Путь отмщения

Глава двадцать третья

Я нахожу ручеек — он течет тонкой струйкой — и болото немного дальше к северу. Тропу я замечаю только потому, что заранее знала о ее существовании.

Мы продвигаемся очень медленно; вдобавок из-за гремучей змеи, греющейся на камнях, приходится сделать большой крюк, чтобы обойти ее стороной. Осликам это не нравится, Джесси уже давно без сознания, а рубашка, которой я его перевязала, насквозь пропиталась кровью, но рисковать нельзя. Если змея укусит кого-то из нас, смерть неминуема.

Когда я снова возвращаюсь на тропу, мы еще около часа упорно поднимаемся в гору. Голые руки болят и горят, я не привыкла так долго находиться под открытым солнцем. Плечи уже все красные. К тому времени, как мы взбираемся на вершину месы, я обливаюсь потом и страшно хочу пить. Нужно было наполнить флягу водой из ручья. А вдруг я вообще перепутала место?

Осматриваюсь кругом. Передо мной простирается плоская вершина столовой горы, голая, если не считать зарослей колючек и ежевики. Но дальше снова виден подъем — возможно, здесь две плоские горы, стоящие одна на другой.

«Тропа ведет на широкую плоскую вершину месы. Там наше стойбище».

Но я не вижу никакого стойбища. Может, когда-то оно здесь и было, но с тех пор индейцы откочевали в другое место. Может, Лил уже побывала здесь и уехала.

— Лил! — зову я. Мой голос отражается эхом от окрестных гор. — Лил, где ты? Ты мне нужна!

Я замечаю какое-то движение на краю вершины. Передо мной бесшумно, точно олени, появляются двое индейцев. У них такие же черные волосы, как у Лил, и суровые лица. Через плечо у обоих перекинуты луки со стрелами. Кожа цвета темного загара.

Один из них вытягивает из колчана стрелу.

Я каменею на месте.

Индеец вкладывает стрелу в лук, натягивает тетиву.

— Пожалуйста, — говорю я, показывая пустые ладони. — Я ищу Лил. Лилуай. — Как я сейчас жалею, что не слушала свою спутницу и не попыталась выучить ее имя. Вряд ли мне удалось правильно его произнести. — Я путешествовала вместе с ней, мне нужна ее помощь. Мой друг… Он ранен.

Апачи замирают. Две пары глаз оглядывают осликов, тело Джесси, мешком лежащее на спине одного из животных. Потом взгляды возвращаются ко мне.

Медленно и очень осторожно я расстегиваю ремень с кобурой и роняю его на землю.

— Пожалуйста. Иначе он умрет.

— Лилуай? — переспрашивает один из апачей, ослабляя тетиву лука. Он произносит ее имя по-другому, с протяжной «а» на конце.

— Лилуай, — повторяю я за ним.

Они переглядываются между собой, еще раз смотрят на меня и на Джесси.

— Идем, — наконец говорит первый. Они закидывают луки за плечи. Я подбираю ремень и следую за апачами.

— Ты просишь нас помочь ему? — говорит Лил. Она выглядит иначе. Вместо прямого платья-рубашки на ней одеяние из оленьей шкуры. В ушах каменные серьги, на шее ожерелье. — Тому, кто всегда относился ко мне с ненавистью?

Мы стоим на краю стойбища. Я шла за двумя воинами-апачами еще полчаса, взбираясь на кручу, пока мы не поднялись на плоскую верхушку горы. Земля здесь суровее, чем на нижней месе, — бугристая, сплошные камни, — но там, где поверхность более-менее ровная, стоят шалаши из веток, обращенные входом на восток. Вигвамы, вроде бы так они называются. За ними поднимается еще одна красная скала, обеспечивая прикрытие с тыла. Возле нее толпятся любопытные апачи, женщины и дети, рассматривая меня, пока я говорю с Лил.

— Я знаю, Лил. Знаю, что Джесси был несправедлив к тебе. Но без помощи он умрет, и я ничего не смогу сделать. А твои люди хорошо умеют лечить болезни и раны, правда ведь?

