защитить нас: одной рукой он обнимает ма за плечи, другую держит на рукояти револьвера. Я взяла от них самое лучшее: от матери — роскошные черные волосы, от отца — несколько лишних дюймов роста. Цвет кожи у меня не такой бледный, как у па, но и не золотисто-бронзовый, как у мамы. Она была мексиканкой, но жила в Тусоне, где па много лет назад перегонял скот. По его словам, во всей Территории[3] тогда не нашлось бы женщины красивее. Если честно, в Аризоне женщин и сейчас не густо, но ма и вправду была красавицей. Я еще раз смотрю на фотографию: пронзительный взгляд, точеные скулы и ощущение грозной силы пробуждают во мне гордость за мать.

В каком-то смысле даже лучше, что она умерла молодой. В последнее время в Прескотте не жалуют мексиканцев: выживают их из города, плюют им вслед на улицах. Теперь мексиканцев здесь намного меньше, чем в моем детстве, и трусиха во мне радуется, что я наполовину похожа на па. И что говорю без акцента, как и он.

Под фотографией в коробке только документы: свидетельство о праве собственности на участок, заверенное несколько лет назад согласно Гомстед-акту[4], бухгалтерские записи с подсчетами расходов за последние годы и сложенный пополам листок бумаги.

Я разворачиваю его и узнаю папин почерк: «Кэти, если ты это читаешь — прекрати. Ты знаешь, где должна быть. Седлай Сильви и скачи».

— Проклятье! — вырывается у меня.

Сильви, привязанная поодаль от пепелища, вздрагивает и прядает ушами. Я расправляю смятую в кулаке записку: «Если со мной что-то случится, поезжай в Уикенберг и разыщи Эйба».

Все мое детство па постоянно твердил одно и то же. Эйб из Уикенберга. К Эйбу в Уикенберг. Раз за разом, пока у меня чуть кровь не начинала идти из ушей. Я вызубрила наизусть имя и название города задолго до того, как научилась их правильно выговаривать.

— А что с тобой может случиться? — всегда спрашивала я.

— Суть не в этом, — отвечал отец.

И теперь я гадаю, не того ли па и боялся — что его выследят. Но кто и зачем, он ни намека не оставил. Боже упаси хоть что-нибудь объяснить дочери.

Я захлопываю крышку жестянки. Солнце садится, и до завтра все равно нет смысла дергаться. Только безумец отправится ночью на юг через горы. В темноте лошадь переломает ноги, а огонь привлечет внимание апачей, как маяк в ночи.

Я беру Сильви под уздцы и отвожу в сарай, который проклятые головорезы не спалили — и на том спасибо. Папина лошадь, Либби, так и стоит перед плугом — наполовину оседланная, растерянная, — и вот тут меня прорывает.

Потому что здесь его настигли. Здесь па понял, что ему конец.

Стойка для седла опрокинута. Земляной пол истоптан множеством ног; две борозды от ботинок там, где отца тащили. Несколько темных капель крови уже не отличить от засохшей грязи.

Виски давным-давно выветрился, но я завываю, как пьяная дура.

С воплем срываю с головы шляпу, швыряю ее через весь сарай и запускаю обе пятерни в волосы. Пальцы застревают в подпаленных концах, которые спеклись вместе. Тогда я хватаю нож и обрубаю волосы целыми прядями. Режу все выше и выше, до самого подбородка, пока не остается ни следа пожара. Потом разматываю повязку, набираю полную грудь воздуха и реву во весь голос.

Заливаясь слезами, я стягиваю с полки попоны для лошадей и одеяло для себя. Отвязываю Либби, отвожу в ее стойло, а потом, всхлипывая, сворачиваюсь калачиком у ног Сильви. И только когда она ложится рядом со мной, вместо того чтобы спать стоя, я понимаю: пора взять себя в руки. Куда это годится, если даже лошадь пытается меня утешить.

Считаю до десяти и перестаю реветь. Всё, со слезами покончено.

Когда я только начинала учиться стрелять, па объяснил мне, что главные сражения происходят у нас в голове. Если не верить в успех, ничего и не выйдет. А если верить, то рано или поздно все получится.

Мы расставляли бутылки на заборе, и па заставлял меня сбивать их из ружья. После каждого удачного выстрела надо было отступить на три шага назад. В конце концов дистанция сделалась нешуточной, и между двумя попаданиями проходили недели, а то и месяцы, но рано или поздно я била точно в цель. Всегда.

Но тут дело в физической сноровке, которую легко отточить. А вот чувства, предупреждал меня па, другое дело: они проникают в душу, отравляют ум. Такого я себе позволить не могу. Я дала слово тому ублюдку в чертовом нужнике. Если оно сгинет вместе с ним, будто и не бывало, то грош цена моим обещаниям. Но я ни за что не позволю банде убийц разъезжать на свободе.

Однако и волю па тоже исполню. Съезжу повидаться с Эйбом. Может, ему известно, чего боялся па и кто мои противники. Лучше пускаться в погоню хорошо подготовленной, а не вслепую.

Я заворачиваюсь в одеяло. С утра первым делом поеду к Эйбу. Но не задержусь там. Такого обещания па с меня не брал.

Лошади дремлют, а мне не спится. Всю ночь я держу ладонь на рукояти револьвера и напряженно прислушиваюсь. Но слышу только голос па у себя в голове: «Уикенберг, Уикенберг, Уикенберг. Если со мной что-то случится, поезжай в Уикенберг и разыщи Эйба».

Я уже ненавижу этого Эйба, хотя даже не знакома с ним.