Лил одаривает меня презрительным взглядом. Она знает, что я полагаюсь на нелепые байки, которые печатают в газетах янки.

— Я спасла тебя в Финиксе, — добавляю я. — За тобой долг жизни.

— И ты хочешь, чтобы это была жизнь Джесси?

— Ты больше не моя разведчица. Тебя не будет рядом, если вдруг потребуется меня спасти. Но Джесси помощь нужна прямо сейчас. Просто необходима.

— Я не могу сама принять такое решение, — нахмурившись, отвечает наконец Лил. — Но я спрошу тех, кто может.

Она уходит поговорить с остальными. Женщины обсуждают ситуацию на незнакомом языке. Дети переводят круглые глаза с меня на родителей. Мужчин в стойбище немного; возможно, они ушли в поход вместе с вождем. Остались только юноши-часовые вроде тех, что проводили меня в стойбище, и один апач средних лет с длинной косичкой.

Наконец Лил возвращается.

— Апачи врачуют не только тело, но и дух, — предупреждает она. — Раненый, его семья и друзья должны верить в Усена и в силу, которой он одарил нашего целителя, иначе травы подействуют хуже, а то и вовсе окажутся бесполезны. Я знаю, что Джесси ни во что такое не верит. Он презирает наши обычаи и нашего бога. Возможно, и ты не лучше его. Но Бодавей обещал позаботиться о нем — если ты хочешь, чтобы я именно таким образом вернула тебе долг жизни.

— Да, хочу. Спасибо тебе, Лил. Спасибо.

— Рано благодарить. Его жизнь в руках Усена.

— Я заплачу, — обещаю я. — Сколько бы это ни стоило, я найду средства.

— За лечение Бодавей не берет платы, но его можно будет отблагодарить подарком.

Она кивает на Джесси, я хватаю поводья ослика и иду за ней в глубь стойбища.

Вигвам целителя покрыт звериными шкурами, в то время как другие сплетены из голых ветвей. Как только мы приближаемся ко входу, я понимаю, зачем нужны шкуры. В жилище Бодавея жарко, как в аду, спертый воздух резко пахнет травами и дымом.

В проеме возникает морщинистое лицо целителя. Он что-то говорит на языке апачей.

— В этом вигваме могут находиться только больные, — переводит Лил. — Тебе придется подождать снаружи.

Двое молодых воинов вносят Джесси внутрь. Голова у него болтается из стороны в сторону; рубашка прилипла к груди, мокрая от крови. Он выглядит мертвецом.

Лил дотрагивается до моей руки:

— Идем. Нам есть что отпраздновать.

Как выяснилось, Лил вернулась к сородичам как раз накануне церемонии посвящения одной из девушек племени во взрослую жизнь. Та стала совершеннолетней. Будут праздник и пир, песни и танцы, вот только меня никто не приглашает.

Пока сгущаются сумерки, я стою на окраине стойбища и смотрю на апачей — они готовятся встречать девушку. Она выходит из вигвама, в котором проводился ритуал. На вид ей не больше тринадцати лет; на лбу ей поставили белую метку. По пути соплеменники осыпают девушку каким-то порошком, подбрасывая его высоко в небо. Он оседает в воздухе, как мука.

— Ходентин, — поясняет Лил. — Пыльца рогоза. Мы используем ее во всех священных церемониях.

Я смотрю, как девушке дают напиться из плоской чаши. Полированные каменные бусины ее ожерелья блестят в закатных лучах солнца.

— Она постилась весь день, — говорит Лил. — Но сейчас она поест. Мы все будем есть. — Она приносит мне ужин — жареная оленина и желудевые лепешки — и снова возвращается к празднующим.

Я сажусь на обломок скалы и стараюсь есть помедленнее, потому что иначе меня просто вырвет. Мясо горячее и необыкновенно вкусное — ничего вкуснее я не ела уже много дней, — а лепешки на удивление сладкие. И сытные. Апачи угощают друг друга мескалем. Мне не дают ничего, кроме воды, но я не в обиде. Мне хватит ума не пить мескаль, даже если предложат. Я то и дело ловлю на себе подозрительные взгляды: не все апачи довольны моим присутствием, многие мечут глазами молнии. Я для них по-прежнему чужая, враг. Но я свое место знаю.

После ужина женщины снуют вокруг, прибираются, готовятся к ночи. Дети скачут возле костра и играют в какую-то игру. Похоже, она заключается в том, чтобы удержать в равновесии на пальцах ноги палку, а потом подбросить ее в воздух так, чтобы она приземлилась в определенное место. Один из молодых воинов-охранников, которые привели меня сюда, садится к костру и начинает рассказывать. Дети оставляют игру и собираются вокруг него.

Я наблюдаю за ними со своего каменного насеста, но больше слежу за вигвамом Бодавея. Мой взгляд то и дело возвращается к нему, как намагниченный. Из отверстия наверху все так же валит дым, но никто не входит и не выходит. Когда я напрягаю слух, мне кажется, я слышу голос Бодавея.

«Раненый, его семья и друзья должны верить в Усена и в силу, которой он одарил нашего целителя, иначе травы подействуют хуже, а то и вовсе окажутся бесполезны».

Ничего не выйдет. Джесси ненавидит апачей, да и я не слишком верю в их сказания и легенды. Я резко встаю. Несколько человек в стойбище тут же напряженно замирают, повернувшись ко мне. Лил поднимает глаза и хмурится.

Я слезаю со своего каменного насеста и подхожу к краю стойбища, где меня встречает Лил.

— Пойду разомнусь, — говорю я. — Не могу так долго сидеть без движения.

Лил серьезно кивает.

— Я разыщу тебя, когда появятся новости.

Я иду, не оборачиваясь, но чувствую спиной множество взглядов. Внимательно следя, куда ступаю, я ухожу как можно дальше от стойбища, пока не выбираюсь к обрыву, который направлен к горам Суеверия. С него открывается бескрайний вид. В сумерках горы напоминают штормовой океан — во всяком случае, таким я его себе представляю: огромные, темные, мятежные, вздымающиеся валы. Впрочем, мне ни разу в жизни не доводилось видеть океан.

Я стою и смотрю.

Раньше я не слишком верила в Бога. Если бы там, наверху, за нами кто-то присматривал, он бы не допустил, чтобы ма умерла молодой, чтобы па и Билла повесили, чтобы та несчастная семья заживо сгорела в дилижансе. Для чего всемогущему Господу создавать мерзавца вроде Уэйлана Роуза и позволять ему свободно разгуливать по земле?

Мысль о том, что я снова осталась одна, меня ужасает. Я знаю, что сама держала братьев Колтонов на расстоянии, что без конца возвожу стены, отделяющие меня от других людей, но почему так выходит? Мне невыносимо быть одной. Невыносимо, что па больше нет. Что я посреди бескрайней Территории и мне даже некого взять за руку.

И тогда я начинаю говорить. Не вслух, а мысленно.

Я молюсь Богу, Небесам, всем могущественным силам, включая Усена. Я прошу вечного покоя для отца и для Билла, и чтобы Джесси поправился. Я прошу прощения за души всех тех, кого я убила, нарочно или по ошибке. Я молюсь за Тома из Уолнат-Грова, за безвинных игроков в покер, даже за ублюдков из банды Роуза. Убийства не принесли мне облегчения. Я мечтаю смыть кровь со своих рук, очистить совесть. Не хочу думать, что у меня такая же черная и пропащая душа, как у самого Роуза, поэтому: «Господи Иисусе, Усен, пожалуйста, хоть кто-нибудь, услышьте меня… Пусть Джесси выздоровеет».

И вдруг где-то далеко в каньоне воет койот. Я знаю, это всего лишь дикий пес. Я знаю, что он не в силах ничего изменить.

И все-таки улыбаюсь: кажется, меня услышали.